И в это время Константин через головы шоферов увидел повернутое к диспетчеру Семенову грубоватое и заметное оспинками лицо Плещея, сидевшего на скамье; рядом молчаливо сидел Акимов, ресницы опущены, белые волосы зачесаны назад. Плещей сказал грустно Семенову:
- Разное болтают, брат. Это я тебе как коммунист говорю. Чешут языками направо и налево, озлобляют только всех. Всегда виновных ищем! - Он крепким хлопком выбил сигарету из мундштука. - Так, Михеев, или не так? Чего ты на меня из-за Семенова, как на огонь, смотришь? Это ты, что ли, тут утром болтал, что Сталина врачи отравили? Значит, как - профессора в ответе?
- Вы, Федор Иванович, больно уж как-то неполитично говорите, - ответил надтреснутым голосом Михеев, моргнув, как на яркий свет, глазами.
- А ну - конкретно! В чем? - рокотнул Плещей, упираясь кулаками в колени.
Михеев заговорил угрюмо:
- Разве о вожде народов кто болтает? Любили мы его, как отца. И так далее. Вы, как секретарь партийной организации, объяснение людям должны дать. А вы только людей высмеиваете, рты зажимаете. Семенову вот… Я, как беспартийный гражданин, даже не могу согласиться с вашим объяснением.
Плещей с зорким удивлением коротко остановил взгляд на Михееве и грузно ударил кулаками по своим коленям.
- Сосунок! Теленок вислоухий! - зарокотал Плещей насмешливо. - Ты меня будешь учить политграмоте! Когда ты задуман был на печке, я уже в партию вступил, Ленина видел, пятилетки строил. Ты что же, Михеев, ответственней, значит, коммунист, чем я? Значит, ты патриот и стоишь на страже? А ты, круглая голова, два уха, по-русски слово "правда" знаешь!.. Здорово, Костя! - в наступившем молчании, точно остыв и уже мягче сказал Плещей, заметив Константина, подошедшего в эту минуту сбоку Михеева; и взглянул Акимов, обрадованно поздоровавшись движением век; стали оборачиваться к Константину лица шоферов. - Садись с нами, Константин! Где же пропадаешь? В обрез что-то приходить начал, не видно тебя совсем, кореш! - грубовато-ласково проговорил Плещей и раздвинул место на скамье рядом с собой и Акимовым. - Посиди-ка, расскажь что-нибудь, а то тут… мозги растопырились!
- Действительно, пропадаешь где-то, Костя, - сказал Акимов.
Но Константин не успел ответить, кивнуть Плещею, Акимову, знакомым шоферам - на секунду встретился с глазами Михеева, невыспавшимися, красными, стоячими, как у птицы ночью, потом, словно кто-то махнул по глазам Михеева, мгновенно застлал тенью, - зрачки скользнули книзу.
- Здорово, Илюша! - проговорил Константин. - А я тебя искал вчера. Или, говорят, ты меня искал? Простите, ребята! - прибавил он, обращаясь ко всем. - Я одну минуту! Он давно хочет со мной поговорить. Но без свидетелей. Пошли, Илюша! Я готов.
- Заболел? Отстань, дурак! - презрительно сказал Михеев.
И, багровея, заплетаясь бурками, как-то угловато пошел от курилки к машинам, словно бы ожидая удара от Константина, который последовал за ним.
Возле машин Михеев вдруг спросил срывающимся голосом:
- Чего от меня хочешь?
- Ничего, ничего страшного, - обняв его за плечи, ответил Константин. - Только передам тебе несколько слов от одного человека… По его просьбе.
- Какого человека? - нахмурился Михеев. - Врешь все!.. Чего пристал?
- Ты позвонишь этому человеку по телефону - узнаешь. Но тогда будет поздно. Для тебя! - Константин поощряюще пошлепал его по натянутой, как барабан, спине. - Для тебя! Пошли, Илюша. Давай вон туда. За машины. Там никто не помешает. Это секретный разговор. Я при всех не могу.
- Бешеный дурак! - опасливо проговорил Михеев. - Зачем глупость при народе болтал? Что подумают? Тебе за это - знаешь?
