Ленин сидел за небольшим столиком и то склонялся над грудой газет, наверное, уже многодневной давности (второго, третьего и четвертого апреля газеты по случаю пасхальных праздников не выходили), шуршал листами - тогда к аудитории была обращена будто полированная, отсвечивающая округлость его лысины, то оставлял это занятие, посматривал на собравшихся, щуря левый глаз.
На стульях у полукруглой стены лицом к залу разместились те, кого уже обозначили собирательным именем "швейцарцы", они вместе с Лениным выехали из Швейцарии в Россию и вчера добрались в Питер.
Виден и неброский, чуть отечный бледноватый профиль Крупской. Наверное, утомлена и счастлива.
31
Собрание открыл Зиновьев.
Для своих тридцати трех лет он был излишне рыхловат, не принадлежал в Швейцарии к любителям пешеходных или велосипедных прогулок, нажил жирок, отложившийся и на щеках и на подбородке, которые успел с утра побрить. Пожалуй, лишь черные, в путанице мелких витков волосы надо лбом как-то внешне выявляли темпераментную его натуру. Голос оказался неожиданно тонким, почти женским:
- Товарищи, в повестке дня у нас два пункта: доклад товарища Ленина и затем вопрос относительно объединения.
Ленин энергично вздернул голову.
- Два? Гм… Спрессуются в один.
Это явно ироничное замечание о повестке дня стало как бы мимолетной прелюдией к докладу.
Кауров покосился на Кобу, на крупные, величиной с ноготь мизинца оспины, будто забрызганные пигментными крапинками, теперь, весною, рыжими. Резко очерченное худощавое лицо по-прежнему ничего не выражало, казалось сонливым.
Встав, Ленин пригладил окружавшие лысину волосы, сзади чуть курчавые. У него давно установился обычай тщательно приводить в порядок свою внешность перед решительным часом. Безукоризненно блестят тупоносые ботинки, собственноручно поутру вычищенные щеткой и бархоткой, что среди прочих наинужнейших вещей сопровождали его из Швейцарии. Синеватый галстук затянут аккуратным узлом. Скрытая под галстуком цепочка, соединяющая две запонки, туго стягивает края белого воротничка.
Еще раз огладив голову, вынув из бокового кармана, развернув четвертушку бумаги, Владимир Ильич начал доклад:
- Я наметил несколько тезисов, которые снабжу необходимыми комментариями.
Вероятно, лишь Надежда Константиновна да еще два-три самых близких друга смогли заметить некую необычную для Ленина особенность этого простого вступительного предложения. Он не любил словечка "я", избегал "якать", тем более в публичных выступлениях. А тут вынужден был произнести "я". Крупская знала: еще никто не заявил о своем согласии с тезисами Ильича. Никто. Только она. Зиновьев, поработавший немало лет бок о бок с Лениным, предпочел пока не определять своей позиции. "Не успели столковаться", мельком вчера объяснил он Крупской. Надежда Константиновна его не осудила, понимала: иные строки, что записаны на этой четвертушке мелким, наклонным, будто бегущим почерком Ленина, ошеломляют. Скоро он к ним перейдет.
Сейчас он говорит о войне. В какую-то фразу вставляет:
- Предлагая эти тезисы только от своего имени…
Листок уже брошен на газету, обе руки вдвинуты в карманы голова несколько наклонена, выделяются угловатые скулы, кряжистый Ильич выглядит угрюмым. Речь быстра:
- Война и при новом правительстве, которое является империалистическим, осталась по-прежнему разбойничьей, а посему для нас, кто верен долгу социалиста, верен международной пролетарской солидарности, недопустимы ни малейшие уступки оборончеству.
Фраза Ленина разветвлена, нелегко поддается записи, предложения втискиваются одно в другое, словно бы в стремлении сразу охватить многие стороны предмета. Сформулировав тезис, он принимается вдалбливать свою мысль. Тут приходит на помощь и рука - широкая, короткопалая, плебейская. Он впрямь будто что-то вбивает кулаком, оттопырив большой палец.
