Когда миновали Исторический музей, чернеющий мрачной громадой, и когда зачернел угрюмо-пустой храм Василия Блаженного на краю Красной площади, по которой катились волны метели, оба замедлили шаги - ветер здесь, на открытом пространстве, наваливался со злой неистовостью, над головой в стремительных токах сухого снега гремели, дергались вдоль тротуара обмерзлые ветви деревьев. Полы ее пальто, планшетка, подхваченные ветром, хлестали Сергея по затвердевшей шинели, и прикосновения эти неприятно отталкивали их.
- Идемте быстрей! - поторопил он.
Оттого, что он говорил с ней дерзко, как с мужчиной, и оттого, что она, сопротивляясь, пошла за ним, он почувствовал какое-то грубое превосходство над ней, но одновременно возникала и неловкость.
- Не торопите меня, пожалуйста! - невнятно проговорила она в воротник, остановилась и опять поправила бот уже раздраженно. - Я не хочу бежать, это мое дело! Мне вовсе не холодно, а жарко!
На мосту жгучим пронзительным паром окатило их, несло снизу запахом ледяной стужи - стало невозможно дышать. Они ускорили шаги - была видна через накаленные ветром перила черная вода незамерзших закраин у берегов. Но, когда, минуя поток стужи на мосту, вышли по сугробам на угол Ордынки, Сергей почувствовал, что она споткнулась, и механически, непроизвольно, взял ее за рукав, покрытый наростом снега.
- Ну что?
- Ничего, - ответила она.
И, задыхаясь, сняла его руку с локтя. Спросила:
- Просто интересно - сколько сейчас градусов мороза?
- Двадцать пять, по крайней мере.
Метель с гулом ударила по крыше дома, загремело железо, в снежном воздухе пронеслось гудение проводов.
- Придется подождать. На правой ноге жмет туфля… - Она пошевелила ногой в ботике. - Господи, кажется, онемела нога. Это просто анекдот, - сказала она, стараясь улыбаться. - Бывают в жизни глупые вещи. Можно не обморозиться в Сибири и обморозиться в Москве. Что вы так смотрите? Смешно?
- Не вижу ничего смешного. Заходите в какой-нибудь подъезд. И ототрите ногу! Иначе вам долго не придется носить туфельки. Идите сюда! - приказал Сергей. - Слышите? Идите сюда!
Он подошел в первому подъезду, рванул заваленную сугробами дверь. Дверь завизжала, подалась, и, еще держась за обледенелую ручку, он оглянулся. Она, хромая, с напряжением улыбаясь, все-таки вошла в подъезд, и он, пропустив ее вперед, крепко захлопнул дверь, и, очутившись в настуженной темноте, отвернул жестяную от мороза полу шинели, стал шарить спички.
- Ищите место, садитесь, - снова приказал он и едва зажег спичку окоченевшими пальцами.
Она посмотрела на него настороженно, дунула на огонек, сказала:
- И так видно. Не мешайте своими спичками…
Подъезд был темен, грязен, с сизо искрящимися от инея стенами, пахнущий подвалом и кошками; обшарпанная лестница уходила наверх, в черноту этажей, безмолвных, мрачно ночных.
Сергей, отвернувшись, нетерпеливо ждал. Он слышал, как она щелкнула застежкой бота, стукнула о лестницу туфлей, стала что-то делать, и тотчас как бы увидел, как, неловко сидя на ступенях, она озябшими руками осторожно растирает пальцы на онемевшей ноге, держа ее на весу, - и с мгновенной жалостью он сел рядом с ней на ступеньку.
- Кладите ногу ко мне на колено! - сказал он тихо. - Давайте я разотру. Мне приходилось это делать.
- Я закричу, - сказала она неуверенно. - Слышите, закричу! И разбужу весь дом…
- Кричите, - ответил он. - Сколько хотите.
И уже совсем решительно откинул полу шинели, положил ее ногу на колено - ладонями почувствовал тонкий шелковый чулок, скользкий, ледяной от холода, твердую и крепкую икру. Он ровно, сильными движениями начал растирать ей ступню, все время ощущая в потемках настороженный взгляд на своем лице.
- Ну как, лучше? - выговорил Сергей.
- Мне… неудобно сидеть, - прошептала она.
