Хотите, я расскажу, как у меня появились туфли на высоком каблуке? Слушайте, это важная история. Здесь дело не в туфлях. Когда я пришла на этот скверик возле кино, его еще не было. Стояла какая-то компания - парни и девушки. Бренчали на гитаре. Тогда только входили в моду туристские песни и узкие брюки. И еще неясно было, можно их носить или, если кто носит, тот уж обязательно нехороший человек. Я уже хотела уйти. Какое тут может быть свиданье! Потом, смотрю, появился он. У меня сразу что-то оборвалось. И я не пошла навстречу. А тут его заметили из этой компании и начали ему салютовать. Оказалось, знакомые. Совсем плохо. Но он отыскал меня на скамейке, подошел, взял за руку и подвел к компании.
- Познакомьтесь, - говорит. - Это мой друг.
Я тогда подумала - наплевать. Стиляги или кет, мне все равно. Такое было настроение, что все равно. И потом я подумала: не может быть, чтобы он был плохой человек. Не поверила ни во что плохое. Я подумала: кто бы они ни были он меня в обиду не даст. Наверно, это не стиляги, наверно, это какие-нибудь артисты. А оказалось, что они археологи. И собираются в экспедицию куда-то в Херсон. Мне даже скучно стало. Потому, что я уже настроилась на отчаянные приключения. И потом я не думала, что так сухо пройдет мое первое свидание. А он на меня иногда поглядывал, пока мы все шли по улице к метро, и только подмигивал. Мне было неловко с ними - девушки были все нарядные. Но мне потом стало наплевать. Я только его разглядывала исподтишка. Знаете, что мне в нем нравилось? Что он к ним не подлизывался. Был какой есть, и все. А какой он есть, я не могла понять. Может быть, он сам не знал, какой он есть. На лбу морщимы. Парень один долговязый все посмеивался надо мной. Мне стало вдруг обидно почему-то, а он сказал парню: "Цып!" - и парень сразу перестал ко мне приставать, и у меня обида прошла. Он сразу угадал, что я обиделась.
Он вообще все угадывал. Когда мы пришли в Петровский пассаж и встали в очередь за Рабин-дранатом Тагором, он вдруг посмотрел на меня и сказал:
- Ладно. Пошли туфли покупать. Пошли, вырвем туфли самые лучшие на свете.
Девушка, одна самая из них красивая, сказала испуганно:
- Погодите… Может быть, Катя не собиралась туфли… Может быть, у нее… Он тогда сказал:
- Чепуха. Первую зарплату надо тратить широко.
А ведь я ему не говорила, что у меня первая зарплата и что я хочу туфли.
Нас потом притиснули к прилавку. Он пошел, красивая девушка и этот долговязый парень увязались за нами. Нас притиснули к прилавку. Стоим разглядываем полки с обувью. Потом я протолкалась и села на плюшевый стул.
- Катя, берите вон те, лодочки, - сказал он. - Серебряные, с пуговицей. На тонком каблуке.
- Послушайте, - сказала девушка. А продавщица презрительно усмехнулась и сказала:
- С пуговицей… Туфли графитового цвета с кожаной розочкой - триста пятьдесят рублей.
- Ух ты! - сказал он и собрал морщины на лбу.
Девушка эта взяла простенькие такие туфли на полусреднем каблуке и протянула мне. Я спрятала под стул ноги в кедах, покраснела как рак и стала разуваться. А передо мной напротив зеркало, и мне видно, как все смотрят мне в затылок. Я взяла туфлю, перекинула ногу на ногу и начала ее надевать. А у меня оттянулся рукав, и стала видна татуировка на запястье. Я тут же поправила рукав, но парень успел разглядеть-могила и надпись: "Не забуду мать родную". Парень вытаращил глаза и спросил драматическим шепотом, я услышала:
- Она из уголовных?
Тогда тот человек сказал ему:
- Чудовище! Что ты мелешь! Такую надпись делают детдомовцы… Где ты такой рос, что ничего не знаешь! Стой здесь.
А сам ушел. Мне так обидно стало опять, до слез. А парень разглядывает меня в зеркале, как я примеряю туфли. Потом сказал:
- Это очень красиво, когда девушка примеряет туфли. Особенно если это отражается в зеркале напротив.
