Надя не откликнулась, не шевельнулась, широкие блестящие глаза опять как бы с удивлением разглядывали худенького, малорослого, в закрывавших шею черных бархатных вставках, то медлительного, то гибкого, быстрого грузина.
- Ну, пустяки к черту, - продолжал он. - Возвращайся, Того, в Иркутск. Там ты солдат, член Исполкома. Фигура. Сила. А тут ты кто? Ни два ни полтора. Почти что стрюцкий.
- Стрюцкий? Это что?
- Такие водятся и у нас в партии. - Коба повернулся к тумбе, где громоздилась беспорядочная стопка книг, хотел, видимо, какую-то взять, но передумал. - Ладно, об этом после… Мы как раз намечаем отправить из Питера в Сибирь нескольких наших людей. Какой же резон тебя здесь оставлять?
Возражений не отыскивалось. Короткие аргументы Сталина были несокрушимо логичны. Кауров молчал.
- Возвращайся и гни ленинскую линию. Рвать! Обособляться! - Пройдясь, Сталин добавил: - Но сделайте это с умом, не по-простецки. Требуется подготовка. Не спешите. Время есть. Соберите кулачок. Кой-кого пришлем. Но и не тяните. Случай всегда подвернется. И тогда бац без предупреждения! Полный разрыв с меньшевиками. Свой комитет, свои ячейки, своя газета свои фракции в Совете, в профсоюзах, всюду. И все это единым махом. Вдруг. Согласно Чехову. Не помнишь? Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел.
- Коба, персонаж Чехова взял эти слова из басни Крылова, - мягко поправил Кауров.
- Ага… - протянул Коба. - Вдвойне весомо… - Повторил: - Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел. - Не затрудняя себя какой-либо переходной фразой, продолжил: - Иди завтра в Цека, проинструктируйся, прихватишь и литературу. И навостряй лыжи обратно. Не валандайся.
- А как же с моими документами?
- Ну, покажи.
Отпущенный из армии нижний чин вынул из тужурки бережно хранимое заверенное военной гербовой печатью свидетельство о демобилизации, выданное, как значилось, на основании соответствующего правительственного циркуляра. Глаза Кобы пробежали по строчкам.
- Бумагу повернем по-своему. Дело несложное. Отложи на год явку в университет. Бери отсрочку.
- Я бы взял, но университетская канцелярия меня, наверно, помытарит. День за днем буду ходить.
- Я бы взял, но университетская канцелярия меня, наверно, помытарит. День за днем буду ходить.
Присев к столу, Коба вооружился ручкой и стал писать наискось документа, прочитывая вслух свои выведенные крупным островатым почерком слова:
- Согласно договоренности с тов. Кауровым он восстановится в правах студента через год. Вот и вся недолга. А в будущем году, хо-хо, вспомнится ли тебе эта бумажка? Подпишусь просто - за секретаря. Звание, русскому оку привычное, секретарями держится Россия. И инициалы: Д. С.
- Почему Д. С.?
- Дядя Сосо, - расшифровал Сталин.
Наконец-то отозвалась Надя. Вскинувшись, она по-детски заплескала в ладоши.
Наконец-то отозвалась Надя. Вскинувшись, она по-детски заплескала в ладоши.
47
Провожальный в честь Серго ужин не обошелся без Авеля Енукидзе, который, разумеется, прибыл не с пустыми руками, добавив к столу еще две бутылки грузинского вина. Одетый в гимнастерку без погон, статный, большеухий, с загибающимися вверх в прирожденной улыбке уголками сочных губ, он шумно, с грузинским акцентом, даже более резким, чем у Кобы, всех приветствовал, а с Кауровым по случаю негаданной встречи обнялся и расцеловался трижды, будто коренной русак.
Не садясь, Авель поделился впечатлениями дня. Он нынче с утра шастал по заводской окраине, навидался и наслушался. Да, можно не сомневаться, что на сегодняшних выборах в городскую думу рабочие и солдаты крепко поддержали наш список.
Завязался общий разговор.
Сталин, не обронивший пока ни одной реплики, выглядел и теперь благодушным, удовлетворенно хмурился. Авель выбрал себе место в застолье между Кауровым и Аллилуевым. Рядом черно блестело пианино, купленное для девочек или, верней, главным образом для Нади, увлеченно и старательно одолевавшей курс музыкального училища. На стенах в темных рамах красовались два больших фотопортрета: Сергей Яковлевич, снятый, видимо, десяток лет назад, дородный, с густой на зависть бородой, в крахмальном воротничке и галстуке, куда-то сосредоточенно взирающий, и Ольга Евгеньевна, неожиданно на снимке вовсе не полненькая, а с острыми чертами, с тенью впадин на щеках и под неспокойными, напоминающими чем-то цыганку глазами.
Разлили прозрачное светлое вино, Сергей Яковлевич поднялся и предложил выпить за дорогого Серго, который всегда говорит и поступает лишь по совести, за его Зину, ставшую и для нас другом, пожелал им счастливой дороги. Весело зазвенели бокалы гордость хозяйки.
Коба чокнулся с Серго и кратко молвил по-грузински:
- Дай Бог тебе победу!
Это грузинское на расставание присловье было тут знакомо даже и обеим дочкам Аллилуевым. Лишь уроженка Якутии широкоскулая Зина не поняла восклицания, вопрошающе смотрела на Кобу. Тот, однако, по-восточному не удостоил женщину вниманием, невозмутимо молчал. Засмущавшейся вдруг Зине Надя, сидевшая рядом, шепнула перевод. Они, сибирячка-учительница и петербургская гимназистка, и далее перешептывались, зачиналась их приязнь.
Надя, впрочем, сиднем не засиживалась, вскакивала, помогала маме вести стол. Вот возбужденно раскрасневшаяся, похорошевшая Ольга Евгеньевна, сопровождаемая своей младшей, внесла из кухни коронное блюдо сегодняшнего ужина - жареную, истомившуюся в духовке курицу, уже разрезанную на куски, возлежащие среди соблазнительно желтоватого, пропитанного жирком риса. Коба раздвоенным на кончике носом втянул запах:
- Ну, Ольга, разодолжила… Лучшее на свете кушанье.
- Благодари кулинарку. Надя сегодня решила блеснуть ради Серго.
- Мама, зачем хвалить, если никто еще не пробовал?
- За нами дело не станет, - произнес Коба.
Он ухватил коричневато подпекшуюся ногу, затем набрал несколько ложек риса. Под застольный говор курица разошлась по тарелкам. Коба не воспользовался ножом, запустил зубы в куриную мякоть, держа суживающийся конец попросту пальцами. Прожевывал, запивал глоточками вина. Нашел сильное выражение, чтобы изъявить хвалу:
- Хотел бы я на своей свадьбе иметь такую курицу!
Авель мгновенно откликнулся:
- Что ж, мы тебя женим. Есть тебе невеста. Как раз сегодня ее видел. Конечно, передала тебе привет.
- Кто такая?
Шумок улегся. Все заинтересовались. Надя, уже опять занявшая место рядом с Зиной, медленно повернула голову к Авелю. Ольга тоже перестала есть.
А весельчак Золотая Рыбка разжигал любопытство:
- Угадай. Тебе под рост и под лета.
Коба невозмутимо прихлебнул винца.
- Ну, кто же?
Продержав всех в неведении еще минуту, Авель объявил:
- Мария Ильинична. Твоя Маняша.
Коба хохотнул:
- Тут, сват, ты промазал. Дадут нам с тобой по шапке.
Авель продолжал балагурить:
- А я говорю: дело может сладиться. Она два раза собиралась замуж. Но с одним женихом Владимир Ильич разошелся по аграрному вопросу, с другим - насчет самоопределения наций! И уж не до свадьбы! А тебе, Коба, все карты в руки.
В туске глаз Сталина, будто не отражавших света, ничего нельзя было прочесть. Не помня себя, побледнев, выброшенная какой-то силой, прямоносая, сейчас вдруг ставшая особенно похожей на отца, словно перенявшая строгий его облик, Надя, в упор глядя на Енукидзе, негромко, не истерично, внятно ему бросила:
- Стыдно смеяться над такими людьми!
