Он любил ее молча и старался не показать своих чувств, и это ему удавалось так, что даже мать ничего не замечала, занятая своими коллекциями. Она подчинила им всю свою жизнь и очень сокрушалась, если другие не соглашались с ней.
Ей очень хотелось, чтобы сын женился на Вале, и она прямо говорила ему об этом, а он, понимая в чем дело, посмеивался и советовал ей самой обольстить старого мастера, выйти за него замуж и на правах хозяйки прибрать к рукам и дом, и все его изделия.
Посмеивался, а сам с тоской думал, что если он начнет ухаживать за Валей, то все, и в первую очередь она сама, подумают, что он позарился на ее приданое. Он бы никогда так не подумал, если бы мать не связывала его любовь со своими расчетами, и чем больше она настаивала, тем безжалостнее он расправлялся со своим чувством.
Он старался меньше бывать дома, чтобы не встречаться с Валей, а мать думала, что он и в самом деле ее не хочет видеть. И вот однажды она сообщила:
- Ну, чадушко, добился ты своего: завелись у нашей Валечки ленты на стороне.
"Это ты добилась своего", - тоскливо подумал он, но ничего не ответил. Он взял творческую командировку и уехал в город металлургов. Там делал этюды: ночное небо и багровые вспышки над мартеном; в цехе, озаренный гудящим пламенем, писал портреты сталеваров. Бригадир Мадонов позвал его к себе в гости. Он пошел на именины, которые отмечала жена Мадонова. Валерий Ионыч написал ее портрет: маленькая круглолицая женщина стоит у окна и, отодвинув тюлевую занавеску, смотрит на небо, розовеющее от пламени. Он решил написать картину: "Жена сталевара". Окно, ночь, ока стоит и ждет мужа.
Сделал этюд. Вернувшись домой, показал его матери. Она сказала тягучим низким голосом:
- На Валентину похожа.
И осуждающе добавила:
- В родильный дом вчера ушла. Вот как у нас! Кто отец - неизвестно. Говорит: "Я его знать не хочу, а вам и подавно знать не надо". Только от нее и добилась.
Высказавшись, мать пошла было к двери, но задержалась и еще добавила:
- Отец, как узнал, так с той поры и замолчал. Из своей комнаты ушел, на вершицу перебрался. Слышишь, ходит…
10
В родильном отделении больницы она не была одна такая… Трудно привыкать к названию, от которого веет казенщиной и пошлостью… Мать-одиночка. Никто им не передавал бутылок с молоком и закутанных в полотенце и газеты - чтобы не остыли - котлет. С их тумбочек не сыпались цветочные лепестки из увядших букетов.
К ним, если и приходили, то большей частью подруги, или, что было значительно реже, "от имени завкома". К Вале приходили и те и другие. Ее любили в типографии, уважали за ее прямоту и настойчивость. Она была членом заводского комитета, и ей часто приходилось самой навещать больных, мирить здоровых, поздравлять молодых - "от имени завкома".
Она лежала, окаменев, под серым больничным одеялом и ждала рассвета, когда можно будет уйти домой и начать совсем новую жизнь.
11
Новая жизнь - это ребенок. Валя еще очень плохо разбиралась в этой новой жизни. Пока она мало беспокоила, мало требовала.
У этой новой жизни было совершенно неопределенное лицо, маленькое, сморщенное, с нежным и жадным ртом, с вытянутыми, похожими на мягкий клювик губами. Эту новую жизнь она сама родила и сама питала.
Она с нетерпением ждала, когда наступит шесть часов - время первого кормления, потому что, как только она брала в руки ребенка, сразу пропадало гнетущее чувство виноватости.
Не понимая, в чем тут дело, она все пыталась осторожно раздвинуть белые пеленки, чтобы увидеть свое будущее во всей его красе.
И наконец настал день, когда она получила его в свое полное и безраздельное владение. Пожилая нянька, вся какая-то белая и мягкая, развернула ребенка, и он сейчас же заворочался среди пеленок - маленький, темный и какой-то уж очень упругий.
Валя с удивлением и страхом смотрела на него, а нянька смело хватала его, перевертывала и требовательным голосом говорила:
- Вот вам, мамаша, ручки. Вот вам, мамаша, ножки. Все чисто, все в полном порядке…
Потом она ловко запеленала его, завернула в новое одеяльце, которое принесли "от имени завкома". Передавая ребенка Вале, она спросила уже обыкновенным своим мягким голосом:
- Ну, что загрустила? Квартира-то есть? Родные есть?
Узнав, что у Вали все есть - и дом, и отец, и друзья, она заверила:
- Выпестуешь.
Так начался для нее этот первый день новой жизни.
12
В доме стояла тишина, и Валя на свободе могла поразмыслить о том, как жить дальше. Сын спал на ее девичьей кровати за ширмой. Она прошла по своим пустым комнатам, побывала наверху, в мастерской отца. Белый лебедь - последняя его скульптура - совсем уже законченный стоял на столе. На гордо выпяченной для полета груди птицы, казалось, трепетал еще не полностью утраченный младенческий пушок. Она погладила птицу и прошептала:
- Лебеденочек.
И тут же, вспомнив о своем сыне, поспешила к нему. Стремительно сбегая по лестнице, она увидела Валерия Ионыча. Он стоял на пороге своей комнаты в старой солдатской гимнастерке, которую надевал, когда работал.
- Здравствуйте, - сказал он дрогнувшим голосом.
Он был похож на мальчишку, которого застали врасплох, и он растерялся, не зная, что ему делать: удирать или безропотно принять взбучку. Он предпочел последнее и задал очень остроумный вопрос:
- Значит, вы приехали?
- Приехала. Сегодня.
- Ну, как?
- Сын! - воскликнула Валя так звонко и восторженно, что сразу стало ясно, как она намерена относиться ко всем окружающим ее людям и их переживаниям.
Валерий Ионыч это понял, и, наверное, к нему вернулось свойственное ему чувство юмора, потому что ничем иным он не смог бы объяснить свое следующее заявление:
- Валя, я вас люблю!..
Но и это ее не смутило.
- Здравствуйте! - смеясь воскликнула она. - Вот сейчас мне только этого и не хватает! И вам тоже. - Она подошла к нему и погладила его руку. - Простите меня…
13
Вечером, сидя в своей комнате у окна, она вспомнила это запоздалое объяснение в любви, похожее, как она думала, на сочувствие. И за то великое спасибо. Все остальные, конечно, осуждают ее за то только, что она поступила не так, как поступили бы они сами на ее месте.
Северные весенние сумерки впадали в океан ночи, как молочные реки, и чем дальше, тем раздольнее будет этот разлив белых ночей.
Не зажигая огня, Валя сидела у окна и слушала, как наверху в своей мастерской ходит отец. Конечно, он-то уже осудил ее. Каждый его шаг говорит о том, как тяжело его осуждение и для него и для нее. Он недавно вернулся с работы, видно, нарочно задержался подольше, чтобы не встречаться с дочерью.
Потом в прихожей зазвучал трубный голос Елены Карповны. Она, как и всегда, кого-то ругала, и Валя заранее знала, что ей сейчас попадет от нее, и не ждала пощады. Конечно, она для начала заговорила все о том же: молодые не хотят считаться со старшими, а своего-то ума не хватает, чтобы обдумать все свои поступки.
Все это уже не было новостью. Грозная старуха судила со всей беспощадностью собственницы, а под судом вместе с Валей состоял весь свет. Ну это уже легче.
В прихожей наступила тишина. Валя вздохнула. Ошиблась? Может быть. Во всяком случае это ее дело, и обсуждать ее поступок никто не имеет права.
Никто, кроме одного человека, ее отца, который ходит там, наверху.
Послышался глуховатый голос Валерия Ионыча.
- И думать и говорить сейчас об этом не надо, потому что бесполезно.
- Нет, не бесполезно. Слышишь: все ходит.
- Ему есть о чем думать.
- А тебе даже и думать уже не хочется.
- Каждый поступает, как умеет.
- Как умеет! А знаешь, как называется ее поступок?
- Ты говорила. Знаю.
- Не нравится?
- Говори тише…
- Кто не хочет, пусть не слушает. Отец, посмотри-ка, до чего дошел. Какого человека обидели? Какого мастера! Все вы после войны какие-то ненастоящие сделались. Он этот дом для большой семьи строил. Три сына. Дочь. А что осталось? Сыновей война сожрала, а дочь… Кому теперь этот дом достанется? Красота эта. Кому? Наследники-то где? Достойные, заботливые руки. Где? А ты - художник. Слышишь!
- Я не слушаю, мама. Прости, но я ухожу, - решительно сказал Валерий Ионыч и поднялся.
Он захлопнул дверь. Елена Карповна осталась одна в темноте.
И вдруг шаги наверху затихли.
Елена Карповна насторожилась, ожидая, что за этим последует. Конечно, человек, у которого душа на месте, сейчас бы просто лег спать. Ну, а у этого душа, должно быть, еще не скоро свое место отыщет. Да и отыщет ли?
Над ее головой отворилась дверь без скрипа, как и все двери в этом ладно построенном доме. Не поднимая головы, Елена Карповна спросила:
- Не спишь?
- Сама видишь, сплю. Десятый сон досматриваю.
- То-то, тебя не видать. Это, значит, ты во сне бродишь.
- А тебя чего сон не берет?
- С сыном говорила.
- Слыхал. Жадная ты.
- Не то говоришь.
- Ну, завистливая… Ты бы, если смогла, то и солнышко запрятала бы в темницу-то в свою, одна бы тайно любовалась, как оно играет…
- Не то говоришь, не то. Я - собирательница.
- А для кого?
- А ты для кого?
- Так ведь я строю, делаю. А ты знай в сундук складываешь.
- Я спрашиваю: для кого ты терем этот построил?
- Говорю, для людей. Мой терем у всех на виду. А ты от людей прячешь. Не любишь ты их. Опасаешься. Ну-ка, подвинься, я сойду, а то разговариваю с тобой невидимый, как бог на небесах.
- Скажешь тоже. Бог, - проворчала она, медленно поднимая свое громоздкое тело.
Она отошла от лестницы, уступив дорогу, и необыкновенное видение вдруг возникло перед ней: взошла луна и через всю прихожую, от полукруглого окна пролегли разноцветные полосы трепетного света, похожие на невиданную ночную радугу. По этой радуге, как по ступеням небесной лестницы, спускался Владимир Васильевич, и в самом деле напоминающий большого, бородатого бога, задумчиво сходящего на грешную землю.
У бога был обескураженный вид. Как видно, на земле, которую он создал и населил, происходило что-то такое, чего он при всем своем всемогуществе не мог постичь.
- Ну, чем не бог! - приветствовала его Елена Карповна. - Гляди, какую радугу сотворил. На выдумки ты скор. Ох, скор…
- Постой, Еления. Не гуди…
- Ушибло тебя, Владимир Васильевич?
Не отвечая на ее вопрос, он опустился на ступеньку и тихо проговорил:
- Вот послушай, Еления Карповна, про мою жизнь и про твою.
- Да ты что, Христос с тобой! Мне завтра к девяти на работу…
- Да погоди. Разговор недолгий.
- Ох, про нашу-то жизнь! До утра не управишься.
- Это как подойти к жизни-то…
- Да уж как ни подходи… Хочешь, про мою жизнь я тебе всю ночь говорить буду.
- Это, значит, прожила ты, как в зеркало смотрелась.
- Как это так?
- А вот так: одну себя только и видела; и думала, что все кругом - и земля, и вода, и люди - в общем, все на свете на тебя похоже. Все одну думку с тобой думают, в одну дудку играют. А когда оглянулась да увидела, что у каждого свой облик, и дудка своя, и песни разные, и до тебя никому дела нет, очень ты обиделась. Постой, не маши руками. Я тебя намного старше, и ты слушай. Обиделась ты и такой подняла крик: "Люди, что вы делаете? Вы на меня не похожи, да живете не так, как мне хочется!"
- Хватит! - басовито воскликнула Елена Карповна. - Хватит тебе болтать-то!
- Вот и я не по-твоему сказал. И сын живет не так. И Валентина тебе не угодила.
- Тебе она ай как угодила!
Он продолжал, словно бы и не слыхал ее въедливого замечания:
- Я, когда молодой был, песни любил петь. Веселье уважал. И всегда старался людям удовольствие сделать. Вот тебе и вся моя жизнь. Видишь, как! А ты говоришь - ночи мало. Это, знаешь, совсем пустой тот человек, который сам о себе много рассказывает.
- Выдумщик ты.
- А ты не менее моего.
- Где уж мне за тобой-то поспеть…
- Ты еще меня пуще. Сколько ты муки-горя приняла за свое самое главное.
- Вспомнил что, - проворчала Елена Карповна, и ей вдруг представилось, как стояла она среди развалин и соображала, где тут до войны находился ее дом?..
14
Дом свой она тогда нашла с превеликим трудом.
Еще когда только поступила она на работу в театр, начала собирать изделия народных мастеров. В магазинах и на рынке любила покупать вылепленных из глины лошадок, петушков, блистающих глазурью и позолотой, пестро раскрашенных вятских кукол, резные из дерева ларцы, мстёрскую роспись и уральское фигурное литье. Сначала покупала без толку, что понравится, но скоро начала понимать, где настоящее мастерство, а где подделка.
Она вышла замуж за театрального художника, появился ребенок, она стала опытным мастером по росписи тканей, но увлечение ее не прошло. Оно стало главным смыслом ее жизни. Теперь она не просто покупала, она отбирала только самое ценное и неповторимое. О ее коллекциях писали в газетах. Любой музей был бы рад приобрести их.
Началась война. Мужа и сына мобилизовали в первые же дни. Сама она вместе с женой своего сына эвакуировалась на Урал.
Уезжая из родного города, она отобрала только самое ценное и увезла с собой. Все остальное, целый сундук, закопала в погребе под домом. И сразу после войны поехала и среди развалин нашла место, где стоял дом. Сама откопала и привезла свой драгоценный сундук.
Тогда сказал ей Владимир Васильевич:
- Ох и сильна ты, Еления Карповна! Ох сильна!
Сколько потребовалось для того, чтобы вспомнить этот подвиг своей жизни? Должно быть, меньше минуты, а рассказать - пять минут. И вся жизнь тут. Наверное, дело, которое избрал человек, и есть та самая душа, без которой нет жизни. Вот и подошел разговор к самому главному.
Поняв ее мысли, Владимир Васильевич проговорил глухим голосом:
- Ну что, поняла теперь? У тебя сын есть. Продолжатель. А у меня кто? Придут в дом чужие люди, а какие они еще будут? А на Валентину, сама видишь, у меня надежды не стало. В музей, что ли, все снести? Там хоть спасибо скажут.
Она упала на колени перед ним.
- Отдай хоть "Лебеденочка"!
- Дура, на что он тебе? В темницу свою запрешь.
- Отдай. У меня в сохранности будет. У тебя кто наследник-то? Кто? Девчонка - в голове ветер. Чести своей не жалеет, а уж отцово творение и подавно. Размотает все, ребятишкам на игрушки. Отдай.
- Замолчи! - громко стукнул он кулаком по ступеньке. - Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих сила есть и ума на это хватит…
И вдруг он примолк и вроде как бы насторожился, а она подумала, что наконец-то его тронули горячие ее просьбы и он задумался и насторожился, как настораживается человек, готовясь принять трудное и окончательное решение.
Она замолчала и притаилась, чтобы уже совсем не мешать ему. И тут она увидела, что вовсе не ее он слушает, что-то другое вдруг оторвало его от всего окружающего, смешало и в один миг перевернуло все его мысли.
В темной тишине дома заплакал ребенок. Сначала раздался тихий тонкий звук, похожий на неуверенное мяуканье котенка. Но это только сначала. Ого, как заорал он через секунду! Он протестовал против всего, что ему не нравилось, он требовал то, что ему полагалось по его высокому званию, он ничего не хотел знать, ему наплевать на все, на все страсти, высокие и мелкие, которые раздирают взрослых людей. Он жил и оповещал об этом весь мир.
В сонной тишине дома, где-то глубоко в самой его теплой утробе, громко плакал ребенок.
- Душа, - сказал шепотом Владимир Васильевич. - Понимаешь. В доме живая душа…
- Ясно, живая, - вздохнула Елена Карповна, тяжело подымаясь с колен.
Она повернулась к своей двери. Он остановил ее:
- Постой. Это кто?
- А то не знаешь?
- Да не о том я. Кто родился, спрашиваю?
- Мальчик.
Владимир Васильевич вдруг тихо засмеялся и начал медленно, словно трудное делал дело, пальцами вытирать щеки и усы. При этом он повторял:
- Ишь ты! А? Смотри-ка. Это он кричит… Наследник… А ты что тут мне говоришь…
И он все смеялся, отчаянно осчастливленный тем, что в доме, который умирал у него на глазах, вдруг вспыхнул крохотный огонек жизни.
Не поняв этого, Елена Карповна с досадой прогудела: "Ох и крученый ты человек, Христос с тобой", и ушла к себе.
15
Когда наверху затихли тяжелые шаги. Валя прислушалась. В прихожей зазвучал глуховатый и, как всегда, чуть насмешливый тенорок отца, заставив примолкнуть расходившуюся старуху.
Валя задумалась, сидя у самого берега белой ночи, и уже не слушала дальше, о чем там гудит Еления…
Но все-таки, видно, она его допекла, своего терпеливого собеседника, потому что в его голосе зазвучали неслыханные до сей поры угрожающие раскаты:
- Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих ума хватит…
И сразу наступила тишина.
Она сжалась и окаменела так, как будто это к ней относятся грозные слова отца, и он сейчас войдет сюда для строгого отцовского суда над непокорной дочерью.
Тишина. И вдруг в этой темной, теплой тишине послышался голос сына. Для начала он негромко покряхтел, словно пробуя голос, но зато потом рявкнул во всю силу, заглушая все остальные звуки и разгоняя все страхи.
Валя бросилась к нему.
- Ну что ты, что ты, - зашептала она, склоняясь над постелью. - Ты не бойся, ты не один, и я не одна. Нас с тобой двое. Нам не страшно…
Она прижимала сына к груди, а сама судорожно всхлипывала и потягивала носом, как испуганная ночным видением девчонка.
- Нас не напугаешь, хоть кто приди. Мы не боимся…
Тишина. Тихие шаги и шепот у двери:
- Валя. Не спишь?
Отец! Он вошел.
- Не сплю.
- Он у тебя чего?
- Не знаю. Плачет.
- Плачет… - Вале показалось, что отец всхлипнул, но это было так невероятно, что она не поверила.
Он наклонился к дочери и положил свои ладони на ее голову. От него шел родной запах свежего смолистого дерева. Его большие шершавые ладони прошли по ее щекам, по шее, легли на плечи, потом скользнули по тонким горячим рукам и соединились под ее ладонями, державшими сына. Он словно хотел помочь ей держать его.
Валя, все еще всхлипывая, улыбнулась и осторожно убрала свои руки. Ее сын остался лежать в больших ладонях деда, как в люльке.
- Ого, какой! Да он у тебя, Валька, мокрый. Эх, ты! Перевернуть-то сумеешь? Ну-ка, давай вместе.
Он включил свет и, глядя, как дочь неумело пеленает внука, спросил:
- А сама чего плачешь?
- Разве я знаю? Плачу, и все.
- А как назовем?
- А я уже назвала: Володька!
Вот снова послышалось, будто отец всхлипнул, оглянулась. Да, ее отец растерянно сжимал веки, стараясь скрыть свое волнение.
- Володька! - воскликнул он и судорожно всколыхнулся всем телом. - Володька! Спасибо, дочка. А все остальное забудь.
- Вот и хорошо. Нечего нам назад-то оглядываться.