– Но там люди!.. – воскликнула Кира, не столь требуя, сколько умоляя, протянув руку к окну. – Там люди, они на острове, их заливает. И я не могу добиться вертолета.
На мгновение в столовой стало тихо, и Кира успела окинуть взглядом лица гостей. Что-то неуловимое сломалось в этих беспечных именинах, лопнула какая-то пружина. Кира поняла это сразу, определив по застывшим или, напротив, неестественно оживленным лицам, что ее бунт – факт не неожиданный, что большинство сидящих тут как будто давно готовы к неприятностям, ожидающим отряд, и дело тут не в ней, Кире, отнюдь не в ней.
Мимолетная пауза кончилась, гости зашумели, споря пока между собой, потом вскочил начпартии Лаврентьев, близорукий и странноватый, всегда выступавший невпопад на летучках у Кирьянова, не понимавший его тонких внутренних схем, и крикнул:
– Надо организовать группу спасения!
Кира увидела, как передернулось побуревшее лицо начотряда, как он вжал голову в плечи – начиналась обычная игра.
– И вообще, – опять крикнул Лаврентьев, несуразно размахивая руками, – с Храбриковым никогда не договоришься, для него мы все – мальчишки.
– Я подтверждаю! – напрягая голос, сказал начальник радиостанции Чиладзе. – Радиограммы идут, Кира Васильевна хлопочет, а ей никто не поможет. Возмутительно просто! Храбриков у нас важней начотряда!
При упоминании Храбрикова столовая оживилась еще больше.
"Нет, оказывается, у него сторонников тут, кроме ПэПэ, – подумала Кира, – но зато Кирьянов – сторонник серьезный. Что дальше?"
Начотряда все бурел, склоняя голову, привлекая к себе внимание, но странно, – то ли от выпитого спирта, то ли еще от чего, – гости на хозяина внимания не обращали. Они галдели, возмущались, они обсуждали невозможность такого поведения Храбрикова. Лаврентьев, севший было за стол, вскочил снова и уже выкрикивал желающих срочно лететь на спасение. Помогать ему вызывался подвыпивший бухгалтер – одряблый и лысый, хотя и молодой, Чиладзе и чья-то жена.
Кира молча поглядывала на галдящих гостей, приходя в себя, чувствуя если и не серьезную поддержку, то единогласное недовольство Храбриковым. Кирьянов, молчавший все это время, изучавший обстановку, вдруг вскочил на стул и заорал, надрывая глотку и наводя своим криком порядок и тишину:
– Хра-бр-риков!!! Храбриков! Хр-раб-риков, в конце концов!!!
– Когда Цветкова таким странным образом потребовала от вас хоть каких-нибудь действий, что сделали вы?
– Приказал лететь.
– И только.
– А что еще?
– Нет, ничего. От перемены мест сумма еще не убавилась? Или вы такой тугодум, Кирьянов?
– Ну, я велел залететь потом еще в одно место.
– Потом или вначале?
– Не помню.
– Я вношу это в протокол.
– Вносите. Такое ваше дело.
– А вот Храбриков помнит, Петр Петрович. Очень хорошо помнит и ссылается на свидетеля. На повариху.
– Нет, не может этого быть, не может… Хотел бы я поглядеть на этого подонка!
– Не волнуйтесь, скоро, возможно, встретитесь.
25 мая. 19 часов
Сергей Иванович Храбриков
Руки у него тряслись из-за происшедшего, склеротические щеки раскраснелись от выпитого спирта, урчал желудок – верно, сказывалось не очень прожаренное лосиное мясо, – и вообще он недомогал, чувствовал себя разбитым, а тут приходилось лететь.
Привычный к грохоту вертолетных моторов, к дребезжанию стенок, сиденья, пола, самого себя, вплоть до кончиков пальцев, до мочек ушей, сейчас он раздражался, отчаивался, изнемогал, испытывал неумолимое желание открыть дверь и немедленно, несмотря на высоту, выйти из машины.
Зная глубину своей хитрости, он чувствовал себя сильным, когда удавалось, благодаря этому качеству, получать преимущество над другими, прямой или косвенный процент хоть какой-нибудь пользы. Но если случалось проигрывать, он трусил, липко потея, внушая самому себе мысли о недомогании, усталости.
Так было и сейчас.
Вертолет летел над тайгой, а Сергей Иванович стервенел от обиды и злобы – все, что произошло в столовой, на этих именинах, для которых он столько хлопотал, столько работал, было унизительно. Бог с ним, унизиться иногда не грех, если видишь пользу для себя, тут же не было никакой пользы, а была публичная порка, порка…
Леденея, Храбриков перебирал подробности происшедшего, в таких случаях он не торопился забыть, успокоиться, а, напротив, терзал себя, подзуживал, теребил по частям, по фразам и минутам, словно лоскутья, свою обиду.