И, оттолкнув стул, вынеслась из комнаты.
- Господи, что с ней? - воскликнула Ольга Евгеньевна. - Извините.
И побежала вслед за нарушившей веселый черед ужина дочкой.
Орджоникидзе не смолчал:
- Молодец девочка! Тебе, Авель, так и следует!
Авель смущенно развел почти не принимавшими загара, белыми мягкими руками.
- Пойду объяснюсь…
- Не трепыхайся, процедил Сталин.
Авель подчинился, не покинул стола. Коба неспешно извлек из кармана коробку папирос.
- Закурим.
Вскоре он выпустил клуб дыма и, сильно дунув, последил, как рассеивается сизая кудель. Его сонный или туповатый в эту минуту вид служил, что и по прежним временам было ведомо Каурову, своего рода броней, через которую не сквозил внутренний мир. О чем Коба сейчас думал, как отнесся к происшедшему, оставалось тайной. Он прошелся взглядом по смуглому кругловатому лицу заметно обеспокоенной старшей дочки Аллилуевых.
- Епифаны-Митрофаны… Подливай, Аня, гостям. Хозяйничай.
Ужин, разговор, казалось, пойдут дальше своей колеёй, будто и не было девичьей вспышки. Серго с этим не помирился. Он, решительно встав, тоже, как и Ольга, пошел к Наде.
Коба молча покуривал.
Минуту-две спустя Серго появился вместе с Надей. Каурову запал в память этот миг. Коротко стриженный Орджоникидзе улыбался. Улыбка играла и в глазах, и в явственно проступившей ямочке на подбородке, и в задорном разлете усов, которых почти касался кончик мясистого, выгнутого горбом носа. Большой дланью он обнимал Надю за плечи. Она еще переживала мгновение своего взлета, глядела, дичась, из-подо лба, над которым белела в гладком зачесе прямая черточка пробора. Губы еще были обиженно по-детски надуты, но вот они дрогнули в улыбке. Одна коса по-прежнему ниспадала через плечо, выделяя изгибом, как и раньше, мягкую выпуклость платья. К ней, девушке-подлетку, потянулись руки Зины.
48
Вскоре опять хлопотала у стола Ольга Евгеньевна. Ей помогали дочки. Опустошенные тарелки были заменены чайной посудой. Занадобились и мужские руки, чтобы внести из кухни самовар. Не позволив Сергею Яковлевичу утруждать себя этим, Авель легко втащил, водрузил булькающий, поблескивающий медными округлостями, исконно русский кипятильник.
- Наш пострел везде поспел, - незлобиво сказал Коба.
К нему вернулось хорошее настроение. Он опять весело поглядывал, пошучивал, глоточками тянул вино. Не отверг и чая. Ольга Евгеньевна заметила всплывшую длинную чаинку в стакане, который протянула ему. И хотела ложечкой ее извлечь. Сталин отмахнулся:
- Сойдет. На Руси чаем еще никто не подавился.
Подала реплику Зина:
- А у нас это считается приметой. Нечаянная радость.
- Слыхивал, - проронил Сталин.
Попивая чай, он лакомился иззелена-черным ореховым вареньем, присланным с какой-то оказией из Грузии.
Выдался промежуток молчания. Минуту-другую никто не заговаривал. Неожиданно Сталин предложил:
- Споем! - Посмотрел на Каурова. - Споем, сибиряк, тебе напутную.
По привычке конспиратора, что у него была, хочется сказать, извечной, плотно затворил окно. И без дальнейших предисловий неузнаваемо чистым, как бы освободившимся от постоянной сипотцы, верным голосом повел:
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали.
За столом дружно подхватили:
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Помолчав, Сталин опять положил руку на плечо Каурова:
- Тебе напутная… Не праздно, Того, проживем на свете!
Вынул папиросы, закурил. Раскрыл окно. Уселся.
- Начала, Надя, так продолжай. Отчебучь нам что-нибудь на этой штуковине.
Дымящимся окурком он указал на пианино. Надю не смутил этот его самобытный стиль. Не чинясь, она села за инструмент. И уведомила:
- Шопен.