Я сразу поставила ногу на пол. Болтает сам не знает что. А девушка смотрит мечтательно на графитовые с розочкой и говорит:
- Вот эти бы хорошо. Я ей тихонько отвечаю:
- У меня не хватит…
- Да. Ясно, - говорит она.
Тут протиснулся ОН и поманил продавщицу.
- Заверните ей серебряные туфли. Которые с пуговицей. Ясно?
И протягивает ей чек.
Пока я поняла, что произошло, они все трое исчезли.
Потом я, как во сне, надела туфли, завернула кеды в газету и пошла к выходу. Я бы, конечно, никогда не взяла такого подарка, но тут я была как во сне, честное слово. Я стала пробиваться сквозь толпу в магазине и увидела их всех. Всю компанию. Я просто не могла к ним подойти. Сердце выпрыгивало. Я только слышала каждое их слово, хотя они меня совсем не видели.
- Зачем вы это сделали? - спросила эта девушка. - Это нехорошо. Она может обидеться. Это пижонство. Подумайте - дед-мороз!
- Факт, пижонство, - сказал он. - Поэт должен прожигать жизнь. Такая психология. А разве не так? Подчинимся общему мнению.
- Я этого не говорю.
- Чудаки, - сказал он. - Вы сейчас увидите маленькое, еще робкое чудо… Она пойдет по улице, перебирая ногами, чуть склонившись вперед, потому что каблуки высокие, а она пойдет на них первый раз… Слушайте, братцы, по Петровке, где за домами пылает солнце, идет не девочка, а женщина, и волосы тяжело оттягивают ей голову… Тоненькая, изящная, в туфлях графитового цвета с кожаными цветками на каждом носке… А, братцы? Еще неизвестно, кому этот подарок, ей или нам… А ты, старик, догонишь ее и пригласишь ее к себе в гости и меня. По-моему, у вас сегодня гости? Я хочу повидать свою старую учительницу.
Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу. Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и двинулись вслед за мной.
Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так, как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо. Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях Пассажа и смотрят на меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня, тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него растерянное.
Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого звали Володя, запомнила на всю жизнь. - Я поднимаю этот бокал за прелестную хозяйку дома, - говорит тамада, веселый такой человек, шутник.
И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под светом австрийской люстры.
- Мама вне конкурса, - говорит брат Володи.
И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а поэт встает.
- За хозяйку дома, - говорит он. - За доброе ее здоровье, и долгое счастье, и радость в учениках и в делах их.
Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.
Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней чокаться.
…Разговоры… разговоры…
У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя, неприкаянный, бродил среди гостей.
- Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу… Очаровательное, вместо байкового.
- Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.
К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек, шутник.
- Когда вся компания весело ликует, - сказал он и икнул, - нужна музыка. Володя, возьми гитару.
- Когда вся компания весело икает, - сказал Володя.
- Клаша, поставь Бернеса, - сказал тамада. - Парни, парни… как она там?… Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.
- Маска, я тебя знаю, - говорит Володя. Поэт молчит. Я молчу. Учительница молчит.
- Так вот и живем, - говорит брат Володи. - Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.
- Давай, давай развлекай гостя, - говорит Володя. - Век поэзии кончается.
- Знаешь, не делай из меня идиота, - говорит брат.
- Кончается поэзия или нет? - спрашивает Володя.
- Вова, мы люди простые, - говорит жена брата. - Нам бы факты.
- Маска, я тебя знаю, - говорит Володя…Разговоры… разговоры…
- Факты - это вещь, - говорит брат. - Остальное - идеология.
Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.
- Два художника пишут портрет женщины, - говорит он, и та поправляет волосы. - У одного получается мадонна, у другого мещанка. Вот тебе и факт.
- Идеология, - говорит брат. - Это для Кати.
- Катю не трогай, - говорит Володя.
- Идеологию тоже, - говорит учительница.
- Ты можешь сформулировать свою мысль? - спрашивает брат.
- Могу, - говорит поэт. - Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?