- Спокойно. Не надо волноваться, Илюша. Я сделал это для отвода глаз. Я ведь всю войну был в разведке, знаю, что такое вторая игра. И конспирация. А ты еще сопливый мальчик, хотя и хорошо кое-что делаешь…
- Ты что это болтаешь? - угрожающе произнес Михеев.
"Вот оно, сейчас, вот оно!" - подумал Константин не с новью узнавания, а с каким-то жутким, даже сладостным, удовлетворением.
- Пойдем, Илюша, - проговорил он. - Я все возьму на себя.
В закутке - в самом дальнем углу гаража, за старой колонкой, за стоявшими перед ремонтом машинами, тускло освещенными солнцем сквозь огромные и пыльные окна, Михеев, возбужденно оскалясь, выкрикнул Константину:
- Ну, чего хочешь?
- Давай здесь, - тихо и веско произнес Константин и положил руку ему на плечо.
- Чего ты хочешь? Чего?
Михеев, весь напрягшись, враждебно-настороженно бегал взглядом по груди Константина, широкоскулое, клочковато выбритое, помятое лицо подрагивало, как от тика.
- Чего? Чего ты?.. Что за разговор?
- Разговор очень короткий. Только запоминай, - размеренно сказал Константин. - Запомни, парень… запомни… что на этом свете есть правда. Я давно хотел тебе это напомнить. Очень давно. И так уж, слава богу, устроен свет, что всяким сволочам бывает конец! Это первое…
- О чем ты? Чего ты? - вскричал Михеев, пытаясь вырваться из-под руки Константина, но не хватило силы. - Пусти!
- А ты потерпи, Илюша.
- Пусти, говорят! - Михеев астматически задвигал широкой шеей, глаза с выражением страха выкатились и будто отталкивали Константина. - Пусти! Пусти!..
- Запомни второе, Илюша, - проговорил Константин, не отпуская его. - Я прошел огонь, воды и медные трубы, а ты еще - кутенок. Если завтра же ты не перестанешь клепать на меня, Плещея и Акимова, на всех остальных из парка, на кого ты должен клепать, я сделаю так, что в кармане вот этого твоего полушубка найдут оружие, а в твоей машине обнаружат кое-что, от чего можно крепко сесть! Ты меня понял, Илюшенька? Тем более что в парке не найдется ни одного человека, который тебя нежно любит! Запомни, милый: все будет сделано, как в ювелирном магазине. Запомни еще! Не торопись, милый, не рассчитав силы, - можно самому себе к черту снести затылок! Запомнил? И еще, Илюшенька, - Константин, прищурясь, жестко стиснул окаменевшее плечо Михеева. - Я легко могу позвонить Соловьеву по телефону ка-ноль… и доложить о тысяче рублей, которыми ты хотел купить свое молчание. Ты помнишь, как просил у меня тысячу рублей и обещал, что все будет в порядке?
- Пусти! Какие деньги? Сволочь! Пусти-и! - придушенно выдохнул Михеев и вдруг озлобленно, разевая рот, двумя кулаками пнул Константина в грудь, стремясь оттолкнуть его от выхода из закутка, пронзительно крикнул: - Врешь! Пусти, душегуб!.. Бешеный! Не хочу! Уйди, гад! Пусти-и!..
- Заткнись, гнусная морда! - Константин схватил его за борта полушубка, всем телом притиснул к стене, подавляя желание ударить, тряхнул так, что в горле Михеева екнуло. - Молчи, харя! И запоминай, что говорят! Отвечай, шкура, запомнил? Запомнил?
Лицо Михеева расплывалось блином; он горячо дышал в губы Константина и, ворочая шеей, прижатый к стене, мычал, зрачки чернели, перебегали точками; и Константин, испытывая отвращение и ненависть, повторил:
- Запомнил, сволочь? Иди еще не дошло?
- А-а! Пусти-и! Пусти-и!..
Михеев с неожиданной яростью забился в его руках, ударил коленом в живот, и Константин, превозмогая острую боль в паху, притянул его и, выругавшись, изо всей силы кинул спиной к стене, подальше от себя - он не хотел драки, зная, что может не удержаться от нее.
Охнув, Михеев сполз по стене на пол и, раздвинув ноги в бурках, кашлял, задыхаясь, выдавливал вместе с кашлем:
- Убить захотел? Убить? Я тебя упеку!.. Пистолет у тебя… разговорчики. Я тебя…
- Что-что! - крикнул Константин и бросился к нему. - Что ты сказал?
- Не трожь! - взвизгнул Михеев, засучив бурками по грязному полу. - Я ничего не говорил!.. Не говорил я! Убить хочешь?.. Не трожь!
"Похоже. Очень похоже, - подумал Константин. - Так и Быков".
- Убить?..
- Этого мало, сволочь!
- Чего вас тут надирает? Что за крик еще? - раздался голос в проходе закутка.
Константин оглянулся и тут увидел торопливо входивших в закуток насупленного Плещея, Акимова и вместе с ними весело изумленного Сенечку Легостаева, как бы всем лицом своим ожидавшего скандала. Константин сказал, сдерживая голос:
- Вот визжит парень непонятно почему…
- Что тут еще, Костя? Что этот… упырь на полу загорает? - мрачно спросил Плещей, быстро окидывая, глазами обоих из-под сросшихся лохматых бровей. - Разговор? А крик зачем? На весь гараж!
- Был разговор. По душам, - ответил Константин и кивнул на Михеева, медленно вставшего, злобно, со всхлипами сморкающегося в скомканный платок. - Илюшеньке захотелось посидеть на полу, охладить поясницу. Странности у него. Во время серьезного разговора садится на пол. Не удержишь.
Сенечка Легостаев захохотал, нагло показывая стальные зубы; Акимов испытующе поглядел на Михеева, затем на Константина и потупился.
- Бывает, - равнодушно произнес Плещей и сплюнул с непроницаемым видом, словно ничего не заметил здесь. - Иногда полезно бывает задний мост охладить. Только крика не надо. Лишнее!
Не подняв головы, Михеев по-бычьи протиснулся к выходу между Плещеем и Акимовым, вышел из закутка и заплетающейся походкой двинулся к машинам в сопровождении Сенечки Легостаева, который, ухмыляясь, спрашивал его:
- Чего бараном орал, гудок?
- Ну? - хмуро сказал Плещей и подтолкнул Константина к выходу. - На линию давай. Все должно быть как у молодого в субботу! Идеально. Ни одной придирки в смену! Ясно? Все как надо. И Акимов не понял, и я не понял. Ясно? У нас слух плохой… А Сенечка умом не допер.
- Понял, Федор Иванович, - негромко ответил Константин. - Спасибо. Я все понял.
- Давай, давай на линию!
Вечером, бреясь в ванной, Константин долго разглядывал свое лицо, темное, смуглое, похудевшее, казалось, обожженное чем-то; глаза смотрели устало и ожидающе - незнакомо. Прежде, бреясь и любя эти минуты, он насвистывал и подмигивал себе в зеркало, чувствовал тогда, как молодеет кожа на пять лет. Теперь бритье не так ощутимо молодило его - подчеркнуто открывало чуть тронутые сединой виски, - и мысль о том, что Ася видела это его новое лицо, была неприятна Константину.
Потом, ожидая Асю, он приготовил стол к ужину и задумчиво, со знанием дела, как будто всю жизнь занимался этим, заваривал чай. Теплый пар, подымаясь, коснулся его выбритого подбородка, защекотал веки. И он опять представлял свое лицо темным, усталым, каким видел его в зеркале, и лег на диван, поставил пепельницу на стул.
Тишина стояла в квартире теплой неподвижной водой, и звуки расходились в ней, как легкие круги по воде: приглушенные заборами далекие гудки машин, изредка позванивание застывших луж под чьими-то шагами во дворе. И было странно: то, что произошло с ним в последние дни, и то, что происходило в мире, бесследно тающей зыбью растворялось в этой тишине, и он почувствовал, что смертельно, до тоскливого онемения устал, что его охватывает равнодушие ко всему, это бездумное расслабление мысли и тела.
