- Доволен Ярослав Николаевич? - поинтересовался Тарас.
- Доволен, только виду не подает. Мы с ним достаточно поработали вместе, не век же ходить ему в рядовых секретарях.
- Как будто в партии существует выслуга лет, - заметил Воеводин-младший.
- Человек и на партийной работе, освоив меньший масштаб, вправе надеяться на более крупный… Да-да, Тарасушка, партийная работа тоже служба, только очень крутенькая, порожистая, без всяких испытательных сроков для новичков.
- Ярослав Николаевич потянет свой воз.
- Жалею теперь, что долго считал его подмастерьем.
- Хватит тебе, Максим, заниматься самокритикой.
- Она - верный признак старости, - горьковато улыбнулся он.
- Не переживай, мне знакома такая психологическая ломка.
- Ишь ты, ломка! Сколько всяких ломок я одолел за свою жизнь, счету нет, но эта, последняя, горше прочих…
Максим опять умолк надолго. Он все глядел в зыбкую даль, настраиваясь на философский лад. Горы, горы, вечно молодые горы! О чем думают они после грозового ливня? Столько пережили за один двадцатый век и не изменились. Впрочем, иной раз они видятся сильно погрузневшими от времени, особенно поздней осенью. Но вчера, в сетке благодатного дождя, горы будто сами пришли в движение, надвигаясь с севера на юг, вслед за громовым оркестром ливня, а сегодня выглядят совсем беспечными, нарядными, словно не было и нет у них никаких забот, кроме желания приодеться, порадовать людей. И если чутко вслушаться, то они звенят, звенят, как и раньше, когда, бывало, появлялись жаворонки, едва начинали свой разбег вешние ручьи.
- Где это он, не пойму, - сказал Максим, живо вскинув голову к сияющему небу.
- Да вон, вон, прямо над нами. Видишь, как умеет надолго зависать в воздухе.
- Теперь вижу, Тарас.
Еле различимый жаворонок самозабвенно пел в легком прозрачном небе. Кажется, и крылья его пели в трепетном восторге от такого праздничного утра. Максим, напрягая зрение, внимательно проследил за ним, как он опустился неподалеку и замер, кося настороженным глазком в сторону незваных пришельцев. Никто из них не пошелохнулся, чтобы не спугнуть редкого певца. Тогда жаворонок осмелел, пробежался вокруг малой кулижки бессмертника, где у него, наверное, с весны облюбовано пристанище, и снова круто, почти отвесно взмыл в июньскую ликующую высь.
- Жив курилка! - порадовался Максим. - Говорят, что в поле их теперь не встретишь.
- Но еще остались, к счастью, на земле никем не тронутые горы, - сказал Тарас.
- Ты по натуре краевед и защитник природы. Вот объясни мне, пожалуйста, как это можно одной рукой писать трогательные заметки фенолога, а другой - желчные доносы.
- О ком ты, Максим?
- Есть у нас в городе некий Филонович…
- Как же, знаю, бывший директор музея.
- Да-да. Между прочим, служил у меня в полку. Еще на фронте я с ним помучился. Недоволен всем белым светом. Лишь после строгого выговора немного притих, вернее, изменил тактику: вместо доносов начал рассылать во все концы жалобы. Вчера подходит ко мне на улице и говорит: "Наконец-то, Максим Дмитриевич, мы с вами подравнялись". - "То есть, как подравнялись, товарищ Филонович? - спрашиваю его, - Мы всегда были равными". - "Не скажите, Максим Дмитриевич! Помните, вы чуть не исключили меня из партии? Умели вы зажать критику, потому и держались столько лет…" Я молча повернулся, пошел своей дорогой. Тогда он бросил вдогонку: "Мы еще как-нибудь поговорим с вами на равных, товарищ экс-секретарь!"
- Не переживай, Максим. Этих филоновичей на наш век хватит.
- Что ж, в семье не без урода. Но откуда у человека такая желчь?
- Да разве угодишь на всех.
- А мы и не обязаны угождать кому бы то ни было… Но если на конференции против тебя проголосует с десяток делегатов, ты уже всю ночь не спишь: где же, когда, при каких обстоятельствах сделал неверный шаг?
- Опять ты ударился в самокритику. Поехали лучше обедать, хозяйка ждет…
Они начали спускаться с макушки Седловой горы в ложбинку, где скучал деликатный Михалыч. Тарас чувствовал, что Максим расстроен. Сам он ушел в запас в Риге - по приказу министра обороны. Запас есть запас. Понятно, осекся, дрогнул голос, когда прощался со своей частью; затуманились глаза, едва преклонил колено, целуя в последний раз боевое знамя. Но тотчас одолел невольную слабость, и вряд ли кто заметил его волнение… А партийный работник сменяется иначе - целым коллективом своих единомышленников, которым служил верой и правдой. И чем бы ни был объяснен его уход, все равно, как видно, мучает его глубинная тревога: сумел ли справиться до конца со своими нелегкими обязанностями?
- Отдохнешь до осени, там видно будет, - сказал Тарас, когда они подъезжали к дому под старыми осокорями, плотно заселенными грачами.
- Как будто осенью улетишь отсюда вместе с ними, - кивнул Максим в сторону грачиного гнездовья и усмехнулся. - Нет уж, от старости никуда не денешься.
- Хватит тебе, Максим, все старость да старость! С неба она, что ли, свалилась на тебя?
- Верно, точно с неба. Как ни трудно было мне после инфаркта, но я чувствовал себя в строю, а с пленума ушел глубоким стариком. Не представляю, что ты испытал в свои молодецкие пятьдесят два года, уходя из армии, но я остро ощутил старость лишь вчера, когда меня освободили… Впрочем, дело не только в возрасте.
- В чем же еще?
- А-а, черт, разные мы люди, несмотря что братья.
Не зная шофера Михалыча, Тарас решил отложить этот разговор до вечера. Он даже подумал сейчас о болезненном тщеславии брата, хотя и завидовал всю жизнь его непоказной, врожденной скромности.
ГЛАВА 2
Инженер Платон Горский кончил институт на исходе мирной передышки и только вошел в роль ж е л е з н о г о прораба, как надо было учиться разрушать. И он взрывал цехи заводов, электростанции, котельные, мосты, даже экскаваторы, лишь бы ничего не досталось немцам, наступавшим все лето напролет. Он понимал, что ему не хватит никакой жизни, чтобы наново выстроить все то, что собственными руками уничтожал в сорок первом, отходя на восток с арьергардными заслонами. Но логика войны требовала этого. Лишь на утренних привалах, когда виделись в коротком забытье все эти взрывы, он мог пожаловаться себе, как горько, нестерпимо горько превращать в развалины великолепные сооружения своих же учителей по институту.
Потом, в сорок третьем, стало полегче, хотя саперный батальон Горского, бывало, с утра до вечера находился под немецкими пикировщиками, а по ночам ставил мины в ничейной зоне, за передним краем, где и жизнь твоя казалась тоже вроде бы ничейной.
В ранние годы Платон завидовал тем, кто вдоволь поработал в котлованах начальных пятилеток, где вручную бетонировались устои нового мира. Однако теперь он сам хлебнул горячего до слез, и уже ему завидуют молодые инженеры. Так и перемещаются с годами людские симпатии от одного поколения к другому. Только жаль, что времени у тебя в обрез…
Сегодня Платон весь день объезжал строительные площадки вместе с главным инженером Двориковым, который недавно перешел из проектного института на стройку. Платона мало интересовало, почему это Виталий Владимирович Двориков на пороге своего пятидесятилетия снова решил вернуться к такому неспокойному делу: важно было то, что в городе нашелся опытный, знающий помощник. Будет кому передать трест через годок-другой. Как ни храбрись, однако время да плюс война сказываются - одни головные боли чего стоят. На что уж крепкий мужик Максим Воеводин, и тот сдался.
Дела у Горского подвигались туго, даже в самый разгар лета. Когда, если не сейчас, наверстать упущенное за долгую зиму? Особенно вяло строился жилой массив на восточной окраине города. Кстати, как ни доказывал управляющий трестом, что неразумно чуть ли не удваивать капиталовложения, пока не сдан в эксплуатацию домостроительный комбинат, в главке не согласились. И теперь он же оказался виноватым. Была бы его воля, Платон вообще законсервировал бы временно этот жилой массив, чтобы подтянуть тылы, наладить производственную базу, а потом уже развернуться широким фронтом. Так нет, давай, давай закладывай фундаменты. Сколько их, фундаментов, лежит в земле мертвым капиталом! А все из-за того, что кому-то, видите ли, не терпится доложить по начальству, что в городе нет больше ни бараков, ни подвалов. Однако строить в обжитом, старом городе не менее трудно, чем на голом месте, где все начинается с первого колышка, зато по науке. К тому же бывший губернский городок сильно поотстал от молодых соседей, что поднялись еще в годы индустриализации…
Лишь одной площадкой остался доволен ныне Платон. Он похвалил при всех начальника третьего стройуправления Юрия Воеводина, поставил его в пример другим. Выходя из прорабской конторки, спросил молодого инженера:
- Как отец?
- Спасибо, Платон Ефремович, отец здоров. Уехал вчера в горы, к дядюшке Тарасу.
- Пусть немного освежится. Передай ему привет, - сказал на прощанье Горский и пошел к автомобилю, вслед за Двориковым.
По дороге в трест управляющий мягко, деликатно выговаривал главному инженеру, чтобы тот занимался не только технической политикой, но и текущими инженерными делами, следил за тем, как ведутся все коммуникации к восточным микрорайонам, а он сам, Горский, станет выбивать материалы.
- Я вечный снабженец, - добавил Платон, невесело улыбаясь.
Двориков смолчал.
- Тут задолго до нас с вами окрестили новые жилые массивы поселками, как бы заранее желая снять с себя ответственность за их благоустройство. Придется нам, Виталий Владимирович, постараться, чтобы здесь поднялись вполне современные микрорайоны.
- В принципе я согласен, но…
- Знаю, знаю вашу точку зрения, Виталий Владимирович, вы считаете, что начинать надо было с центра, плясать - так от печки. А жилищная проблема, решение которой нельзя было откладывать? Это во-первых. И во-вторых, центр - живая история, там надо сначала осмотреться.
- Следовательно, Платон Ефремович, вы хотите убить двух зайцев?
- Охотник я никудышный. Тем не менее в данном случае перед нами, верно, двойная цель: строить, минимально разрушая, очень бережно вписывая историю в двадцатый век. Этой же точки зрения всегда придерживался Максим Дмитриевич Воеводин.
- Не потому ли он и построил мало?
- Максим Дмитриевич тут ни при чем.
Двориков пожалел, что заговорил об этом, да было поздно: его скрытая неприязнь к Воеводину всплыла на поверхность как-то вовсе неожиданно. Горский еще может подумать, что он, Двориков, из тех людей, кто с удовольствием критикует бывших секретарей. Желая исправить досадную оговорку, он сказал:
- Конечно, в принципе горком много делал для ускорения жилстроительства, но областной центр десятилетиями находился на задворках у Госплана.
- Именно! Город только сейчас и пошел в гору, когда рядом с ним открыли такие редкие богатства. А то, что он издавна представлял одну из самых хлебных областей России, мало сказывалось на его внешнем облике.
- Нет худа без добра. В нынешних условиях можно отгрохать первоклассный город.
- Отгрохать… Как бы под горячую руку не пошли на слом и памятники старины. Мы это умеем делать: сначала ломаем их, а потом восстанавливаем по уцелевшим фотографиям. Каменные страницы истории не заменишь безликими панелями.
- Но, позвольте, у нас даже панелей не хватает.
- Пока - да. Я говорю о будущем. Не век же мне управлять трестом, вот и хотелось бы, Виталий Владимирович, чтобы вы повнимательнее относились к старому городу…
- Помилуйте, Платон Ефремович, вы рановато записались в старики, - сказал Двориков, польщенный этим намеком.
- Контузия дает о себе знать.
- К сожалению, я не воевал. - Двориков виновато пожал плечами.
Они вернулись в трест под вечер. Платон был расстроен поездкой по участкам, тем более что на следующей неделе ему предстояло отчитываться на бюро горкома. Он закрылся в кабинете: надо было подумать, как вести дело дальше. По его расчетам выходило, что если к концу месяца с Волжского завода не поступит сборный железобетон для высотных домов, то и осенний план будет сорван. Нельзя без конца рассчитывать на соседей, нужен собственный прочный тыл. Всем будто бы это ясно, но из докладных записок не смонтируешь и карточного домика. Скорей бы закончить свои комбинаты, да, как на грех, рабочей силы недостает. Чтобы вырваться наконец из порочного круга, Платон решил все-таки законсервировать ряд начатых объектов до глубокой осени и перебросить бригады на завершение хотя бы одного домостроительного завода. (Семь бед - один ответ.) Тогда к Новому году удастся, может быть, сдать по крайней мере половину запланированного жилья. Без штурма, конечно, не обойдешься. Но это будет, наверное, последний штурм.
Собираясь поздно вечером домой, Платон наскоро полистал центральные газеты и обратил внимание на заметку из Баку - "Награда находит ветерана". Пробежал ее до середины, остановился, не поверил собственным глазам и, ошеломленный, принялся читать с начала. Это было невероятно, однако речь шла о радистке Порошиной… Он снова и снова перечитывал скупую, хроникальную заметку, мысленно выверяя каждый факт. Совпадали не только фамилия, имя, отчество, но и год, число, место боя, в котором участвовала радистка. Сомнений не оставалось: она жива, жива!.. И все послевоенное время отодвинулось разом куда-то в будущее, словно еще только предстояло осилить без малого треть века, и перед ним, Платоном, возникло дымное видение той ночи, когда он потерял на минном поле свою Улю-Улюшку. "Да не захворал ли я?" - подумал он и потянулся к ящику письменного стола, за дежурным лекарством. Но тут же отдернул руку, встал, включил радио погромче. Москва передавала Вторую Венгерскую рапсодию Листа. Платон узнал ее сразу же: сильные, звонкие всплески родниковой свежести заполнили всю комнату. Он слушал эту божественную музыку, отчетливо припоминая зимнюю слякотную Венгрию сорок пятого года…
Отступать в конце войны было тягостнее вдвое.
Саперный батальон Горского отходил сначала от Балатона на восток, потом от озера Веленце - на север. За неделю войска так перемешались, что были часы, когда майор Горский не знал, кому он будет подчинен к вечеру. Отдельный мотобатальон перебрасывали из одного стрелкового корпуса в другой - все зависело от того, где сильнее нажимали немецкие танки. На какое-то время он оказался даже на участке гвардейского кавкорпуса, чем донские казаки были явно довольны; но вскоре его опять вернули на подмогу матушке-пехоте. Находиться в противотанковом резерве куда хуже, чем быть на переднем крае: обязательно угодишь в такое пекло, что небо покажется с овчинку. Так оно и случилось с подвижным саперным батальоном, который имел задачу - ставить минные поля на т а н к о о п а с н ы х направлениях, иногда чуть ли не под носом у "королевских тигров" и "пантер".
В ночь на 25 января 5-я танковая дивизия СС "Викинг", 3-я танковая дивизия СС "Мертвая голова" и другие отборные соединения противника, наступающие северо-восточнее озера Веленце, неожиданно ударили на северо-запад, пытаясь, как видно, взять в клещи 4-ю гвардейскую армию, которая стояла насмерть на кратчайшем операционном направлении, ведущем к венгерской столице.
Горский получил приказ: заминировать всхолмленное поле в районе никому не известного доселе хутора Вереб. Платон ничего толком не мог знать, тем более он и не догадывался, что севернее хутора сосредоточен 23-й танковый корпус, готовый в случае успеха противника нанести ответный контрудар по немецкой стальной армаде. Платон видел одно: дальше отступать некуда, без того отчетливо доносится орудийная канонада из Будапешта, где весь январь идут уличные бои.
Та последняя военная зима на юге была малоснежной и гнилой. Нелегко саперу в такую ненастную погоду ставить мины, которые даже присыпать бывает нечем. Уже не раз немецкие танкисты, заметив утром мину, точно на грех вылупившуюся из-под снега, стороной огибали равнинные места, предпочитая им глинистые овраги. Помогали туманы, если к утру не дул южный адриатический ветер.
Хутор Вереб как раз и находился на гребне глубокой балки, что ветвилась пологими ложбинами. Горский решил заминировать все выходы из нее, чтобы надежно защитить Вереб от лобовой танковой атаки. Здесь оборонялся жиденький стрелковый полк, поддержанный легким пушечным дивизионом, и саперам никто не мешал работать. Когда очередная машина, освободившись от взрывчатого груза, поспешно выбиралась на торную дорогу, Платон взглядывал на светящийся циферблат своих часов. Успеет ли? Надо успеть, надо.
Он стоял на дороге вместе с Ульяной, которой каждую ночь все чудилось, будто и они сами угодили в немецкое кольцо. Именно сегодня иллюзия окружения была полной: на северо-востоке зябко подрагивало темно-оранжевое зарево над Будапештом; на северо-западе, где-то там, за Бичке, метались сухие артиллерийские зарницы, с юга, от Веленце, наплывал багровый, высвеченный сиянием битвы, ночной туман; и на востоке, где шуршал январской шугой полноводный Дунай, бухало и грохотало посильней, чем днем.
- Не бойся, Уля, выкрутимся! - наигранно бодро сказал Платон.
- С чего ты взял, что я боюсь? - она сердито повела плечами.
Ульяна не любила его покровительственного тона, хотя рядом с ним чувствовала себя покойнее. В какие бы переделки ни попадал их батальон, начиная с Северного Донца, Платону всегда везло, в том числе и на Днепре, где остались лучшие минеры…
Ульяне Порошиной едва исполнилось семнадцать лет, когда ранней весной сорок третьего была освобождена ее родная станица на Кубани. Она разыскала полевой военкомат и заявила о своем желании вступить в ряды действующей армии. Пожилой лейтенант, годившийся ей в отцы, сказал: "Что тебе, дочка, не сидится дома? Ступай, ступай домой, а то еще попадет от матушки". И тогда она сквозь слезы пожаловалась ему, что мама ее погибла недавно под бомбежкой, а отец убит под Москвой и что у нее никого из близких нет теперь в живых. "Сколько тебе лет, дочка?" - поинтересовался лейтенант. "Скоро девятнадцать будет", - ответила она, прибавив себе для вещей убедительности почти два года. Рослая и ладная, она действительно выглядела старше своих лет. "Метрика есть?" - "Мои документы сгорели вместе с хатой, уцелела одна похоронка папы". - "Не знаю, дочка, что мне с тобой и делать", - на минуту задумался этот добрый лейтенант. "А вы направьте девушку к нам в батальон", - сказал из полутемного угла молодой капитан, наблюдавший эту сцену. То и был Платон Горский, начальник штаба инженерного батальона, который задержался в станице, чтобы разминировать окрестные рисовые поля… С тех пор они не расставались. Капитан научил ее работать на маленькой походной рации, кроме того, она вела в батальоне делопроизводство. Солдаты боготворили юную кубанскую казачку. Ну, а сам начальник штаба, принявший вскоре батальон из рук тяжело раненного комбата, полюбил ее не на шутку. Когда в сорок четвертом вышли на государственную границу, они вполне официально стали мужем и женой. Как это ни странно, их благословила сама война…
Монолитный гул боя на юго-востоке нарастал. Неужели немцы прорвались к хутору Пазманд, через который вечером прошел батальон? Тогда дело плохо.
- Как там у вас? - крикнул Горский подбегавшему замкомбата Зуеву.
- Кончаем, товарищ майор.
- Что в первой роте?
- Я был в третьей.
- Немедленно идите в первую и поторопите их. В случае чего отходите самостоятельно.
- Есть, товарищ майор…