- Браво! - говорит учительница, и глаза ее блестят. - Катя, слышите? Столько лет!… Мой ученик!…
Она теперь совсем молодая.
- Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, - запевает компания у окна. - Золотою казной… я осыплю тебя-а…
- Кто это? - спрашиваю я.
- Это все мамина родня, - говорит Володя. - Бабушка здесь ни при чем.
- Дам коня, дам кинжал… Дам винтовку свою-у… А за это за высе… Ты отдай мне жену-у…
- Все смешалось в доме Облонских, - говорит Володя. - Вы не находите? И лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня - это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.
Да мне- то что?
- Надо что-то делать, - говорю я.
- Ну как? - спрашивает он.
- Жуть… - говорю я. Входит учительница.
- Наверно, надо что-то объяснить? - говорит она. - Ты не ожидал, что мы так живем. Да?
- Ладно. Все пустяки.
- Давайте я за такси сбегаю, - говорю я. - У меня есть деньги.
- Сиди, - отвечает он. - А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.
- Сейчас вызову по телефону, - говорит учительница.
Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко телевизора. Оборачивается мужчина.
- Если я вам мешаю, я могу уйти, - говорит он обиженно.
- Да. Мешаете, - жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свиданье. Настоящее. Взрослое.
- Катя, приведи Володю, - говорит он.
- Сейчас, - подскакиваю я.
Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.
Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.
- Иди спой, - говорит он. - Неудобно.
- Он не хочет, - говорю я. - Хватит!
- Ого! - говорит брат, оглядывает всех и уходит.
Мы с Володей стоим в дверях.
- Иди сюда, певец, - говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь на тахту.
- Могу и вам спеть, - говорит Володя. - Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…
- Перестаньте, - говорю я.
- А если я не могу больше, - говорит Володя. - Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?
- Иногда поющий, - говорит поэт.
- Почему тогда не поешь?
- Мою песню пьяным не поют.
- Я не пьян.
- У тебя соус "Южный" на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.
Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.
- Про любовь? - спросил Володя.
- Про любовь.
Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:
- Вставай, проклятьем заклейменный, весь
мир голодных и рабов. Володя откинулся.
- "Интернационал", - сказал он.
- Ага, - сказал поэт.
- Это серьезная песня, - сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.
- Про любовь… - сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.
- Так сразу не надо было, - сказала я.
Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек - под светом фар все кажется белое.
- Где мы? - спрашивает поэт. - Что-то меня развозит.
- Шоссе Энтузиастов, - отвечает шофер.
- Поживей, пожалуйста, - говорю я шоферу.
Тот кивает головой.
- Слушайте, козявки, - говорит поэт. - Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…
- Поживей, - говорю я шоферу, и тот кивает головой.
- Как там у Диккенса насчет дилижанса? - говорит поэт. - Ту-ру-ру - звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?
- Так и сказано, - говорит Володя. - Ту-ру-ру.
- Стоп, - говорит поэт.
Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.
- Эй-эй! - Володя выскакивает вслед за ним.
- Ничего, - говорит поэт. - Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.
Володя обхватывает его за талию.
- Зачем ты вылез? - говорит Володя.
- Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, - говорит поэт.
- Сейчас, - говорит Володя. - Сейчас. Шаркая ногами по асфальту, они добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя выгребает мелочь.
- Катя, дайте монетку.
Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю мелочь.
Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.
- Пахомыч, - сказал он в трубку, - у тебя весь штат заполнен? Нет, не археолог… Кто? Он посмотрел на меня.
- Просто одна хорошая Катя… Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя… В экспедиции без Кати нельзя.
Он опять обернулся ко мне.
- Коллектором пойдете?
- Я не умею.
Он прикрыл трубку.
- Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, - говорит он в трубку. - Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну, заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.
Он повесил трубку.
- Хотя, конечно, поэт не должен копировать действительность. Так мне велела моя учительница, - сказал он. - Вот вы и в экспедиции, Катя.
Я смотрела на него во все глаза.
- Спасибо вам, - сказал Володя. А он вышел из будки, потянул воздух растопыренными ноздрями и, несмотря на то, что сейчас весна, сказал:
- Да… - сказал он. - Осень скоро…
Ночь.