Он сидел на кухне, ел лосятину – одну, без хлеба, для пользы здоровья, – резал своей финкой мелкие куски, и ему было хорошо, очень хорошо. Храбриков любил такие минуты одиночества. На кухне было много людей, но он отвернулся от них к стенке, к бревнам, конопаченным мхом, и был как бы один. Только иногда от плавного течения мыслей его словно отдергивала повариха, недолюбливавшая его.
– Ты хоть прожевывай, Храбриков! – кричала она, довольно взвизгивая от собственного остроумия. – А то глотаешь, как енисейская чайка!
Он вздрагивал, посылал ее про себя в соответствующие места и снова углублялся в еду, неторопливо и основательно. В нем звучала внутренняя музыка, невразумительная, без мелодий, означавшая сошедшую к нему доброту и умиротворенность.
Так он ел, не думая ни о чем неприятном, и вдруг из-за прикрытой двери, откуда неслись взрывы хохота, галдеж и рокочущий голос Кирьянова, раздался крик.
Храбриков прислушался, звали как будто его. Он недовольно вытер о штаны масленые руки – наверное, раздобревший ПэПэ приглашал к общему столу, спохватившись, что нет ближайшего помощника, а ему больше нравилось здесь, в одиночестве. Вздохнув, Храбриков взял в обе руки тарелку с кусманом лосятины, приоткрыл ногой дверь и, повесив на себя улыбку, пошел к общему столу.
Сейчас, в вертолете, вспомнив этот первый шаг в столовую, Храбриков проклял себя за минутное благодушие. Надо же, старый хрен, решил, что его зовут к столу! Особенно его убивала эта тарелка с огромным ломтем наилучшего мяса – он так и стоял с ней до конца и с ней потом вышел. Из всего, что случилось потом, его ничего не угнетало столь сильно, как эта первоначальная промашка, мысль о том, что его зовут к столу, и тарелка.
Он переступил порог и вшагнул в общий зал, когда Кирьянов снова гаркнул:
– Хрр-рабр-риков, в конце концов!
Сергей Иванович, улыбаясь, подошел к Кирьянову вместе с тарелкой. Гости глядели на него снисходительно, словно на прислугу, и, даже не видя их, Храбриков чувствовал это.
– Храбриков! – воскликнул Кирьянов, прохаживаясь, разыгрывая опять спектакль. – Сколько это может продолжаться?
Приходя в себя, видя стоящую за столом Цветкову и соображая, о чем будет речь, Храбриков все же слегка ссутулился и естественно дрогнувшим, упавшим голосом спросил:
– Что продолжаться?
Кирьянов обошел возле него еще раз, и Храбриков заметил, как он встал, чтобы казаться еще выше, на какую-то приступку в полу. Что-то должно было произойти, какая-то неприятность, это было ясно, неясно только, в какую сторону и как поведет Кирьянов свой цирк, даст ли возможность экспедитору, от которого, между прочим, зависит, не ведая сам, выкрутиться? Или пойдет, как бульдозер сквозь чащу?
Насторожась, подбираясь, Храбриков посмотрел Кирьянову прямо в глаза, как бы намекая на существующую между ними связь. Кирьянов был непробиваем.
– Долго будет продолжаться это безобразие?! Начпартии просит вас переправить людей в безопасное место, людям угрожает опасность, может, даже смертельная, а вы тут… – он оглядел Храбрикова с головы до ног и закончил уничтожающе: – занимаетесь обжираловкой!
Храбриков вздрогнул, в мутных глазках от обиды навернулись слезы, но он тут же спрятал их, проморгался и сказал:
– Не понимаю, об чем речь?
Цветкова, все еще стоявшая за столом, кажется, поперхнулась, Храбриков заметил, как Кирьянов мельком, подозрительно взглянул на нее, и довершил:
– Про лодку мне Цветкова действительно говорила, тут я виноват, запамятовал, а больше ничего не знаю.
– Как не знаете! – крикнула Цветкова. – Заметив, что она побледнела, Храбриков вновь почувствовал себя в форме.
– А так! – удивился он наивно. – Ничего мне не говорили!
– Вы что? – всплеснула руками, плачущим голосом закричала Цветкова. – Белены объелись?
– Э-э, – заблеял Храбриков, щуря глазки и мотая головой, – нехорошо обзываться-то, девушка! – Он переходил в атаку, по многолетнему опыту зная, чем наглее он будет себя вести, тем лучше. – Ты ведь мне в дочки годишься! Старика обзываешь!