- Потерпите, - сказал он. - Еще немного.
- Порвете чулок, - выдохнула она жалобно и замолчала.
Тогда он спросил, задохнувшись:
- Что ж вы не кричите?
Она прошептала:
- Мне больно… хватит…
Было какое-то движение: искала рукой бот или туфлю, вплотную подвинулась к Сергею - он неожиданно ощутил своей щекой холодную мокроту меха воротника, смешанную с теплотой дыхания, почувствовал на плече тяжесть ее опершейся руки и, чувствуя этот сырой, слабо пахнущий морозом мех, видя ее мокрое лицо, порывисто и неуклюже поцеловал ее в дышащий теплом рот.
Она тряхнула головой, отстранилась изумленно.
- Ого! Салют! Вы это что - в армии так?
- Именно… - пробормотал Сергей растерянно и встал, от внезапного волнения, от неловкости этой злясь на себя, уже плохо слыша, как рядом скрипнула застежка ее надетого бота, но, когда она ветерком прошла мимо, задев его полой пальто, снова в сумеречном воздухе подъезда его коснулся запах сырого меха.
- Как вас звать? - негромко спросил Сергей. - Я с вами почти целый вечер… и не знаю.
Прислонясь к перилам, она ответила насмешливо:
- Вы всегда так знакомитесь?
Он плечом толкнул дверь парадного.
Преодолевая порывы метели, шли по сугробам. Она шагала, наклоняясь, смотрела под ноги, дыша в мех воротника, и Сергей спрашивал себя: "Зачем? Что это я?"
На углу он приостановился, молча закурил, прикрыв ладонями огонек спички.
Она тоже молча подняла голову, зажмурилась, на лице тенями мелькало движение снега. Вверху, окутанный метелью, в белом кольцевом сиянии горел фонарь. Она спросила:
- Что вы остановились?
- Далеко ваш дом? - спросил Сергей.
- Можете злиться, но не надо курить на морозе, - сказала она, взяла из его пальцев папироску, бросила в снег, затоптала каблуком. - Во-первых, меня зовут Нина. Надо было раньше спросить. Ну ладно! - Она засмеялась и своей легонькой перчаткой стряхнула снег с его шапки и плеч. - Посмотрели бы на себя - вы весь в снегу, как индюк в муке! Называется - допровожались! Идемте ко мне, погреетесь. Я отряхну вас веником. Так и быть.
Он только еле кивнул.
Вошли во двор, тихий, весь заваленный сугробами.
- Вот здесь, - сказала Нина, взглядом показав на окна, темнеющие над крышами сараев.
Сергей чувствовал: снег набился в его рукава, вызывая озноб.
Она открыла забухшую от мороза, утепленную войлоком дверь, и оба вошли в темноту парадного.
6
Сергей проснулся от странного безмолвия в незнакомой комнате, лежал на постели с тревожным, замирающим ощущением, сразу не мог понять, где он.
Стекла окон золотисто горели. Была тишина утра. За стеной в соседней квартире передвигали стулья, но голоса не доносились. Над головой звеняще тикал будильник. И вдруг он все вспомнил до ясности отчетливо, все то, что было вчера.
Он помнил, как они поднялись на второй этаж и она ввела его в свою комнату. Метель обдувала дом, ударяла по крыше, свистела в чердачных щелях, но ветер не проникал сюда, в тишину, в ночной уют, в запах чистоты, покоя, где веяло теплом, домашней устроенностью и зеленым куполом в полумраке светилась настольная лампа.
Потом они сидели возле открытой дверцы печи, в которой неистово кипело, трещало пламя, было паляще-жарко коленям, сидели без единого слова, и он украдкой смотрел на Нину, а она смотрела на огонь… После того как он вел себя с ней нарочито грубо, после того как ой вошел в эту маленькую, незнакомую комнату, ему трудно было нащупать нить разговора, преодолеть неловкость, быть прежним, таким, каким был на улице и в том подъезде; он еще ощущал на спине холод озноба, боялся - голос его будет вздрагивать.
- Кто вы? - наконец спросил он. - Военная медсестра, врач? Как вы очутились в ресторане?
- Закройте дверцу. Так лучше, - попросила она, а когда он закрыл, взглянула с шутливой благодарностью. - А то сгорят мои шелковые чулки. То есть как кто я?
Она, смеясь, откинула волосы.
- Да нет, - сказал он, усмехнувшись. - Кто вы вообще?
- Ну, положим, я геолог. И вернулась с Севера. И очутилась в ресторане. Отмечали мой приезд. А вы как очутились? - Она поставила ногу на полено, глядя на огненное поддувало.
- Просто так, - сдерживая голос, сказал Сергей. И договорил: - Просто так. Без всякой цели.
Она спросила минуту спустя:
- Зачем вы его ударили? Мстили за кого-то? Мне показалось…
- Не будем об этом говорить, - сказал он.
- Но я хорошо знаю Таню.
- Какую Таню?
Засунув руки в карманы, он с хмурым лицом прошелся по комнате, прохладной после колючего жара печи, постоял у окна, прижался лбом к веющему острым холодом стеклу, повторил:
- Сейчас не хочется говорить.
Он опять присел к печке, раскрыл дверцу, выбрал самое большое полено и, взвесив его на ладони, положил в огонь. Полено захрустело, горячо и буйно закипело в пламени, выделяя пузырящиеся капли сока на торце, и в этот миг охватившего его тепла и тишины заметил сбоку двери свою шинель, висевшую рядом с ее пальто, заметил мокрый мех воротника и тогда особенно ясно вспомнил, как неуклюже поцеловал ее в подъезде. И, вспомнив ее изумленно отклонившееся лицо, быстро сказал, пытаясь шутить:
- Кажется, я выполнил свою миссию. Простите. Мне пора.
Было тихо в комнате; ветер с гудением проносился за стенами дома.
Она не ответила. Только повернулась и посмотрела как бы просящими помощи глазами, и он совсем близко увидел виновато подрагивающие уголки ее губ.
- Нина, что ты хотела сказать? Что ты хотела сказать?.. - вдруг с трудом, вполголоса заговорил он, видя эти ее виновато и робко вздрагивающие губы, и не договорил, и так порывисто и неловко обнял за плечи, целуя ее, - стукнулся зубами о ее зубы.
"Кто она? Как это получилось?"
Он оделся, и тут ему бросилось в глаза: прижатая ножками будильника, на тумбочке белела записка.
Он осторожно взял ее - мелкий круглый почерк был странен, незнаком, бисерные буквы летели:
"Сережа! Я ушла. Все на столе. Делай что Хочешь. До вечера. Нина".
Звонко тикал будильник, и этот единственный звук подчеркивал безмолвную пустоту квартиры.
Сергей стал ходить по комнате, в смолистом свете утра теплел воздух, становился розовым, и вещи Нины - ее серый свитер на спинке стула, ее узкие туфли под тахтой - тоже мягко теплели от зари. Это были ее вещи, которые она носила, надевала, которые прикасались к ее телу.
"Кто она? Как это получилось?"
Он долго глядел в окно.
После вчерашней метели двор, крыши сараев были наглухо завалены розовеющим свежим снегом, на крышах четкими крестиками чернели по чистой пелене следы ворон… И эти следы на утреннем снегу тихим и сладким толчком тревоги отдавались в нем, стиснули горло.
7
Он вернулся домой в десятом часу утра.
Сквозь сон смутно донесся возмущенный шепот Аси, ворчливое бормотание отца - голоса жужжали, колыхались где-то рядом, и в полудреме он старался вспомнить, что было вчера - неожиданное, оглушающее, счастливое, - все, что случилось с ним.
И, уже очнувшись от сна, Сергей с минуту еще лежал, не размыкая глаз, слыша около себя голос Аси, и почему-то хотелось улыбнуться от звенящего и горячего чувства радости.
- Папа, он сопьется - каждый день возвращается на рассвете! Уверена, ходит к каким-то гадким женщинам. Его пиджак пахнет отвратительными духами. Ты чувствуешь? Именно не одеколоном, а духами…
- Не замечаю, - скрипуче отвечал отец. - Вообще, скажи, пожалуйста, откуда это у тебя - "гадкие женщины"? В твои годы странные познания! Духи… какие духи?
- У тебя нет нюха, - со слезами в голосе выговорила Ася. - Я давно говорила. Тебе что керосин, что духи - одно и то же! - И с негодованием воскликнула: - Ужас какой!