Он поморщился, услышав затрещавший телефон.
От неожиданного звонка закололо в висках. Но он не хотел вставать, не в силах разрушить это состояние бездумного и отрешенного покоя; затем с насилием над собой снял трубку - могла звонить Ася.
- Да…
Трубка молчала.
- Да, - повторил Константин. - Да, черт возьми!
- Мне Константина Владимировича…
- Я слушаю. Слушаю! Кто это?
- Добрый вечер, Константин Владимирович, - откуда-то издалека зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно:
- Да с кем я говорю? Ничего не слышно!
- Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И не задавайте никаких вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет. Я понимаю, что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы поступаете не более умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку куда угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы еще не выбросили. И если вам нравится дышать свежим воздухом. Надеюсь, этого телефонного звонка не было и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все!
Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках, пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно закружилась голова.
"Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев… У него был Михеев? Озлобился и пошел? Что ж - вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует мне? После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?"
Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и не зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что его удушливо опутало, как сетями, что он не может решиться сейчас на что-то, ничему не веря уже.
"Неужели? Не может быть!.. И это - правда? - подумал он. - Все равно! Все равно!.."
15
- Да, умер…
- Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу.
- Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание.
- Го-осподи! А я слышу - музыка… Из Воронежа ведь я, у сродственников остановилась… Утром встала, брательник на работу собирается. "Плохо", - говорит. А я-то говорю: "Разве врачи упустят?" Упустили!..
- Мамаша, не мешайте! Если идете - идите! Со всеми… А вы - под ногами!
- Бегут, что ли, впереди?
- Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит.
- Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог…
- Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во-он, оглянитесь!
- Это что же, родимые, его смотреть?
- …Да, не приходил в сознание…
- Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи!
- Оживятся они сейчас… Рады!
- Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем?
- Кто оживится?
- Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну…
- Американцы соболезнование не прислали.
- Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора!
- К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю.
- Кто после Аллилуевой был его женой?
- Да кто-нибудь был…
- Что-о? За такие слова - знаете? В такой день - что говорите?
- Я ничего не сказал, товарищ…
- Что было бы с нами, если бы не он тогда…
- Впереди есть милиция?
- Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало…
- Иди рядом со мной. Не отставай!
- Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя.
- Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги.
- Я на всех стройках… И в первую пятилетку, и потом…
- Социализм вытащил…
- Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.
- Ну? Что вы шепотом?.. А он…
- Не передали ему, видать, секретари.
- Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок?
- Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.
- Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?
- Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то…
- От Курского вокзала…
- Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?
- Слово у него было твердое. Много не говорил.
- В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет… А последнего Первого мая его не было…
- Как это не было? Я сам видел.
- Да, проститься.
- Я с сорок первого… Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.
- Что там? Опять побежали?
- Вы ничего не видите? Почему остановились?
- Почему остановились?..
- Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?
- Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?
- Нет, опять пошли…
- Вся Москва тронулась.
- Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь Устал, видимо…
- Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!
Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом - низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося.
- Музыка-то, музыка зачем? - закашлявшись, сказал кто-то сбоку от Константина. - И так сердце рвет…
- Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется!
Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала, рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями, уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка, крича испуганно: "Мама! Мама!" - тотчас, как бы подхватив этот крик, истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в каком-то упоенном ужасе горя - и от мелодий Шопена, и от непонятности при виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул:
- Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с девочкой! Я видел…
- Помогите ей!
- Да это кондуктор.
- Какой кондуктор? Ни одного нет!
- Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают… Откуда столько людей? Ты слышишь - там впереди кричат!
Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов, этот рев катился спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, - вытягивали шеи и подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные лица.
- Что там? Что?
- Ася! Нам нужно вернуться! - крикнул Константин. - Нам не нужно ходить! Нам нужно вернуться!
Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, - нельзя было понять, почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье-то прерывистое, трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела прикушенную губу, увеличение напряженные глаза.
Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему лицу, крикнуть: