II
В конце улицы показалась ватага мальчишек. Что кричали юные гонцы, понять было трудно. Толпа заколыхалась, загудела, напирая на стоящих у края. И тут я увидел тех, ради кого приехал сюда.
Две женщины пробивались сквозь толпу. Первая, средних лет брюнетка, то есть это только в Белоруссии таких называют брюнетками, а вообще лучше сказать – темноволосая, с большими, радостно открытыми глазами, шла, как зачарованная, прижав к груди сумку, из которой торчали перья зеленого лука. Чем дальше от площади, где готовилась официальная встреча, тем беспорядочней толпился народ. Идти становилось все труднее. Вслед за первой спешила русоволосая женщина.
– Варя, подожди… Ну, постой, Варенька! – просила она.
– Идем… идем, Надя… – шептала Варя, не останавливаясь.
Колонна двигалась медленно, подняв плакаты, похожие на хоругви. Иностранцы шли с тем гордым достоинством, с которым когда-то в России ходили на водосвятие. Возможно, из-за плакатов и потому, что впереди шел каноник собора, процессия напоминала мне церковное шествие.
На какое-то мгновение улица застыла в торжественной тишине. И вдруг над ней взлетел страстный и торжествующий голос женщины:
– Франсуа! Мосье Франсуа!
Надежда всплеснула руками:
– Встретила! Он, мамочки мои, встретила!.. – И бросилась вперед.
Варвара увидела Франсуа, когда он еще не мог ее видеть. Она стояла в толпе, прижимая к груди сумку с торчащим луком. Она только крикнула и, словно испугавшись собственного голоса, не решилась сдвинуться с места.
Франсуа не видел ее, но он не мог ошибиться. Он слышал – она позвала его!
– Мой бог! Это… она…
Франсуа растерянно глядел на толпу горожан… Он ждал этой встречи и не верил в нее. Ради нее он прошел несколько стран, неся свою тайну. Эта тайна временами подступала к самому горлу, готовая вырваться к людям ему чужим, способным, быть может, понять, а быть может, и посмеяться…
Еще в Париже Франсуа просил советское посольство помочь ему. Но не смог назвать ни адреса, ни полного ее имени. И все же он надеялся… Чем ближе колонна подходила к границе Советского Союза, тем чаще охватывало его предчувствие. Как он потом говорил: "Прямо пеленало меня и не давало идти".
Всю дорогу Франсуа страшился тяжкого разочарования. И сейчас он боялся верить… Не показалось ли? Преодолевая охватившую его слабость, он оперся о руку подбежавшего друга и крикнул срывающимся голосом, как в детской игре:
– Где ты?! Я не вижу тебя!
В наступившей тишине женщина отозвалась:
– Я здесь, Франсуа…
И тогда женщины, стоящие на тротуаре, догадались и обрадовались – они-то знали, что значит потерять и найти близкого.
Вот один человек нашел другого, как же тут не порадоваться? Подталкивая Варю, весело закричали:
– Здесь! Здесь! Эй, камрад! Франсуа, вот она!
Варвара медленно шагнула с тротуара, выставила вперед руку, будто готовясь упереться в грудь Франсуа, сдержать его горячий порыв. Глаза ее сияли радостью и, в то же время испуганно метнувшись по сторонам, увидели хлынувшую за ней толпу, и сбившихся с марша пешеходов, и бегущего к месту происшествия милиционера в белых перчатках. В двух шагах от Франсуа она остановилась. На них смотрели. Она знала, что на них смотрят ее соседи, знакомые, те, с кем она встречается всегда, каждый день. И, может быть, некоторые из женщин сейчас вспомнили, как встречали мужей, вернувшихся с фронта. Это было похоже, и сознание этого сковывало ее, потому что это было не то.
Они стояли молча друг против друга. Франсуа пристально вглядывался в лицо Варвары.
Варя улыбнулась ему чуть-чуть кокетливо. Я ждал, что она сейчас скажет, совсем по-женски, что-нибудь вроде:
– Ты изменился, стал солидным мужчиной, но я сразу узнала тебя…
Она сказала другое. Не думая об этом, непроизвольно оглаживая на себе старенькое, будничное платье, она сказала:
– Что же вы… Мы ждали вас только завтра…
Франсуа не понял слов, но он понял улыбку и ответил по-французски:
– А ты все так же прекрасна, мадам Любовь!
Варя засмеялась.
– Но, но… мон шер…
– Да, мадам, да… – Франсуа сказал так потому, что… ну, словом, он не мог не видеть перемены, происшедшей с ней за годы разлуки. И он видел, но сказать иначе не мог. Потому что она была прекрасна.
Варю толкнула запыхавшаяся Надя, успевшая неизвестно где достать букетик поздних полевых цветов. Вырвав из рук Вари сумку, она протянула цветы:
– Поднеси… стоишь с цибулей, як…
– Ой, Наденька, – вспыхнула Варя, – я забыла, как по-французски ромашки…
– Флауэр!.. Флер!.. Маргорит!..
Подсказал, скорее всего, студент или школьник старшего класса. Он стоял в толпе, окружившей Варвару и Франсуа плотным кольцом, за которым остались каноник, милиционер и седоусый полковник, тщетно пытавшиеся восстановить порядок в колонне.
Колонну ждали на площади.
Председатель городского Совета строго спросил:
– Что там произошло?
Начальник милиции вздрогнул и по-военному вытянулся. Он только что выслушал сообщение прибежавшего низкорослого паренька-дружинника.
– Павел Ильич, там товарищ Каган встретила этого… француза.
– Ах, встретила-таки, – лицо председателя смягчилось, – но почему на дороге?
– Француз всю колонну остановил, очень обрадовался. Говорит, нашел свою, так сказать, любовь.
– Любовь? – Председатель нахмурился. – Этого еще не хватало.
– Мадам Любовь, – тихо поправил дружинник.
III
Потом председатель городского Совета произнес тост. Собственно, даже не тост, а целую речь, хотя в руке он держал бокал вина и стоял не на трибуне. С трибуны вообще никто речей не произносил, и никто на нее в тот день не поднимался. Зря перекрашивали эту трибуну. Могла бы стоять в своем повседневном виде до самых октябрьских праздников, и пусть бы ее поливало дождями и осыпало городской пылью. Все равно придется еще раз подкрашивать, когда наступит час говорить с нее речи.
Итак, председатель произнес речь не с трибуны, а за столом, во время ужина или, как у нас говорят, "приема, прошедшего в дружеской обстановке". Он сказал:
– Дамы и господа, уважаемые гости, товарищи!
Мы сидели за столами в чайной № 1, вперемешку между дамами и господами. Варвара, конечно, рядом с Франсуа. Он уже успел рассказать о ней своим попутчикам. Удивились не только иностранцы.
Правда, местные жители, встречавшие Варвару в магазине, на базаре или в городском клубе, кое-что знали о ней. Знали, что она была на оккупированной территории, некоторое время в партизанах, даже награждена медалью. Но это же никого не могло удивить, таких в каждом белорусском селе можно встретить. А потом ходили слухи, будто не то в сорок третьем, не то в сорок четвертом Варвару. Романовну вывезли в Германию и муж, вернувшись с фронта, не нашел ее… Сама Варвара об этом никогда не рассказывала.
Теперь оказалось, что была она вовсе не в Германии, а во Франции. Что она лейтенант французских войск, герой-командир и зовут ее почему-то "мадам Любовь".
Соседи просто ахнули: "Вот те раз… Живем рядом и вдруг…"
– Ах, Варвара Романовна, как же вам не стыдно было скрывать? Вы же знаете, как мы все к вам относимся…
Варвара смущенно благодарила, отнекивалась, а когда все заняли свои места за столами, сидела тихо, не ела, не пила, только улыбалась и слушала.
Председатель начал гладко, будто каждый день начинал таким обращением. Без записки, без тезисов. Говорил наизусть, ни на кого не оглядываясь. Даже страшно становилось, не сорвался бы, пока доберется до последней фразы: "Благодарю вас за внимание".
Нам каждое слово его западало в душу и там поднимало что-то утихшее, казалось, забытое.
К иностранцам его слова доходили не прямо – из вторых уст, и они, понятно, могли что-либо и по-своему истолковать. Мы же в переводах не нуждались. Знали, что, вспоминая войну, председатель говорит о другом… Конечно, не совсем о другом, а… Как бы тут объяснить? Он это вот как выразил:
– Вы пришли к нам со словом "мир". Для нас это слово самое дорогое. Священное слово. Но здесь кто-то сказал: "Лучше худой мир, чем хорошая война". Старая поговорка. Худой мир добром никогда не кончался. И не за худой мир гибли наши и ваши братья. Не за то, чтобы за спиной друг у друга сговариваться и в океане рыбу глушить. Вот сегодня вы стали свидетелями того, как на нашей земле встретились боевые товарищи, господин Дьедонье и уважаемая Варвара Романовна. Это, если хотите, символично…
Тут мы снова повернулись к Варваре, и некоторые захлопали в ладоши. Бельгиец, например, так тот был просто в восторге. И Франсуа, и немецкий доктор, и худой, высокий француз. Варвара закрыла глаза, потом, как бы поправляя волосы, все лицо закрыла руками. Она слышала, как председатель продолжал:
– Путь ваш не окончен, и, может, вы еще встретите таких же русских, белорусов, украинцев, сынов азиатских республик, побывавших и во Франции и в горах Югославии или Норвегии, в Германии или Чехословакии. Везде, где шла жестокая битва за жизнь, за мир.
Слова не бог знает какие, в иное время они нам, как "здравствуй" и "до свидания", а тут вдруг повернулись другой стороной. Варвара, найдя меня глазами, улыбнулась. Все-таки рядом старый друг, почти однополчанин и, стало быть, речь не о ней одной. Но председатель говорил только о ней:
– Спросите Варвару Романовну, как начала она свой путь к миру?
Варвара была, можно сказать, именинница. На нее смотрели, к ней протягивали бокалы. Никто не просил ответить на вопрос председателя. Да она и не стала бы рассказывать на таком собрании. Но, как потом объяснила Варя, все всколыхнулось, издалека вернулась когда-то услышанная строчка стихов:
"Подобрав железные когти, черные птицы летят на восток…"
Строчка не уходила. Она вертелась и вертелась, как бы повторяясь на выщербленной пластинке. Уже отзвенели бокалы, загремели стулья вставших гостей. В чайной стало тесно и шумно, а…
"Черные птицы летели на восток…"
Варя потянула меня за рукав.
– Уйдем… Сейчас они начнут расспрашивать, а при всех не хочу.
Я увел ее от людей. Мне нужно было, чтобы она вспомнила. За тем и приехал сюда.
На тихой вечерней улице Варя смотрела на небо. Вверху струя холодного воздуха гнала темные облака. Они, как тени, неслись к горизонту и там окрашивались багрянцем заката.
– Небо в клочья разорвано свистящими бомбами… Господи, неужели не будет конца?..
Прошептала Варвара или мне показалось?
– Что ты сказала?
– Это я записала в своем дневнике… так оно началось.
– Интересно… Что же ты еще там записала?
– Вот про птиц этих… Дай-ка вспомнить… Ну да, черные птицы летели на восток. За ними ползла багряно-дымная тень. От нее нельзя было спрятаться. Она не имела границ… Я подумала: "Ей не будет конца". Возможно, тогда и думалось и говорилось иначе, но записала я так, невольно подражая прочитанным книгам.
Тебе покажется это наивным, мне же непременно надо было закрепить все на бумаге. Казалось, никто, кроме меня, не сумеет передать ни моих чувств, ни врезавшихся в память подробностей. Хотя они, быть может, и не так уж важны. Каждый ведь видел по-своему.
Я, ты же знаешь, преподаватель литературы – невеличка синичка, да тоже птичка – решила записать свои муки, как повесть…
Потом устыдилась: какой я писатель? Об этом и говорить не стоит.
– Говори, говори, как записала и как сейчас вспомнилось. Не пером, а умом… Значит, тебе казалось, не будет конца?..
– Да, конца грохоту тяжелых камней, когда стены домов вдруг теряли свой вес, как в сновидении, всплывали на облаке пыли и рушились, глуша человеческий стон… Страшно…
Помню, днем, при солнце, выли собаки. А в полях цвела рожь. Бледно-желтая пыльца осыпалась на плечи идущих.
Легче бы идти по дороге, да самолеты там не пропускали живых. Черные птицы разворачивались и заходили второй, третий раз, находя даже ползущих в кюветах.
Жалко стало детей… Им-то за что эти страдания?..
Варвара умолкла.
– Говори. Пожалуйста, говори!
– Да, да, – продолжала Варвара. – Пробирались во ржи. Шли по беспутью, к погибели своей. Думалось, вон там, за лесом, за речкой, где бьют батареи, ждут наши. Они защитят. Посадят в машины и увезут. Там все подготовлено, о всех подумали… За лесом, совсем уже близко от переправы, кончилась наша надежда. Сквозь паросник донесся чужой, громкий смех. Чужая команда. Я первая услыхала и не могла сдвинуться с места.
"Опоздали" – как приговор прозвучало это слово для всех, кто пришел в лес.
– С тобой шли люди?
– Шли люди… Их было немного. Соседи, знакомые. Поверишь, я смотрела на них и не узнавала. Никогда раньше не видела такого выражения лиц.
Накануне, при первой бомбежке, многие побежали в лес прятаться. С ними и я. Не могла я оставаться в доме одна с маленьким сыном. Мой муж, секретарь райкома, не возвратился из воинской части, куда срочно был вызван третьего дня.
Лес спасал нас, но не давал покоя. Весь день и всю ночь голосили женщины, глядя на вспыхивающие пожары, гадая, в какой части города упала бомба, чей дом горит. Никто не сомкнул глаз. Даже дети. Утром, измученные, еще не зная, что уже обездолены, мы потянулись домой… Тебе приходилось видеть утро после бомбежки в покинутом городе?
Бесчеловечная пустота… Где-то есть еще люди. Не все убиты, не все успели скрыться. Но те, кто затаился среди камней, за глухими заборами, за плотными ставнями уцелевших домов, не подавали признаков жизни. Тихие, крадущиеся силуэты. Никто не окликнет, никто не скажет: "День добрый".
Так длится первый час или два. Потом вспыхивают голоса. Кто-то ищет родных, кто-то зовет на помощь…
На нашей Зеленой улице было тихо. На двери моего дома белел листок бумаги. Я обрадовалась: думала, Иосиф вернулся, оставил записку. Записка была не от него.
"Срочно собирайтесь в райком. Семен Иванович велел лишнего не брать. Машина уходит в шесть часов".
Было уже половина седьмого.
Райкомовский сторож сказал, что Семен Иванович, наш второй секретарь, единственный, кто из начальства в эти дни был в городе (остальные уехали в область на совещание и по колхозам), ждать больше не мог. Погрузил архив и отбыл. Вернется ли? Неизвестно.
Помню, по коридорам пробегали люди, не обращавшие на меня никакого внимания.
Дверь в кабинет мужа, обитая черной клеенкой, распахнута настежь. На полу рваные, затоптанные папки, бумаги. Железный ящик, служивший сейфом, раскрыт.
Тогда, в кабинете, вдруг развернулась передо мной вся моя жизнь. Будто дошла я до крутого обрыва и с его высоты заглянула в глубокую реку, а на дне ее бьются прозрачные ключи. Звонкие, веселые ключи моего детства…
Я же была озорной. Первая на деревне заводила. Что песни петь, – без песни я, кажется, и дня бы не прожила, что с хлопцами в чужой сад по яблоки или ночью на озере бредень тянуть – везде первая. Мальчишкам не уступала. Честное слово, где пострашней да азартней – там и я. Ни одной драки не пропускала. Бывало, задерутся спьяну мужики, колья из тына повыдергивают, не подходи!.. Все по дворам прячутся, одна я смело иду.
Мать увидит, в смертном страхе кричит:
"Спасите, Варьку сейчас убьют!"
А я вскочу между дерущимися, за руки хватаю.
"Звери вы, говорю, ненасытные! Детей своих пожалейте. Вас же в тюрьму заберут…"
Бог знает, что говорю, а сама плачу. И никто меня ни разу не тронул. Только отец добежит да ремнем или лозиной огреет: "Каб не лезла, куды не просят… Нехай сами себе дурные лбы разбивают".
Бывало так, что те, кто дрался, за меня же и заступятся. Обе стороны против отца:
"Варьку не бей… Варька, она за правду страдает…"
Разговоров потом до самого покрова. Над отцом посмеиваются:
"Видать, ошибся Роман. Думал дочку сробить, а она вовсе милиционер".
Так меня "милиционером в юбке" и звали.
Брат меня подзадоривал. Я очень дружила со старшим братом Павлом. Старалась во всем подражать ему. Считала, нет лучше хлопца на всем белом свете, чем мой Павлюк.
"Не звонил Иосиф Моисеич? Что-нибудь известно?" В дверях толпились запыхавшиеся, ждущие люди.
– И ты повела их к переправе?
– Да… И мы опоздали. Мальчик мой, Алик, всю дорогу держался таким молодцом, а тут опустился возле меня на траву, вздохнул горько, как взрослый:
"Что с нами будет? Где наш папа?"
Кругом стояли люди. Они ничего не говорили.
Я прижала сына к груди, его головка скользнула по шелку нового платья, и тут, сейчас смешно вспомнить, вместе с сознанием своей вины (хотя что я могла сделать?) появилось чувство неловкости, даже стыда. Все видят на мне это дорогое, новое платье, модные туфли и завивку "перманент". Словно в театр или на именины собралась… Они-то не знали, что завилась я еще третьего дня, ожидая Иосифа, а платье и туфли пожалела оставить в брошенном доме… Мне так шло это платье… Подумала: "Боже, до чего глупо сейчас быть красивой… Смогу ли я им объяснить?"
Я открыла глаза и… никого не увидела. Никого. Мы были только вдвоем, я и мой затихший мальчик.
Громче доносился шум моторов, голоса командиров. Видно, немцы остановились у переправы. Низко, почти задевая верхушки сосен, прогудели самолеты с черными крестами… Черные птицы… Алик вскочил:
"Прячься, мамочка! Сейчас будут бомбы!"
"Тише, сынок, тише, родненький…"
Он оглянулся:
"А где все?"
"Ушли… И вы уходите…" – послышался за моей спиной негромкий голос.
К нам подходил мужчина, отряхивая с колен землю и сухой мох. Я узнала его. Он работал механиком на городской электростанции и недавно был награжден орденом "Знак Почета". Сейчас ордена на нем не было. Почему-то я сразу обратила на это внимание. Механик остановился, пожевал губами, всматриваясь в меня, и сказал:
"В город тебе, Варвара Романовна, сама понимаешь, путь зааминен. Пробирайся на Заболотье. Может, выйдешь еще…"
"А вы?"
"Мне что? Я человек непартийный, русский мастеровой…"
Слова вроде простые и верные, а слышать их было обидно. Тут Алик вскрикнул:
"Тетя Катя! Вон тетя Катя идет!"
Из-за деревьев вышла уборщица райисполкома. Мой сын дружил с этой большой, сильной женщиной. Казалось, с ней всегда все становилось проще, спокойней, и я обрадовалась.
"Нашелся-таки, герой-парашютник… – шептала тетя Катя, одной рукой придерживая на спине туго набитый мешок, другой обнимая Алика. Она была матерью двух летчиков-офицеров, и Алик, часами слушая ее рассказы о сыновьях, мечтал стать парашютистом. – Будем с тобой до самого Минска добираться, – продолжала тетя Катя, даже не взглянув на меня. – Авось да небось к брату моему дойдем, к Игнату. У него на хуторе и переждем нашу беду…"
Я сказала:
"Спасибо, Катерина Борисовна, мы сейчас…"
Тетя Катя строго спросила: "Документы где?.."