Сергей вздохнул, как будто только сейчас просыпаясь, и, громко затрещав пружинами, повернулся от стены - снова, как вчера, светло ударило по глазам уютным солнцем морозного утра, ослепительной белизной окна.
В комнате топилась печь, попискивали котята в коробке, отодвинутой от багровеющего поддувала. Ася, заспанная, аккуратный передник повязан на талии, стояла посреди комнаты, зеркально-черные глаза возмущенно смотрели на пиджак Сергея, висевший на стуле.
- Ах, ты проснулся! - воскликнула она даже испуганно как-то. - Здравствуйте, донжуан несчастный!
Отец, в очках, с сосредоточенным выражением занятого человека, ползал на четвереньках перед дверью, держал галошу в руке и, нацеливаясь, щелкал этой галошей по полу, по солнечным полосам, кряхтел от усилий.
- Э, паршивцы! Пошла прочь!
Исхудавшая кошка зевала, следила за движением галоши, изредка мягко вытягивала лапу, лениво играя.
И Сергей, не поняв, в чем дело, засмеялся беспечно, откинул одеяло, сказал с счастливой веселостью:
- Что у вас тут? Клопов щелкаете? А ну, Аська, марш в другую комнату, одеваться буду!
- Он еще командует! Лучше бы молчал! - Ася вспыхнула, выбежала, мелькнув передником, в другую комнату, крикнула за дверью: - Просто какой-то кошмар!
Отец, нацелясь, хлопнул галошей, досадливо забормотал, обращаясь не к Сергею, а вроде бы к кошке:
- Мураши. Откуда эти мураши зимой? Брысь, окаянная, все б тебе играть, а котята голодные. А ну - геть! Лезь к чадам. - Он подтолкнул кошку к коробке, где возились котята, потом снял очки, взглянул на Сергея близорукими глазами. - Доброе утро, сын…
- Доброе утро… Николай Григорьевич!.. - живо ответил Сергей и запнулся с неловкостью человека, заговорившего фальшивым тоном.
Он часто ловил себя на этой фальшиво-фамильярной интонации в разговоре с отцом, которая не позволяла назвать его ни "отцом", ни "папой", создавала некоторую натянутость в их взаимоотношениях, заметную обоим.
Отец смущенно бросил галошу к двери, сел на стул, на спинке которого висел пиджак Сергея, протер, повертел в пальцах очки. Густая серебристость светилась в его волосах; и было, казалось, нечто жалкое в том, как он протирал и вертел очки, в том, что его вылинявшая, довоенная пижама была не застегнута, открывала неширокую грудь, поросшую седым волосом.
Был он до войны статен, темноволос, ловок в движениях, поздним вечером приходил с работы, кидал портфель на диван, целовал мать - красивую, сияющую весело-приветливыми глазами; маленькие сережки, как две капли росы, сверкали в ее ушах; затем отец садился за стол, часто рассказывал о разных смешных случаях на комбинате, которым руководил он, при этом хохотал заразительно и молодо.
Во время войны сразу и навсегда кончилась молодость отца. И возник новый его облик, в который Сергей не мог поверить. Из писем знакомых стало известно, что на фронте отец сошелся с какой-то женщиной - медсестрой из полевого госпиталя, и тогда Сергей, ошеломленный, с бешеной злостью написал ему, что не считает его больше своим отцом и что между ними все кончено.
Он узнал, что отец, комиссар полка, выводил два батальона из танкового окружения под Копытцами, прорвался к своим, был тяжело ранен в грудь и позже тыловым госпиталем направлен на окончательное излечение в Москву. Николай Григорьевич застал Асю одну в полупустом, эвакуированном доме, мать умерла. Отец неузнаваемо постарел, обмяк и как бы опустился; лежал целыми днями на диване в своей комнате, плохо выбритый, безразличный ко всему, не ходил на перевязки, с утра до вечера читал старые письма матери, но не говорил ничего. После излечения его уволили в запас.
Он долго не работал. У Николая Григорьевича были серьезные неприятности, осенью его вызывали несколько раз в высокие инстанции - всплыло дело о потере сейфа с партийными документами полка во время прорыва из окружения, - отец жил в состоянии равнодушия и беспокойства одновременно и наконец устроился на тихую, совершенно не соответствующую его прежнему характеру работу - бухгалтером на заводе "Диафото", объясняя это своим нездоровьем.
Третьего дня вечером Сергей, вернувшись от Константина, вошел к себе и, раздеваясь, услышал из другой комнаты раздраженные голоса - отца и соседа по квартире Быкова. Он прислушался не без удивления.
- Никакой рекомендации я тебе не дам, никогда не дам! - говорил отец, взволнованно покашливая. - Я отлично помню шестнадцатое октября. Ты сказал мне: "Конец! Погубили страну, дотанцевались!" И посоветовал порвать партийный билет, бросить в уборную! Так это было? Так! Мол, революция погибла! Так и расскажи в партбюро своей текстильной фабрики: был момент, когда не верил ни во что!
- Ты болен!.. - донесся надтреснутый голос Быкова. - Ты болен тогда был, болен! В бреду все привиделось. И ты не чистенький, Николай Григорьевич! Я твою коммунистическую совесть наизнанку знаю, как вот пять пальцев. На фронте с бабой спутался, может, из-за этого и жена твоя умерла, а? По себе о людях судишь?
- Вон отсюда… вон! - шепотом выговорил отец.
Дверь распахнулась - Быков толкнул ее плотной, обтянутой кителем спиной, вышел, пятясь, щеки розовые, глаза неподвижно остекленели, остановились на сжатых кулаках отца, наступавшего из комнаты.
- Ты… ты убил свою жену, вот где твоя совесть старого коммуниста… - бормотал Быков и тотчас, перекатив глаза на Сергея, возвысил голос, замахал перед грудью отца пальцем. - Во-от каков твой отец, коммунист, во-от, смотри на него!..
- Вы что, с ума сошли? - спросил Сергей, видя болезненное лицо отца и багровое лицо Быкова, озлобленно махавшего пальцем в воздухе.
Сергей, едва сдерживая себя, двинулся к Быкову, взял его за ворот. Коснувшись толстой шеи, и, тряхнув так, что затрещал китель, вывел его, грузного, потного, в коридор и тут предупредил:
- Еще одно слово - и я вас вытряхну из кителя. Поняли?
- Пусти! Рукам воли не давай! - удушливо выкрикнул Быков и, одергивая китель, оглядываясь зло, засеменил новыми, обшитыми красной кожей бурками по коридору к своей двери.
- Ты все слышал? - спросил потом отец, осторожно поглаживая левую сторону груди. - Все?
- Нет. Но я понял.
После Николай Григорьевич, казалось, все время испытывая неловкость и неудобство, помнил эту сцену, и сейчас, в это солнечное морозное утро, присев возле быстро одевавшегося Сергея, он спросил с некоторой заминкой:
- Как дела, сын? Настроение как?
- Настроение великолепное. Перспективы шоферские. Умею водить "виллис", "студебеккер", "бээмвэ", - ответил Сергей. - Вчера слышал по радио - набирают на курсы шоферов; Шаболовка, пятнадцать. И говорил об этом с Костей, он старый шофер. Подучусь, буду водить легковую или грузовую, все равно. Аська, входи, я уже в штанах! - крикнул он, перекинув мохнатое полотенце через плечо.
- Это, конечно, перл остроумия! - отозвалась из-за двери Ася. - Просто все падают от смеха! Ха-ха!
Она вошла, худенькая фигурка очерчена солнцем, взгляд немигающий, ядовитый.
- Ты прожигаешь жизнь! Поздравляю! Ты вращаешься в светском обществе! Поздравляю! Твой новый костюм пахнет отвратительными духами. На нем был женский волос - отвратительный, золотистого цвета. Покрашенный, конечно.
- Не думаю, - сказал Сергей. - Что касается волоса, то это наверняка Костькин. Вчера он щеголял по Москве без шапки. Был ветер, волосы летели с него, как с одуванчика. Он страшно лысеет.
Ася презрительно возразила:
- С каких пор Константин стал золотистый? Оставь, пожалуйста! Я не дальтоник. Не морочь мне голову. Все очень остроумно. Были пострадавшие от смеха.
- Мороз. Потрясающе действует мороз.
Он звучно поцеловал ее в щеку, Ася отстранилась, произнесла неприступно: