- Виталий Владимирович с понедельника в проектном институте. Накопилось множество вопросов к проектантам. Ведь строительный конвейер начинается там - с чертежной доски.
- У вас с Двориковым разделение труда, - с улыбкой заметил Нечаев.
- Просто мне ближе оперативные дела, Ярослав Николаевич.
"В самом деле, как раз такой помощник и нужен Дворикову", - подумал Нечаев и выругал себя за эту неприязнь к главному инженеру, что с недавних пор нет-нет да возникала у него, конечно, из-за Риммы Луговой.
Только было они собрались на объекты, как подкатил к заснеженной конторке сам главный инженер. Легок на помине!
- А мы тут без вас хозяйничаем, Виталий Владимирович! - сказал Нечаев.
Двориков с затаенной ревностью глянул на Воеводина.
- Вы доложили секретарю горкома последнюю оперативную сводку?
- Самым подробным образом, - ответил за него Нечаев.
- Тогда я проведу вас, Ярослав Николаевич, по некоторым объектам.
Уже сев в машину, Нечаев оглянулся и дружески кивнул Воеводину:
- Спасибо, Юрий Максимович!
"Юрий Максимович… - недовольно поморщился Двориков. - Желторотый мальчишка, баловень судьбы! Если бы не положение отца, не причуды Горского, который любит заигрывать с молодежью, - ходить бы ему в десятниках. Интересно, чем он сегодня подкупил Нечаева?"
Осмотрев несколько этажей нового дома на двести с лишним квартир, где полным ходом шли отделочные работы, Нечаев лукаво спросил главного инженера:
- Так вы же наверняка сдадите весной пятьдесят тысяч метров?
Двориков с недоумением покосился на него:
- Кто вам назвал такую цифру, Ярослав Николаевич?
- Я сам прикинул, раз под крышу подведено несколько таких домов.
- Твердо не обещаю, Ярослав Николаевич. Постараемся, если будут оптимальные условия.
- Теперь покажите мне, как у вас идет монтаж "с колес".
- Помилуйте, это пока ученические потуги.
- Ну-ну, все же любопытно.
К удивлению самого Дворикова, на строительстве ближнего девятиэтажного дома происходило нечто похожее на организованный поток. Одна за другой подходили машины, и башенные краны тут же снимали с них заиндевелые панели и бережно поднимали на верхотуру. Нечаев постоял, наблюдая за монтажниками, и сказал, не оборачиваясь:
- В самом деле неплохо для начала, Виталий Владимирович.
Двориков был польщен: Однако Нечаев тут же и добавил ложку дегтя:
- Боевой у вас помощник, ничего не скажешь.
Двориков вяло наклонил голову в знак согласия.
Когда Нечаев уехал, он хотел сгоряча пожурить Воеводина за излишнюю болтливость, но, пока добирался до конторки, остыл, махнул рукой. Как-нибудь потом скажет при удобном случае Горскому. Того и гляди, что с этим "боевым помощником" угодишь впросак: ему бы только лихо рапортовать начальству - из молодых да ранний.
Не думал, не гадал Двориков, что у него в замах окажется такой преуспевающий молодой человек. Он-то сам стал главным инженером в сорок лет и не терпел выскочек, которые взбегают по служебной лестнице через ступеньку, а то и две. Попробуй теперь отделаться от этого Юрия Максимовича, если не в меру самолюбивый парень наступает тебе на пятки. Ловкий ход сделал управляющий трестом: взял да и запряг в одну упряжку коня и трепетную лань - серьезного инженера в годах и недавнего прораба, едва освоившего строительную азбуку. "Не боги горшки обжигают", - вот чем оправдывает Горский свою показную демократию при выдвижении кадров. И до чего же искусно разыграл сценку назначения в присутствии его, Дворикова! Получилось, что не он, управляющий трестом, единолично все решил, а они вместе долго искали подходящую кандидатуру и, наконец, нашли. Или эта его фраза чего стоит: "Молодость была, есть и всегда будет преимуществом, а не изъяном". Мы-де пожили на свете, дело свое сделали, очередь за вами. Как бестактно это было сказано при нем, Дворикове, которому еще далековато до шестидесяти. Ну разве молодость способна заменить инженерный опыт? Видно, управляющему желательно было подчеркнуть, что кому-то (понимай - ему, Дворикову) уже недостает молодой энергии, а у кого-то, в данном случае у Юрия Воеводина, ее избыток.
Чем дольше Двориков размышлял о своем напористом заме, под впечатлением сегодняшней встречи с секретарем горкома, тем сильнее жалел о том, что зря отказался от предложения Нечаева принять новый трест. Побоялся начинать все сызнова. Да что теперь о том говорить: после драки кулаками не машут. "Крепись, Витя!" - успокаивала, бывало, его Римма в таких случаях. А теперь и она упорно отмалчивается, едва заходит разговор о делах мужа.
В эти хмурые январские дни Платон Ефремович уезжал на стройку затемно и возвращался поздно вечером. Он давно испытал на себе целительную силу труда. Однако после возвращения из Баку надо было не просто забыться на работе, что всегда достижимо на короткое время, надо было как-то одолеть мучившую его двойственность душевного состояния. Кажется, нет ничего больнее, как сравнивать двух женщин, с которыми связала тебя судьба в разные годы. А сравнения каждый день напрашивались, пусть ты и немолод.
Больше всего Платона озадачивала с виду спокойная житейская мудрость и Ксении и Ульяны, будто не питавших друг к другу обычной в таких случаях неприязни. Ксения предоставила ему полную свободу, хорошо понимая, что значила для него первая любовь, испытанная огнем войны; в свою очередь, Ульяна нашла в себе силы, чтобы отказаться от слишком позднего счастья. О-о, если бы Уля потянулась к нему, как в молодости, на фронте!.. Тогда, возможно, все бы переменилось в жизни. Но этого не произошло. И, странно, он почувствовал себя как бы отринутым и Ксенией и Ульяной. Лучше находиться между двух огней женской ревности, чем стать вроде бы никому не нужным. Конечно, и та и другая желали ему добра, не догадываясь, быть может, в каком он окажется противоречивом положении. Сравнивая их, Платон лишь теперь понял до конца, что именно с Улей его накрепко соединила настоящая любовь, а с доброй, чуткой Ксенией свела общая дорога послевоенного вдовства.
Но как бы там ни было, надо жить, работать. Вернувшись из отпуска, он сразу же встретил вопросительный, тревожный взгляд Ксении. Этот ее взгляд преследовал Платона весь день, пока Владлен не ушел к Воеводиным. Тогда он рассказал ей о встрече с Викторией: какая у него взрослая дочь, умница, кандидат экономических наук. Жаль, что не замужем.
Ничего другого в первый вечер не сказал Платон, хотя видел - Ксения сгорает от нетерпения узнать все подробности его встречи с Ульяной. Впрочем, Ксения чувствовала, как нелегко ему вернуться из мира прошлого в мир настоящего, и не торопила, не понуждала Платона быть откровенным до конца, чего бы это ей самой ни стоило.
Понадобилось несколько вечеров, чтобы Платон исподволь, постепенно рассказал жене о своем невероятно трудном путешествии в далекую молодость. Ксения Андреевна спросила его нерешительно, осторожно:
- Ну, а если Ульяна Матвеевна предложила бы тебе остаться с ней?
- Война нас повенчала, война и развела, - ответил он.
- Все же, если бы она предложила?
- Не знаю, не знаю…
Ксения грустно улыбнулась. И по тону, и, главное, по быстроте его реакции на ее повторный вопрос она поняла, что он не хочет говорить об этом. Только для нее-то здесь никакой тайны нет: женский безошибочный инстинкт подсказывал ей, что все решила, конечно, сама Ульяна. Но почему? Только ли потому, что время разделило их? Наверное, сам Платон сначала заколебался, и внутренние колебания его были точно разгаданы Ульяной - не такая она, значит, женщина, чтобы поступиться своим характером… Рассуждая подобным образом, Ксения Андреевна довольно близко подходила к истине. И в ее глазах Платон поднялся еще на голову как человек, совесть которого не замутили никакие переживания. Да-да, совесть. Любовь его, конечно, на стороне Ульяны, но совесть - на стороне ее, Ксении.
- А ты привез карточку дочери? - поинтересовалась она в другой раз.
Он достал из секретера цветную фотографию.
Ксения Андреевна присела у стола и долго рассматривала. Большие темные глаза, высокий открытый лоб без всякой челки, пышные и тоже темные густые волосы, изящный изгиб девичьей шеи - во всем угадывалась та природная женская красота, которая не нуждается в искусственной дорисовке.
- Вылитая мать, разве только женственнее, - вполголоса заметила она.
Платон посмотрел на военный портрет Ульяны, висевший над секретером, хотел было сказать, что Ульяна была именно такой, когда они встретились на Кубани весной сорок третьего, но смолчал.
- Ты не прячь, пусть будет на твоем столе, у меня где-то есть подходящая рамка, - сказала Ксения Андреевна.
Утром, как только отчим уехал на работу, Владлен устроился за его столом.
- Мама, откуда у Платона Ефремовича эта юная кинозвезда? - весело спросил он, увидев фотографию.
- Это и есть твоя сводная сестра Виктория Платоновна Горская.
- Ого, звучит по-княжески!.. Да и хороша сестренка. Пожалуй, влюблюсь еще. Сестра-то не двоюродная, а сводная!
- Но ты же, как тень, преследуешь Злату Румянцеву?
Владлен сконфузился:
- Все кончено, мама. Как говорят в таких случаях: останемся друзьями… - И он коротко поведал ей о том, что произошло в новогоднюю ночь у Воеводиных.
- Я предчувствовала это. Не умеешь ты бороться за свое счастье… Нет-нет, не возражай! За любовь тоже надо бороться. А ты как думал? Пока сочинял свои статьи, Юрий увлек девушку.
Ксению Андреевну расстроил неудачный роман сына. В отличие от Елизаветы Михайловны Воеводиной, она не видела в Злате ничего особенного. Мог бы ее Владлен выбрать девушку и поярче - целая ярмарка невест вокруг. Но почему Злата предпочла Юрия? Чем хуже ее Владик? Бедный, наверное, мучается теперь. Не следует быть излишне влюбчивым, выдавать себя с головой раньше времени. Вот и наказан за свою сентиментальную натуру.
На другой день Платон Ефремович приехал домой раньше обычного. За ужином он сказал Владлену:
- Читал передовую о строителях в вашей газете. Хлесткое сочиненьице.
- Не понравилась статья? - Он в упор глянул на отчима.
- Слишком безапелляционно судите. Главный инженер треста выглядит у вас каким-то неисправимым аппаратчиком, на стройках бывает редко, ничего не доводит до конца.
- Но ведь факт, что…
- Факты бывают разные: одни - для обывателей, забивающих "козла", другие - для думающих людей. Виталий Владимирович налаживает сейчас строительный конвейер, с утра до вечера пропадает в проектном институте, а вы пишете, что руководит по телефону.
- Короче говоря, вы недовольны критикой…
- Я недоволен вашим верхоглядством, - снова перебил его Платон Ефремович. - Вдобавок - менторским тоном. А что касается оперативного руководства, то заместитель главного инженера Воеводин каждый божий день мотается по всем площадкам.
- Все-таки не надо бы вам защищать Дворикова.
- Я защищаю правду.
- Но, Платон Ефремович…
- Вот тебе и Э ф э м ы ч. Кстати, если уж вы ударили по главному инженеру, то почему заодно не замахнулись на управляющего? Куда он смотрит?
Ксения Андреевна настороженно наблюдала за неравным поединком между сыном и мужем, не вмешиваясь в их разговор.
- Статью писал я, Платон Ефремович, - сказал Владлен.
- Поздравляю! А я, каюсь, считал тебя серьезным журналистом. Вдобавок в статье допущены ошибки технического характера. Ты что так рассеян? Влюблен, что ли? Если влюблен, то пиши о фигурном катании на льду.
- Учту, Платон Ефремович, - сухо сказал Владлен.
Вечер был безнадежно испорчен. Владлен закрылся в своей комнате и даже не вышел посмотреть очередную телепередачу о звездах конькобежного спорта. Ксения Андреевна никогда не защищала сына - не было случая, чтобы Платон обидел его понапрасну. Но сейчас она все-таки заметила с сочувствием:
- Переживает бедный мальчик.
- Вся жизнь соткана из переживаний, - глухо отозвался Платон, вдруг снова пронзительно подумав об Ульяне.
ГЛАВА 13
Максим почувствовал себя худо еще в обкоме, но от машины отказался - тут же рядом. И кое-как добрел до своего дома. Принял сразу две таблетки коронтина, помогавшего ему обычно, и прилег на диван.
Положительные эмоции, положительные эмоции… Где их взять сердечнику в наше неспокойное время? Сегодня утром на долю Максима пришлось столько отрицательных эмоций, что они могли свалить и здорового человека. Из Москвы переслали в обком новый донос Филоновича. Не случайно он пригрозил Воеводину после того пленума горкома: "Мы еще с вами поговорим на равных, товарищ экс-секретарь".
Уже битый в прошлом, Семен Филонович обратился на этот раз к далеким военным временам. Его расчет был прост: ну-ка, попробуй докажи, что дело было не так, а этак. К тому же еще Филонович избрал мало кому известную тяжкую историю - выход отдельных, разрозненных частей из немецкого окружения под Киевом. В те дни Максим был комиссаром полка и лично вел на прорыв к своим до батальона солдат и офицеров. Днем укрывались в балках, в перелесках, а ночью шли и шли на восток, огибая крупные населенные пункты, уже занятые клейстовскими танками. Артиллерийская канонада на востоке то приближалась на исходе дня - и тогда не терпелось поскорее сняться с вынужденного привала, то опять отдалялась на знобком сентябрьском рассвете - и дьявольски уставшие люди буквально валились с ног. Накануне самого прорыва Максим послал в разведку саперов старшего лейтенанта Горского, приказав отряду быть готовым к выступлению, как только сгустятся сумерки. Однако еще засветло немецкая мотопехота внезапно атаковала окруженцев. Бой закипел смертельный. Когда немцев почти отбросили от березового колка, со стороны большака вдруг показался танк. Несколько солдат, еще не переболевших т а н к о б о я з н ь ю, дрогнули, побежали. Максим кинулся встречь бегущим, выстрелил два или три раза в воздух. Бойцы остановились, залегли. Но один долговязый парень без пилотки продолжал бежать. Воеводин пересек ему дорогу, вскинул пистолет. Это оказался сержант Филонович, который тотчас упал к ногам комиссара, умоляя о пощаде.
Вот как было дело.
А сейчас Филонович изобразил Воеводина исключительно жестоким человеком, которому ничего не стоило расстрелять ни в чем не повинного солдата. Ложь была настолько вызывающей, воинственной, что ошеломила Максима. То был ходовой сорт лжи, рассчитанный на полную безнаказанность… И вот даже такое письмецо надо расследовать кому полагается и, конечно, ответить автору в установленный срок, хотя Семен Филонович давно известен в области как желчный кляузник, имеющий за плечами строгий выговор с предупреждением…
Что-то сегодня и коронтин плохо действует: Максим принял новую порцию таблеток. Посмотрел на часы - скоро должна вернуться с работы Лиза. Пытался успокоиться, чтобы как-нибудь забыться, задремать. Но перед глазами, наплывая друг на друга, словно в кинематографе, текучими видениями сменялись памятные картины осенних боев сорок первого.
Максим отчетливо представил себе, как отбивались до последнего вздоха офицеры штаба Юго-Западного фронта и штаба 5-й армии. Окруженные в роще Шумейково немецкими танками, бронемашинами, мотопехотой, сами генералы легли за пулеметы. Максим видел сейчас, в полузабытьи, порывистого генерал-полковника Кирпоноса, командующего фронтом, и вдумчивого, уравновешенного генерал-майора Туликова, начальника штаба, в одной боевой цепи с другими генералами. То была, может, добрая сотня отважных военачальников. Сто генералов и полковников за пулеметами!.. Трое суток продолжалось это неслыханное в военной истории сражение. Немцы надвигались вал за валом, но снова откатывались назад. Если бы знать, что думали в те дни и часы Кирпонос, Тупиков, Бурмистенко и другие. Ну конечно, они жалели о своих оперативных ошибках, винили себя за поздний отход на тыловые позиции, но вряд ли оправдывались куда более серьезными просчетами иного, стратегического масштаба. Генералы за пулеметами… Они были уже рядовыми солдатами, а верный солдат лишь самого себя считает в ответе за неудачный исход боя. Они дрались - каждый до своего смертного часа, отвергнув даже в мыслях неписаную привилегию полководцев умирать последними… Разве немцы могли понять, когда стихла отчаянная пальба в роще, что победа, одержанная ими за Днепром, - это пиррова победа, что их ждет скорое возмездие на Волге? За горячими пулеметами лежали отвоевавшие свое генералы и полковники, но за каждым из них уже воскресали из мертвых целые дивизии на восточных дальних рубежах… Максим видел сейчас изреженную опушку незнакомой рощи, полынную сизую пыльцу на малиновых лампасах. Он чутко вслушивался в могильную тишину, что охватывала все окрест. Он сторожко проходил по украинской обугленной земле, боясь потревожить вечный сон былинных генералов… И его собственные беды на фронте казались ему ничтожными в сравнении с тем, что выпало на долю этих мучеников великой войны…
Максим очнулся - пришла Елизавета Михайловна.
- Что с тобой? - она склонилась над ним, взяла его озябшую руку, чтобы проверить пульс.
- Стенокардия, - вяло сказал Максим. - Я принял лекарство.
- Надо было позвонить мне в поликлинику или вызвать "скорую помощь".
- Ничего, пройдет.
- Ах, Максим, Максим…
Она сделала укол, присела возле дивана.
- Не бережешь ты себя. Опять с кем-нибудь понервничал. Нельзя тебе волноваться, ни в коем случае.
- Понимаешь, Лиза, какое дело…
- Потом, потом все расскажешь. Теперь молчи, пока не отпустит, молчи-молчи.
Лиза смотрела на мужа с двойным состраданием - жены и кардиолога. Он потягивался, точно от угара, дышал сбивчиво - то мелкими глотками, торопясь, то глубоко, жадно втягивая воздух. "Еще аритмия мучает его, - думала Лиза. - Одно к одному".
- Мне, кажется, получше, - сказал Максим. - Ты, Лизонька, не унывай. Пройдет.
Она улыбнулась как можно веселее, но улыбка все равно получилась жалкой:
- Тебе чуть лучше, и ты считаешь, что уже здоров. Нет, Максим, придется полежать с недельку.
- Власть медиков хуже всякой диктатуры. Мы, сердечники, в конце концов объединимся и свергнем вас.
- Хорошо, хорошо, а пока лежи. Сколько я тебя убеждала, что с сердцем можно договориться, надо только пойти ему на уступки. Инфаркт - суровый приговор, но подлежит обжалованию.
- Кому жаловаться-то?
- Самому себе, чтобы сделать разумные выводы. Не вставай, я приготовлю ужин.
Максим с облегчением ощутил, что приступ ослабевает. Грузная, давящая боль в груди постепенно затихала, и горло, стиснутое до судорог в скулах, будто освободилось от чьей-то железной хватки. "Грудная жаба" - до чего метко зовут в народе эту жестокую болезнь.
"С сердцем еще можно договориться", - мысленно повторил он Лизины слова. Что она этим хотела сказать? Как ни опасен, мол, склероз, его можно притормозить, а вот, скажем, рак ничем не остановишь, если он укоренится. Что ж, в этом есть некое успокоение.