Я стою во дворе многоэтажного дома и смотрю туда, где на десятом этаже сияет единственное освещенное окно.
Потом где-то наверху зажигается слабый свет. Загудел и пошел лифт, освещая лестничные пролеты. Я поежилась и застегнула жакетку.
Отворилась дверь парадного, и вышел поэт. Я кинулась к нему.
- Ну как?
- Спать бы вам надо, вот что, - сказал он.
- Ну как?
- Что как? Все в порядке. Все-таки не в министры я вас устраиваю, а в коллекторы.
Я оглядываюсь по сторонам. Ветер. Пустой ночной двор. Пустые качалки, детские грибки-навесы.
- Скорей… - говорю я, - скорей. Может быть, еще успеем. Осталось два часа.
Он что- то хочет возразить, но я не слушаю и бегу со двора. Он догоняет меня на улице.
- Никуда вы не успеете. Мальчишество, - говорит он, - или как его… девчачество, что ли… Чушь какая-то.
Но я уже ничего не понимаю. Нетерпение меня охватывает, во мне какая-то космическая скорость, я уже в полете. Уличные часы показывают три. Приближается пустое такси. Поэт поднимает руку.
- Вам куда? - спрашивает водитель.
- До Внукова. Нам к самолету.
- Да что вы, гражданин! Обратно порожняком гнать. Тридцать километров. Праздники все же.
- Сколько в два конца? - спрашивает поэт, роясь в карманах.
- Рублей шестьдесят. Он меня спрашивает:
- Вам непременно надо сегодня ехать? Я киваю.
- Послушайте, - спрашиваю я, а сама почти реву. - Скажите, бывает любовь с первого взгляда?
- Понятно… - говорит он. - Да, повезло Володе…
И тут поэт достает двадцать рублей и мелочь. И тут водитель свистит и уезжает. И тут я понимаю, что деньги, на которые он мне сделал подарок, у него последние. У меня все холодеет и содрогается.
- Можно кому-нибудь продать туфли… - говорю я.
- А вы по шее не хотите получить?
- Нет, вы скажите… - говорю я.
- Стойте здесь, - говорит он. - Никуда не ходите. В случае чего - вон там стоит милиционер. Ждите меня.
Потом он ушел и пропадал больше получаса. Потом он вернулся и прикатил велосипед. Откуда он его взял, я не знаю. Четвертый час ночи.
Он снял плащ, свернул его и положил на багажник велосипеда. Потом провернул педаль и перекинул ногу через раму.
- Садитесь на багажник, - сказал он.
- Нет! - говорю я.
- Садитесь! - орет он.
Я усаживаюсь на багажник и свешиваю набок голые ноги, обутые в дорогие туфли-иголочки с кожаными цветками. Он нажимает на высокую педаль и" вскакивает в седло. Господи, какая я была дура!
- Держитесь, вы, букашка, - говорит он. - Начинаем идиотский аттракцион… Поэт и его муза, или двойное сальто на велосипеде. Смертельный номер. Без сетки. Музыка играет медленный вальс…
Пустынная предпраздничная московская улица летит нам навстречу.
- Держитесь! - говорит он. - Крепче.
Я обхватываю его за талию.
- Я держусь… - говорю я.
Мчится велосипед.
Мчатся пустынные московские улицы, кое-где украшенные плакатами. Видно, что столица готовится к празднику.
Впереди возникают мерцающие стекляшки больших литер "МОСКВА". Открывается бесконечная перспектива Внуковского шоссе.
- Вы не замерзли? - спрашивает он.
- Пока нет.
- Ненормальная девица.
- Я нормальная, - говорю я.
…Он перестал вертеть педали.
Шоссе летело нам навстречу. Тень наша, то, короткая, летела впереди велосипеда, то мчалась длинная, когда мы удалялись от фонаря.
- Катя, - позвал он. Помалкиваю.
- Катя… эй!…
- Что?
- Вы там не заснете случайно?
- Нет.
Видимо, голос у меня сонный. Потому что поэт жмет на тормоз. Велосипед замедляет ход и останавливается. Поэт упирается ногами в асфальт.
- Слезайте, - говорит он.
- Зачем?