На месте ему не стоится. Это у него давнее обыкновение: шагать, произнося речь. Нет, он не похаживает, а время от времени то ступает вспять, то круто возвращается к столу. Так ходит поршень паровоза. У стены позади стола были сложены одна на другую несколько деревянных скамеек. Пятясь, Ленин иной раз наталкивался на этот штабелек и удивленно туда взглядывал. Однако минуту-две спустя опять стукался об углы скамеек и снова оглядывался.
- Даже наши большевики обнаруживают доверчивость к правительству. Такая точка зрения - гибель социализма.
Тут в дверях появился Каменев. На него оглянулись. Учтивый, осанистый, он, на ходу извиняясь, протолкался вперед, заметил единственный свободный стул, на котором ранее сидел Ленин, жестом попросил у него разрешения сюда сесть и мягко улыбаясь, уселся.
Ленин продолжал, речь не утратила стремительности:
- Если вы, товарищи, доверчиво относитесь к правительству, значит, нам не по пути. Лучше останусь в меньшинстве, останусь даже один.
Впервые он здесь проговорил "останусь один". Однако угрюмость уже с него слетела. Голова поднята, он плотно сбитым корпусом подался к слушающим, маленькие глаза поблескивают, один слегка прищурен, что придает Ильичу вид хитреца. Странно: режет, рубит напрямик, не смягчает резкие слов никакими околичностями, а глаза хитры.
- Лучше останусь в одиночестве, подобно Карлу Либкнехту, который выступил один против ста десяти оборонцев социал-демократической фракции рейхстага.
Далее Ленин переходит к оценке статей "Правды". Жест снова изменяется. Правую руку он то и дело выбрасывает перед собой, будто всаживая в кого-то невидимое острие.
- "Правда" требует от правительства, чтобы оно отказалось от аннексий, от империалистических целей войны. Предъявлять такие требования правительству капиталистов - чепуха, вопиющая издевка над марксизмом. С точки зрения научной, это такая тьма обмана, которую весь международный пролетариат, вся грядущая всемирная рабочая революция и уже складывающийся новый революционный Интернационал заклеймят как измену социализму.
И опять Ленин вытолкнул вперед правую руку.
Кауров боковым зрением приметил: бровь Сталина чуть поднялась и, всползшая, застыла. Да, это были камни в сторону Кобы.
Казалось, Ильич, подаваясь вспять, снова ушибется об груду скамеек. Нет, оратор - поршень круто возвратился:
- Ссылаются на Циммервальд и Кинталь…
Ленин вновь целил в редакторов "Правды", в одну из статей Кобы, признававшую "всю правильность и плодотворность положений Циммервальда-Кинталя".
- У нас еще не знают, что циммервальдское большинство с самого начала склонилось к позиции Каутского и компании. Циммервальд и Кинталь - эти колебания, нерешительность в вопросе, который теперь является всеопределяющим, то есть в вопросе о полном разрыве с теми, кто под флагом соцнал-шовинизма, защиты отечества изменил Интернационалу.
Кауров догадывался, как жестоко уязвлено в эти минуты самолюбие Сталина. Когда-то много лет назад, он, молодой Коба, после критических суждений, вовсе не грубых, о его рукописи скомкал, пихнул ее в карман, ушел.
А ныне… Вот черная бровь опустилась. Смуглое изрытое лицо вновь стало будто сонливым.
32
- Перехожу к следующему моему тезису, который охватывает вставшую перед нами не только теоретически, но и насущно практически, самую острую, главную проблему революции. Дело идет о государстве, о власти.
Снова взяв исписанную четвертушку, Ленин огласил строки: "Республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху. Устранение полиции, армии, чиновничества".
На какие-то мгновения он приостановился, словно для того, чтобы дать время собравшимся воспринять прочитанное.
Осмотрел комнату. Конечно, этот тезис огорошил. Как так: государство без полиции, без армии, без чиновничества? Какое же, собственно, это государство?
- Да, никакой полиции, никакой армии, никакого чиновничества! Но мы не анархисты, мы сторонники государства в переходный к бесклассовому обществу период. Чем же мы заменим машину угнетения, созданную теми, кто господствовал, властвовал над народом? Ответ уже дан историей рабочего движения, созидательной энергией масс, дан прежде всего Парижской Коммуной. Действительная суть Коммуны, как это превосходно анализировали, выяснили Маркс и Энгельс, состояла в том, что она явила собою новый тип государства. Чиновничество, бюрократия заменяются непосредственной властью вооруженного народа. Наши Советы 1905 и 1917 годов - прямое продолжение революционного творчества Парижской Коммуны. За Советы мы все ухватились, но не поняли их, не поняли, что только они могут стать и станут единственным правительством. Их опорой будет вооруженная пролетарская милиция, объединяющая поголовно при соблюдении известной очередности, меру, форму, практичность такого распорядка отыщет жизнь, опыт масс, объединяющая поголовно мужское и женское трудящееся население, которое предстанет как непосредственная власть, как прямая власть народа.
Ленин, что называется, вовсю разошелся. Речь звучала увлеченней. Иностранных выражений стало меньше, он легко заменял их русскими, легко находил синонимы, как бы стремясь полнее, точнее передать оттенки. И жест переменился: сложенные щепотью пальцы будто что-то держали, поворачивали. Оратору, видимо, нравилась его последняя формулировка. Он повторил:
- Прямая власть народа!
Оба больших пальца, оттопырившись, полезли в проймы жилета. Приняв такую позу, то откидывая корпус, то опять подаваясь вперед, Ленин с явным удовольствием, с запалом продолжал трактовать проблему государства.
Теперь Ленин говорил без жестов. Мысль, которую он хотел передать, внушить аудитории, всецело завладела им. Лицо едва уловимо изменилось. Пристально глядевший на Ленина Кауров не сразу смог определить, в чем же проявилась эта перемена. Но вдруг сообразил: глаза! Глаза, хотя и ушедшие вглубь, сильно засверкали, в них выразилась крайняя сосредоточенность, что-то удивительно настойчивое. Это была видимая всем интенсивная, воздействующая почти гипнотически работа его мысли. Вместе с тем он всматривался не в слушателей, а точно в некую блистающую точку, что его самого гипнотизировала. Необыкновенная жизнь глаз Ленина-оратора притягивала (или, как позже сказал один из его друзей, привинчивала) внимание к смыслу речи.
- Законы важны не тем, что они записаны на бумаге. Важно, кто их проводит. Если напишете самые идеальные законы, кто их будет проводить? Те же чиновники. Лишь когда Совет рабочих депутатов возьмет власть, дело революции будет обеспечено.
Опять в руке Ленина четвертушка бумаги - его тезисы. Он прочитывает еще несколько строк:
- Партийные задачи: 1) немедленный съезд партии; 2) перемена программы партии, главное: а) об империализме и империалистической войне, б) об отношении к государству и наше требование "государства-коммуны". То есть такого государства, прообраз которого дала Парижская Коммуна.
Далее он снова выдвигает требование решительного, полного разрыва и с социал-шовинистами и с "центром", получившим преобладание в Циммервальде и Кинтале. И опять он, выбросив перед собой кулак, наносит удар по редакции "Правды":
- Нам проповедуют примирение, соглашение с центром. Вы должны выбрать: или революционный новый Интернационал, или болото предательства.
Кауров опять покосился на стоявшего чуть позади Кобу. Тот не переменил своей спокойной позы, привалился, как и раньше, плечом к дверному брусу. Лицо оставалось безучастным, даже не вздернулась и бровь. Лишь радужница глаз, полузакрытых как бы сонно опустившимися веками, стала совсем желтой, цвета столовой горчицы. Мелькнула мысль: не сыграло ли тут шутку отражение бликов солнца со сводчатого, в позолоте, потолка? Нет, верней было другое: столь густая прожелть немо выказала крайнюю степень раздражения.
Продолжая речь, Ленин вновь упомянул, что выступает только от своего имени:
- Лично от себя - предлагаю переменить название партии, назвать Коммунистической партией. Название "коммунистическая" народ поймет. Большинство социал-демократов изменили, предали социализм. Не цепляйтесь за старое слово, которое насквозь прогнило. Вы боитесь изменить старым воспоминаниям. Но чтобы переменить белье, надо снять грязную рубашку и надеть чистую.
Кауров опять краешком глаза глянул на Кобу. Теперь взор Сталина был обращен вниз, не виден, голова, словно в дремоте, свешена, руки покоились на животе.
- Хотите строить новую партию? - стремительно вопрошал Ленин. - Тогда угнетенные всего мира к вам придут. Массы должны разобраться, что социализм раскололся во всем мире. Оборонцы отреклись от социализма. Либкнехт выступал одиночкой. Но вся будущность за ним.
У двери, расположенной позади столика, возле которого стоял говоривший Ленин, происходило тем временем какое-то движение. Кто-то склонился к уху Зиновьева, что-то ему сообщил. Дело было в том, что в большой зал уже сходились делегаты-меньшевики для участия в объединительном - совместно с большевиками - заседании, где, в частности, предстоял и доклад Сталина. Теперь снизу пришли с предложением или просьбой: пусть Ленин тотчас перед социал-демократами всех фракций повторит свою речь. Зиновьев быстро настрочил записку. Сидевший рядом Каменев, чувствовалось, не терял благодушия под ударами оратора, разносившего позицию редакторов "Правды", и лишь при особенных резкостях, вырывавшихся у Ленина, неодобрительно морщился. Иной раз усмешка шевелила золотистые усы. Он прочел бумажку, передал Владимиру Ильичу и спокойно на него воззрился, поигрывая снятым пенсне. Ленин взглянул на записку, повернул голову к Каменеву. В этом ракурсе завиднелся скульный бугор и острый кончик брови, что была похожа на сорванный, обильный остью, густой колос. Словно боднув кого-то этим кончиком, Ленин опять слегка наклонил корпус к аудитории:
- Я слышу, что в России идет объединительная тенденция, объединение с оборонцами. И вновь саданул: Это предательство социализма.
Опять под конец речи он вынужден был произносить "я":
- Я думаю, что если вы на это пойдете, лучше остаться одному.
Суровая складка обозначила сомкнувшиеся его губы. Доклад закончился. Ильич пошел к ряду стульев, где сидела Крупская.
В комнате зашевелились, поднимаясь с мест. Зиновьев стучал по столу, давая знать, что собрание не закрыто.
Коба придвинулся к Каурову и сквозь немного скошенные внутрь зубы выговорил на грузинском языке:
- И останется один!
Помолчав, увидев в каком-то между спин просвете Ленина, подошедшего к Крупской, добавил опять же по-грузински:
- Один! Или вдвоем со своей бабой!
Затем сказал по-русски:
- Приходи ко мне вечером в "Правду". Приходи попозже, часов в одиннадцать, когда в редакции не будет толкотни. Уединимся, побеседуем.
И, добыв из кармана трубку, не ожидая каких-либо последующих выступлений, не обратив на себя ничьего внимания, проскользнул в дверь.
33
Поздним вечером, как было условлено, Кауров разыскал редакцию "Правды", обосновавшуюся теперь на Мойке вблизи Невского во втором этаже большого дома, где в начальные же дни революции большевики завладели типографией, принадлежавшей "Сельскому вестнику".
Дверь в редакцию была приотворена, оттуда слышался стрекот пишущей машинки. Миновав машинистку, ни о чем не спросившую вошедшего солдата, Кауров толкнул дверь в следующую комнату и сразу же увидел за письменные столом знакомое усатое лицо. Коба приветливо сощурился, приподняв нижние веки. Эта игра век свидетельствовала, по старой памяти догадался Кауров, что дневной приступ раздражительности сменился самочувствием, о каком сказано: в своей тарелке. Щеки и сильный подбородок за день подернулись черноватой порослью, не тронувшей щербин. Из небрежно расстегнутого воротника рубашки проступали кадычные хрящи.