В ее репертуаре были шопеновские плавные вальсы и пронизанные раздумьем баллады, но сейчас она заиграла пламенную бурную мазурку. Окончив, повернулась. Раздались хлопки, слова одобрения. Однако Надя смотрела лишь на дядю Сосо, опять по-кошачьи жмурящегося, ждала его высказывания. Он весело произнес:
- Этот Шопен - настоящий кавказец!
Улыбка приоткрыла Надины ярко-белые зубы. Подумав, она объявила:
- Бетховен.
С подъемом, будучи, что называется, в ударе, Надя исполнила темпераментную трудную сонату. Опережая похвалы других слушателей, Коба воскликнул:
- И Бетховен тоже кавказец!
49
После музыкальной части опять завязался общий разговор. Сталин пригляделся к Орджоникидзе;
- Ты, Серго, сегодня что-то не в себе. Где-то витаешь…
- Душа, черт дери, не на месте. Лечу уже мыслями в Грузию.
- Летишь? А меня, признаюсь, туда не тянет. Корней там не оставил. Мои корни здесь.
- Кто же только что зачислил композиторов в кавказцы? А сам-то уже не кавказец?
- По крови кавказец, но ставший русским.
В беседу вмешался Кауров:
- Коба, нравственно ли отринуть свою национальность? Не пострадают ли, какая штука, нравственные основы личности?
Этот вопрос задел, видимо, Кобу. Он резко ответил:
- Не запутывайся в абстракциях! Разберись конкретно. Какая нация? В какую эпоху? Ныне есть в мире нация, стать сыном которой не зазорно, не безнравственно для пролетарского революционера. - Повторил с силой: - Для пролетарского революционера, откуда бы он ни был родом! Эта нация - русские! Россия теперь прокладывает путь человечеству. И я русский! Русский кавказец! Но не серединка на половинку, не из стрюцких…
- Коба, кстати… Что ж такое стрюцкий?
- Один писатель объяснит тебе это лучше меня. - Сталин было привстал, но переменил намерение. - Надя, услужи. В моей комнате на тумбе найди книгу Достоевского. И тащи сюда.
Довольная поручением дяди Сосо, Надя вприпрыжку побежала. Тот проводил ее долгим невыразительным взглядом. И опять обернулся к Каурову:
- Мы уже не люди малой нации. Рассчитались с отличительной ее психологией.
Кауров возразил:
- Не подменяешь ли ты классовую отличительность национальной?
- Ничуть, существует не только, скажем, психология мелкобуржуазности, но и мелкогосударственности.
- Мелкогосударственности? Откуда такой термин?
- Не я придумал. Старик однажды этак выразился про швейцарских социалистов: заражены психологией мелкогосударственности.
В столовую влетела Надя, протянула книгу. На кремовой обложке выделялось: "Ф. М. Достоевский. Дневник писателя". Однако Сталин сперва договорил:
- Я лишь иду за Стариком.
Поглядел на замершую перед ним девушку. Забрал у нее том, не поблагодарив хотя бы движением головы. Кратко сообщил:
- Купил как-то на развале. Вещь любопытная. - Неторопливо полистал. Отыскал нужное место. - Статейка называется: "Что значит слово: "стрюцкие?". Ознакомиться небесполезно.
Ограничившись таким предуведомлением, Коба огласил строки Достоевского:
- "Итак, "стрюцкий" - это ничего не стоящий, не могущий нигде ужиться и установиться, неосновательный и себя не понимающий человек, в пьяном виде часто рисующийся фанфарон…" - Прервал чтение. - От себя замечу: и не в пьяном тоже. Да и вообще хмелек бывает всякий. Опять опустил взгляд в текст: - "…часто рисующийся фанфарон, крикун, часто обиженный и всего чаще потому, что сам любит быть обиженным…" И все вместе: пустяк, вздор, мыльный пузырь, возбуждающий презрительный смех: "Э, пустое, стрюцкий". -Посмотрел на Каурова. Уразумел?
- Как тебе сказать… Все-таки чувствуется душок реакционности.
- Того, пощади! - едко бросил Сталин. - Лучше послушай-ка еще. - Опять принялся читать: - "Слово "стрюцкий, стрюцкие" есть слово простонародное, употребляющееся единственно в простом народе и, кажется, только в Петербурге". - Обратился к Аллилуеву: - Сергей, что скажешь?
Вдумчиво внимавший мастер отозвался:
- Присоединяюсь. Стрюцких рабочий народ не уважает.
Сталин засмеялся, то есть выдохнул несколько отрывистых, как бы ухающих звуков, напоминавших смех. Сочтя, видимо, излишним комментирование, обретя свою обыденную скупую манеру, повторил:
- Вещь любопытная.
И отодвинул книгу. Ее повертел Авель, передал Каурову. Беседа за столом коснулась каких-то иных тем. Коба слушал, покуривал. Так и не вмешавшись в разговор, он встал.
- Серго, пойдем ко мне. Кой-чем займемся. Ольга, за курицу тебе нижайшее… Ублаготворила.
- Скажи спасибо Наде.
- Мама, к чему?.. Дядя Сосо, я принесу вам чаю.
- Принеси.
Надя вмиг подхватила стакан Кобы, сполоснула, налила щедрую толику густой заварки.
- И вам, дядя Серго?
- Конечно. Чего спрашивать? - сказал Коба.
Блеснули взглянувшие на него Надины большие, серьезные глаза. Он спокойно вышел. Вскоре и Надя с подносиком, на котором уместились стаканы чая и варенье, скользнула за ним.
Извинившись, приложив руку к груди опять-таки в знак извинения, еще не прощаясь, Серго выбрался из-за стола. На пути к двери приостановился, обернулся к Аллилуеву:
- Сережа, ты заметил, какими глазенками она смотрит на Кобу? Приглядывай.
…Кауров все сидел, листал незнакомый ему том Достоевского. На некоторых страницах твердый ноготь Кобы оставил свои вдавлины. Вот отмечено несколько строк в главе: "История глагола "стушеваться": "Похоже на то, как сбывает тень на затушеванной тушью полосе в рисунке, с черного постепенно на более светлое, и наконец совсем на белое, на нет". А вот и еще резкий след ногтя. Э, странная пометка. Глава называется: "Меттернихи и Дон-Кихоты". Бороздкой на полях выделены строки: "Дон-Кихот, хоть и великий рыцарь, а ведь и он бывает иногда ужасно хитер, так что везде не даст себя обмануть". Опять Дон Кихот, какая штука! О ком же Коба мыслил, всаживая тут мету? Кто же этот ужасно хитрый Дон Кихот?
Но тотчас Кауров устыдил себя. Какое право он имеет толковать-перетолковывать оттиснутые Кобой черточки? Говоря начистоту, это непорядочно. Кобу, наверное, просто интересуют великие образы мировой литературы. И нечего, какая штука, еще строить догадки. Долой их из головы!
…Платонычу в те дни больше не довелось поговорить с Кобой. Побывав наутро в Центральном Комитете партии, покрутившись еще сутки в Петрограде, член Иркутского Совета рабочих и солдатских депутатов большевик Кауров возвратился в далекую Восточную Сибирь.
50
С той поры и до вчерашнего юбилейного, в честь Ленина, вечера - то есть более двух с половиной лет - Кауров не встречался с Кобой.
Поразительный кусок истории, неохватный перегон уложился в эти короткие два с половиной года. Кауров в те времена так и не знавал иной одежды, кроме воинской. Член штаба вооруженных сил Иркутского Совета, комиссар боевой группы, что дралась с чехословаками, захватившими узловые пункты сибирской магистрали. Комиссар дивизии, которая в один летний день тысяча девятьсот девятнадцатого вступила наконец в Сибирь, преследуя надломленного Колчака. Политработник, переброшенный на южный фронт против Деникина. Большевик из считанного числа старых (хотя ему минуло только тридцать лет), возглавлявший парткомиссию своей армии, парткомиссию, немилосердную к нарушителям коммунистической морали. И одновременно лектор партийной школы, непременный докладчик по текущему моменту на всякого рода собраниях, постоянный и безотказный сотрудник фронтовой газеты.