Петер лишь скупо улыбнулся в ответ. Они стояли на опушке корабельного бора, где поздней осенью сорок четвертого отбивали немецкие атаки. Шли завершающие месяцы войны, но далеко не спокойно было на Курляндской дуге, оба конца которой упирались в море. Тридцать гитлеровских дивизий, блокированных на полуострове, не сидели в "котле" сложа руки.
В тот памятный день истребительный противотанковый артполк Воеводина был поднят по тревоге и брошен в узкий коридор прорыва - туда, где обозначился успех контрудара противника. Не только рядовые пушкари, сам Воеводин думал, что в таких лесах танки не пройдут. А они прошли и вырвались на широкую поляну, что вела на юг, в совершенно открытые места.
Завязалась жестокая орудийная дуэль. Хорошо еще, что немцы не успели подтянуть сюда тяжелую артиллерию, иначе совсем бы туго пришлось воеводинским батареям. Но и этот поединок с танками, которые шли прямо на огневые позиции батарей, тоже кое-что стоил. К тому же, в отличие от истребителей танков, излишне полагавшихся на лес, пехота излишне побаивалась леса. Когда на опушку вслед за атакующими вдоль поляны крестоносными машинами густо высыпали фашистские автоматчики, наступили критические минуты. Как бы нужен был смелый бросок вперед соседнего стрелкового полка, чтобы немедленно отсечь не в меру самонадеянных автоматчиков. Однако пехота, не привыкшая воевать в лесу, явно опасалась его тактических сюрпризов.
Уже горело несколько машин; среди них "фердинанд", распустив гусеницу, черно чадил гуще всех, уткнувшись длинным стволом пушки в свежую воронку. Но танки, обтекая тех, кто отвоевался, приближались к левой батарее, несмотря на ее кинжальный, убийственный огонь. Воеводин стоял позади батареи: опустившись в ровик до пояса, он наблюдал, как отчаянно отстреливалось первое орудие Лусиса. Южнее, в мелколесье, располагался третий дивизион, до которого, как считал Тарас, вряд ли дойдет дело. Возможно, его надежды и оправдались бы, если бы не эта странная л е с о б о я з н ь пехоты: она все еще не решалась скрытно, лесом обойти немецких автоматчиков, дабы лишить танки взаимодействия с живой силой. За танками по-прежнему волочились длинные хвосты десантников, которые больше всего тревожили артиллеристов. Воеводин послал ординарца на НП командира стрелкового полка с просьбой сейчас же прикрыть его батареи.
В головных орудийных расчетах оставалось по два-три человека. Тарас приказал третьему дивизиону в случае необходимости открыть огонь самостоятельно, не дожидаясь дополнительных команд. И вовремя это сделал. Началась вторая, решительная атака безо всякой артиллерийской подготовки. Противник шел напролом, не считаясь с потерями, будто у него в тылу, на севере, был в самом деле последний клочок суши, за которым пенилось в утреннем туманце неспокойное Балтийское море.
Увидев, как сильно тряхануло крайнее левое орудие, Тарас кинулся туда, но тотчас был опрокинут взрывной волной и рухнул на лафет…
Пехота вступила наконец в дело. Пользуясь случаем, Петер оставил у своей пушки одного наводчика и побежал на выручку майору Воеводину. Он вытащил его с огневой позиции в лес, где командира гвардейского артполка подхватили шофер "виллиса" и медицинская сестра. У Лусиса еще хватило времени, чтобы оттянуть обреченную трехдюймовку, за сторожевые сосны на опушке бора.
Дальше немцы так и не продвинулись на юг, встреченные беглым огнем третьего дивизиона. Они потеряли девять танков, две самоходки и повернули восвояси. Полк Воеводина недосчитался четырех орудий и семнадцати солдат и офицеров. Раненых не было, вернее, их не считали: никому не хотелось выбывать из строя в конце войны. Сам Тарас отказался ехать в госпиталь, придя в сознание после удара головой о пушечный замок. Его оставили в покое, тем более что на фронте наступило затишье.
- Вот здесь ты и упал, - Лусис показал на черничную кулигу. - По этой ложбинке я тащил тебя в лес.
Тарас молча обнял Петера, как тогда, в сорок четвертом.
Они присели на травянистую бровку заплывшей глиной траншеи, начали закуривать.
У каждого, кто воевал, непременно есть особо памятный день второго рождения - или в начале, или в середине, или в конце войны. Не в том его суть, какое место занимал он в боевой цепи минувших дней, а в том, что человек, оказавшись лицом к лицу со смертью, все-таки выдюжил - сам или благодаря своим однополчанам.
Конечно, на фронте можно погибнуть и от шальной пули, и от случайного осколка, но только смерть в бою психологически оправдана. Поэтому и не удивился Петер, когда его Тарас, наконец-то раскурив свою отсыревшую сигарету, вдруг с чувством заговорил, вне всякой связи с лично пережитым, о той, потрясшей всех трагедии, что разыгралась в ближнем тылу соседней армии.
Это произошло в конце марта сорок пятого - до Победы было рукой подать. Немецкий бомбардировщик, один-единственный, проник в район железнодорожной станции. Навстречу ему взмыли истребители. Чтобы поскорее уйти налегке безнаказанным, фашист сбросил полутонную бомбу в лесную чащу, не догадываясь, что пролетает над самым командным пунктом одной из армий. Бомба угодила точно в землянку - столовую армейского полка связи, где находилось более семидесяти человек, главным образом девчата, воевавшие еще под Сталинградом, на Курском выступе. И все они погибли. Все…
- Если бы не сам командарм написал о такой трагедии, то никакому романисту никто бы не поверил, - сказал Воеводин. - Стало быть, главные книги о войне еще впереди. К слову пришлось: ты, Петер, обещал исторический очерк о "Курляндском котле". Пишешь?
- Помаленьку.
- Не откладывай ты…
- Я не командарм, мне потруднее.
- Нет, тебе легче. Ты историк, ты можешь окинуть мысленным взором всю панораму войны с главного ее НП - с высоты Победы. Между прочим, о нашем "котелке" мало что сказано в литературе. Все больше о центральных фронтах, о южных. Понятно, у нас тут не было ни Балатона, ни Берлина, но мы захлопнули на Курляндском полуострове тридцать дивизий, большую часть которых противник так и не смог перебросить на помощь тому же Берлину. Помнишь, как дрались наши солдаты, когда освобождалось одно европейское государство за другим? Держать оборону в то время было сущей пыткой. Берлин уже пал, а в Либаве еще хозяйничали немцы. Кое у кого, наверное, сложилось впечатление, что мы здесь тихо отсиживались вплоть до самой капитуляции Германии. Стало быть, надо написать обо всем этом. К счастью, ты не ударился в древнюю историю.
- Для меня, драугс, хватит и новейшей истории.
Тарас невольно измерил на глазок медностволые ближние сосны, качнул головой.
- Ну и махины! Сколько им, как ты считаешь?
- Лет двести, двести пятьдесят, - сказал Петер. - Выжили без всяких медсанбатов.
- Ты о чем? - Тарас с недоумением глянул на него.
- В Риге и сейчас рвутся пилы на лесозаводах, получающих отсюда кругляк. С виду стволина крепкая, ровная, без единого сучка, но стоит пустить ее в дело, как пилорама выходит из строя от осколков. Человек бы давно погиб, имея столько ран, но этих великанов и война не могла осилить.
- А помнишь: "Сломанные сосны" Райниса:
Над морем промчался ветра шквал,
Высокие сосны он сломал, -
Морские просторы их взоры влекли,
Согнуться, укрыться они не могли.Ты, злобная сила, сломила нас,
Но, знаем, расплаты настанет час.
Последние стоны в просторы летят
И ветви о вечной борьбе шелестят.И сломанных сосен продлились дни.
Всплывают из волн кораблем они.
И в бурю гордо корабль плывет,
И с бурей снова борьба идет…
- Знаешь на память? - удивился Петер. - Но то аллегорические сосны - у Райниса. А эти, видишь, живые.
- Стало быть, и доселе рвутся пилы от осколков? Зато в мартенах Лиепаи добрый десяток лет переплавляли готовый металлолом "Курляндского котла". Вот на кого славно поработали артиллеристы - на сталеваров.
Они посидели еще немного на бровке старой траншеи и поднялись, - надо было ехать дальше. Тарас опять оглядел черничную кулижку, откуда его, потерявшего сознание, Лусис вытащил из лап самой смерти.
- Одну минутку, - сказал Петер и нагнулся. - Боровики.
- Где?
- Да их тут целое семейство.
Воеводин сторожко пригляделся, будто стоял у края минного поля. Верно, сколько отличных боровиков, едва припорошенных летучими сосновыми иголками. Даже сквозь ягодник выпирали наружу тугие белые грибы.
- Вернемся домой, Милда приготовит отличную закуску, - пообещал Петер.
До конца дня они успели побывать и на Вентспилсском побережье. Открытое море слегка зыбилось под свежим бризом: тяжеловатые зеленые валы устало накатывались на песчаные отмели, мешая чайкам охотиться за салакой. Чайки низко кружились над пологими волнами, неистово кричали, недовольные тем, что море не церемонится с ними даже в этот великолепный вечер… А там, в оранжевой дали, словно отрываясь от водной глади и зависая, шли рыбацкие траулеры; и за ними угадывался большой корабль, может быть, один из тех, что ходят отсюда через океан на Кубу. Что ж, само море не изменилось с той поры, когда смолкла пушечная канонада на его дюнных берегах. Но вместо торпедных катеров, что сновали здесь, упруго растягивая кипенные шлейфы, виднеются на юге, где осталась Лиепая, далекие паруса яхтсменов; да в небе, вместо вороватых "мессеров", важно плывет пассажирский лайнер, быть может, с беспечными туристами на борту. Внешне давным-давно ничто не напоминает о войне, только в натруженных сердцах нет-нет да взрываются детонаторы солдатской памяти - и тогда глубинная боль возвращает тебя на исходные рубежи Отечественной…
Петер осторожно тронул Тараса за плечо:
- Едем, драугс, вечереет.
Солнце клонилось к закату, когда они проезжали невдалеке от родных мест Яна Фабрициуса. Был соблазн остановиться и на берегу реки Венты: как раз тут еще мальчишкой испытал батрацкую долю будущий герой гражданской войны в России. Тарас однажды заглядывал сюда с офицерами, возвращаясь с полевого учения, но то было, к сожалению, мимоходом. Заехать бы сейчас, да Петер - не ахти какой водитель - спешит засветло добраться до Риги, пообещав Тарасу специально навестить родину л а т ы ш с к о г о Ч а п а е в а.
Ян Фабрициус. Он вошел в жизнь Тараса со школьных лет: тогда ему только-только открывались и мудрость революции, и тайны ее громких побед, и рыцарская храбрость ее защитников. Поименно зная многих из подвижников Красной Армии, Тарас особенно симпатизировал балтийским матросам и латышским стрелкам. Они стали его любимцами: что-то именно былинное, сказочное в них так и сохранилось в памяти с той поры, когда он, бывало, мысленно выстраивал свой ряд богатырей духа.
В семье Лусисов Тарас давно считался своим человеком. Заботливая Милда Карловна, ее младшая дочь Зента, сам хозяин наперебой угощали Тараса. Много разных яств было на столе, но и свежие грибки, умело приготовленные Милдой, пошли в ход.
- Я у вас ем вдвое больше, чем дома, - признался он сегодня хозяйке.
- Да вы же с утра ничего не ели, Тарас Дмитриевич, - сказала она.
- Еще бы! - поддержал ее Петер. - Все курземские леса объехали, везде побывали…
Зента не вступала в разговор старших. Гость мельком поглядывал на эту балтийскую русалку: как похорошела, округлилась, вовсе не похожа на ту нескладную, угловатую девчонку, которая училась вместе с его Леней. Он не удержался и спросил ее:
- А ты не забыла Леню?
Горячий румянец пробился сквозь легкий северный загар девичьего лица.
- Что вы, Тарас Дмитриевич!
- Ну и славно, - только и сказал он, не желая смущать девушку ее полудетской дружбой с одноклассником.
Но Петер не преминул напомнить:
- Ты сам когда-то говорил, что никакие расстояния молодым людям не помеха.
- Все-таки ввели меня в краску, - окончательно смешалась Зента.
Они просидели на веранде до глубокой ночи, неторопливо рассуждая обо всем - от событий глобального масштаба до житейских мелочей. Мерный шум волн в Рижском заливе, долетавший из-за дюн, располагал к душевному покою. Не хотелось думать ни о чем тревожном.
Утром Петер и Тарас побывали в квартире-музее Поэта.
Тарас хорошо знал этот уединенный домик в загородном парке. Но странное чувство испытал он, когда в глубоком раздумье обходил все эти комнаты, знакомые с давних пор. Казалось, вот сейчас выйдет тебе навстречу приветливый могутный человек и первым подаст руку, доверчивую, добрую. Ты еще не успеешь извиниться, что оторвал его от дела, как он начнет благодарить тебя за новую встречу. И ни тени досады, что ему помешали, - он легко переходил из своего уединенного мира поэтических образов в мир будничной прозы. Тут же возникала беседа о новостях, о быстротекущем времени. Когда Тарас, бывало, улучив момент, интересовался тем, как пишется, что можно будет прочитать в недалеком будущем, Поэт виновато улыбался, говорил уклончиво: "Пока живешь на свете, надо что-то делать ежедневно". Он не любил жаловаться на старость, как иные маститые литераторы, достигшие потолка славы. Тем более Поэт не ссылался на вечную занятость общественными делами. Никакой рисовки, никакой позы, а уж он-то мог позволить себе хоть малую дозу всего этого - в награду за многолетний труд. Он искренне называл себя безнадежным должником своих читателей и, встречаясь с ними, каждый раз испытывал неловкость оттого, что вряд ли успеет рассчитаться полностью.
Тарас остался доволен даже этим маленьким музеем, открытым в честь большого Поэта. Конечно, самая верная память - книги, но и стены, в которых жил, работал такой человек, могут немало добавить к его стихам, как совершенно необходимое послесловие. Тарас подумал, что нужно бы передать сюда хранящиеся у него письма Поэта, и не из-за какого-то тщеславия, а потому, что они должны принадлежать всем людям.
На другой день Тарас неожиданно получил телеграмму: "Немедленно вылетай домой". Он повертел ее в руках, ничего не понимая. Хотел заказать телефонный разговор, но оказалось, что с его далекой деревенькой можно связаться лишь поздно вечером или еще вернее - ночью. Тарас забеспокоился не на шутку. Что же могло случиться? Одно из двух: или старший сын, Михаил, угодил в какую-нибудь беду, странствуя с геологами по Сахалину, или младший, Леня, внезапно явился на побывку. Ох, Тая, Тая, никогда не сообщит толком, что там у нее стряслось.
- Я поеду в Аэрофлот и возьму тебе билет, - сказал Петер.
- Да, пожалуй, - согласился он. - Как раз сегодня прямой рейс в наши края.
- Лаби: три часа - и ты дома.
- От аэропорта надо еще добираться часа два на автобусе.
- Все равно скорее долетишь, чем дозвонишься.
Когда Петер уехал, чуткая Милда Карловна принялась успокаивать гостя, зная, впрочем, что его Таисия Лукинична не станет напрасно телеграфировать. Он слушал ее, думая о том, что, видимо, Леня, возвращаясь с производственной практики в Саратовский университет, заехал к родителям на денек-другой, и мать поторопила отца с приездом. Эта догадка показалась ему наиболее вероятной, и он уже старался унять тревогу в ожидании Петера.
- Достал, - объявил тот с порога. - Пришлось волей-неволей воспользоваться привилегией старого вояки.
Тарас тотчас написал ответную "молнию" о вылете и попросил Зенту отнести на телеграф. Одно жаль, не успел он навестить родину Яна Фабрициуса.
ГЛАВА 21
Женское счастье по самой природе своей долговечнее - оно всегда обращено в будущее. Любовь к мужу, любовь к собственным детям, любовь к внукам - все эти три чувства, всю жизнь сопутствуя женщине, помогают ей противостоять времени. Это действительно великое противостояние, которым наделена женщина-мать… Так думал Максим, наблюдая новые для него отношения своей Лизы и беременной невестки, заметно подурневшей и замкнувшейся в себе.
- А как вы назовете сына? - обратился он сегодня к молодым за ужином.
Злата сконфузилась, Юрий тоже не поторопился с ответом.
- Может быть, родится девочка, - сказала Елизавета Михайловна.
- В женских именах я мало что смыслю, но вот мужское надо выбрать заранее. Какие у тебя есть на примете, Юрий?
- Был бы сын - имя найдется.
- Только не давай ты своему наследнику модное имя, тем паче нерусское.
- К сожалению, у меня самой неудачное имя, - сказала, не поднимая головы, Злата.
- Тебя переименовывать не станем. Но сына назовите так, чтобы он не испытывал в жизни неловкости.
- Но если все-таки родится девочка? - посмеиваясь над мужем, спросила Елизавета Михайловна.
- Тогда сами распорядитесь. Но тоже лучше обойтись без Конкордий и Констанций.
- Значит, ты в любом случае хочешь повлиять на нас?
- Внучка ведь. Но я надеюсь, что вслед за внучкой появится и внук…
- Ладно, ладно, Максим, - сказала Елизавета Михайловна. - Что-то ты сегодня игриво настроен.
Он откинулся на спинку стула и по-хозяйски оглядел всю дружную семейку, которая скоро должна пополниться еще одним полноправным членом. Его Лиза в ярком платье в талию - тоже ни на шаг не отстает от моды, несмотря на возраст! - с мягкой задумчивостью на моложавом лице допивала чай вприкуску с мелко наколотым сахаром. Юрий чинно сидел за столом в свежей белой рубашке, отчего выглядел сильно загоревшим, будто вернулся с юга, хотя, впрочем, прорабы все лето загорают на строительных площадках. И Злата, совсем невзрачная на вид, казалось, чутко прислушивалась к себе, недовольная тем, что ее отвлекают попусту. "Она-то еще расцветет краше прежнего", - невольно подумал Максим.
Он ушел в свою комнату, где обычно на досуге читал газеты. В мире было относительно покойно, если бы не этот накрепко затянутый узелок на Ближнем Востоке. Сколько всяких б о л е в ы х точек возникало на земле после войны: то в Азии, то в Латинской Америке, то в Африке. И вот Ближний Восток все температурит…
Максим развернул местную газету. Область жила знакомыми заботами: те же стройки, комбинаты, заводы, те же люди, многих из них он знает лично. Будто и не уходил на пенсию. Смешно вспомнить, что совсем недавно он тревожился, как там обойдутся без него в горкоме. Ничего, обходятся. Город даже более ходко пошел в гору, и с обывательской точки зрения может показаться, что это как раз бывший секретарь не сумел вывести его на крутенький подъем. Обывателю нет дела до многолетней черновой работы, ему подавай готовенькое… (А-а, черт с ними, всякими неомещанами, только бы ты сам не чувствовал себя в долгу у своих единомышленников.) Ярослав Нечаев еще молод, энергичен, самое время, чтобы развернуться, показать, на что способен. Лет через семь-восемь было бы, пожалуй, поздно выдвигать его на первый план: вера в свои силы не вечна, она гаснет с течением времени. Постепенно утрачивая самостоятельность суждений, ты незаметно утрачиваешь и смелость собственных решений.
Максим взял телефонную трубку, позвонил Нечаеву:
- Как настроение? - спросил он.
- Воюем с переменным успехом, - Ярослав обрадовался его вечернему звонку: только что закончилось заседание бюро, и он сам хотел посоветоваться с Максимом Дмитриевичем по одному малоприятному дельцу.
- Ага, догадываюсь, - сказал Максим. - Речь, наверное, пойдет о Дворикове? Что ж, завтра я загляну к тебе.