На столе простерся корректурный, с большими полями, исчерканный пером оттиск завтрашней газеты. К ночному посетителю повернула голову стоявшая возле стола коренастого сложения женщина лет сорока, в светлой блузке, повязанной по-мужски галстуком. Что-то знакомое почудилось Каурову в широко расставленных, несколько косого разреза карих глазах, в приметно выступающих скулах, в славянски круглом коротковатом носе, в густых, с длинными остинками бровях. Однако ничего определенного в уме не всплыло.
- Того, садись, - вымолвил Сталин. - Сейчас закончу. И обратился к женщине: - Хватит рассусоливать. - Интонация стала жесткой, хотя он не повысил голоса. Как я исправил, так и сделать.
- Но это же…
- Повторяю: хватит! - по-прежнему негромко перебил Сталин. Не намерен, товарищ Ульянова, с вами дальше пустословить.
Так вот это кто! Секретарь "Правды" - младшая сестра Владимира Ильича. Да, в чертах много сходства. Ее губы обиженно сжались.
- Поезжайте-ка домой, продолжал Коба. - Примите на ночь валерианки, чтобы успокоить нервы. Управлюсь как-нибудь без вас.
Мария Ильинична рывком взяла со стола корректурный лист, скулы вспыхнули, она без слов быстро пошла из комнаты, выставив вперед левое плечо, этим тоже напомнив характерную манеру Ленина. За ней хлопнула дверь.
- Норовец такой же самый, прокомментировал Коба, не сочтя нужным пояснить, кого с ней сравнивают. - Обомнется, ничего. На упрямых воду возят. - Он усмехнулся: - Кряхти да гнись, упрешься - переломишься.
Кауров мысленно отметил эти новые в лексиконе Сталина русские простонародные речения и поговорки, явно усвоенные в трехлетие последней сибирской его ссылки.
Помолчали.
- Такая штука! - с улыбкой молвил Коба, оглядывая Каурова, уже снявшего папаху, обнажившего лобные взлизы, что еще удлиняли продолговатую розовощекую физиономию.
Опять потянулось молчание. Сталин не спешил начинать разговор. Он достал из кармана короткую обкуренную трубку, выколотил о каблук стоптанного башмака прямо себе под ноги, где и без того серел втоптанный в половицы пепел, набил темным дешевым табаком, вдавил табак концом большого пальца, будто подгоревшим, коричневатым, сунул гнутый покусанный мундштук под усы. Впрочем, глагол "сунуть", пожалуй, ассоциируется с быстротой. Коба же, держа трубку в левом кулаке, не согнул руку попросту в локте, а сделал всей рукой круговое движение, включив в помощь и плечо, то есть как бы занес чубук с противоположной стороны. На памяти Каурова эта рука гораздо живей действовала. Сталин поймал сочувственный взгляд друга, проговорил:
- Что-то со вчерашнего дня опять она попортилась.
- Тебе, Коба, надо бы полечить руку в Ессентуках. Там есть чудо-грязи.
- Революция не дает отпуска. Сталин зажег спичку, прикурил, выпустил дым изо рта и из ноздрей. Затем подвигал локтевым суставом попорченной руки. Разработается… Курить не бросил? Так угощайся папиросами.
- Да у меня свои.
- Э, мы с тобой стали забывать грузинские традиции. Хоть чем-нибудь, а друга потчуй.
Коба выдвинул ящик, извлек коробку папирос, метнул Каурову. И опять пожмурился, выказывая расположение.
Кауров взял папиросу, задымил.
- Теперь, Того, вываливай впечатления. Что насчет Старика скажешь?
- Коба, а где ты был, когда он второй раз выступал? Я уж во все стороны глядел, а тебя так и не увидел.
Сталин, однако, как и в прежние времена, пресек любопытство собеседника:
- Не важно, был, не был. Не обо мне толк. И повторил: Что о Старике скажешь?