– Да он подлец! – крикнула Цветкова. – Разве вы не видите! Подлец! Отказывается от своих слов.
– Ну-у! – протянул Храбриков, победно глядя на Кирьянова. – Дак она пьяная!
В зале стоял шум: не зная истины, люди всегда много и охотно толкуют, строя предположения, догадки, осуждают и обсуждают – важно было вызвать симпатии у этих незнающих людей, и Храбриков сказал громко:
– Ишь, набралась!
Он пошел к выходу, сутулясь, изображая несправедливо оскорбленного, Цветкова бухнулась на стул, заплакала – громко, истерично, ее бросились утешать долговязый начпартии и грузинчик этот. Но Храбриков довольно усмехнулся, подумав: "Съела, сопливая? Съела?"
– Стой! – услышал Храбриков окрик Кирьянова.
ПэПэ кричал властно, словно собаке, но Храбриков, ликуя победу над Цветковой, не заметил этого. Он обернулся.
– Я не знаю, – воскликнул Кирьянов, – как там было. Кто и что сказал или вообще не говорил…
Столовая слушала его внимательно, притихнув, – только слышались всхлипы Цветковой, а Кирьянов смотрел лишь на гостей, не замечая как бы ни Цветкову, ни Храбрикова, выключая их из дела, беря решение в свои руки и играя, опять играя.
– Сейчас важно не это! Важно другое! – ПэПэ стоял с наполненным стаканом в руке, но глаза его казались холодными, деловитыми. Стакан был лишь подробностью, он не имел никакого значения в том, что говорилось. – Важны люди! Группа Гусева! Их надо спасать! Немедленно! Товарищ Лаврентьев, – сказал он, успокаивая нескладного начпартии. – Никакой группы спасения не надо. Ничего страшного пока не произошло. Храбриков обязан лететь, он и полетит.
Кирьянов поднял стакан. Лицо его опять выражало сердечность и добродушие.
– Выпьем за людей! За тех, кто в поле! За тех, кто решает все! – и, перед тем как выпить, велел Храбрикову: – Слышите! Летите немедленно! Сию секунду!
Храбриков сжался, понимая, что ему приказывают – унизительно, властно. Тарелка с куском лосятины снова стала оттягивать руки, он увидел, что гости смотрят на него, – недоверчиво, с опаской, как на жуликоватую прислугу.
Плечи его опустились, он вышел в кухню под придирчивый, насмешливый взгляд толстозадой поварихи, поставил тарелку на стол.
Заскорузлые пальцы тряслись как после контузии, в животе противно заурчало. Он натянул картуз, когда дверь из столовой хлопнула и его обнял Кирьянов.
– Ничего, дядя! – хохотнул ПэПэ, залезая в карман, и прибавил, приглушая голос, укорительно: – Нехорошо, нехорошо девушек непорочных обижать!
Храбриков вскинул голову, прищурился, готовясь защищаться, но Кирьянов добродушно поглядел на него, подмигивал едва заметно, как бы успокаивая, все понимая и даже присоединяясь.
– Вот возьми, – сказал он, протягивая мятые, потные бумажки. – Долетишь заодно до станции, ящик спирту возьмешь. А то кончается.
ПэПэ хохотнул, больно ударил его по спине, даже зазвенело что-то в груди, – оглобля стоеросовая, – и исчез за дверью.
Храбриков мгновенно соображал, держа на ладони деньги, потом, веселея, подмигнул поварихе.
– Слыхала? – спросил он.
– Слыхала! – недовольно ответила толстозадая.
– Запомни! – привередливо велел он.
– Чего запомни? – удивилась повариха.
– Запомни, что велено мне долететь заодно до станции, взять спирту. – В голосе его слышалось злорадство.
– Ну? – промямлила повариха.
Он ничего не ответил ей, не стал вдаваться в подробности, матюгая ее про себя за бабье тугодумство, и пошел к вертолетам.
Теперь, в воздухе, его мутило, ему было нехорошо, и единственное, что помогало, что выводило из удручения, – приказ Кирьянова.
Храбриков знал, группа Гусева сидит где-то на полпути к станции. Кирьянов велел купить спирту, но не сказал – что раньше.
Притаившись у иллюминатора, Храбриков глядел в темнеющую тайгу, стараясь разглядеть палатки. Когда машина пересекла Енисей, он понял, что внизу вода – она была темнее снега, лежавшего на берегах. Прямо над водой стлался туман. Отмечая эту подробность, Храбриков увидел красную ракету. Она, померкивая, светилась сзади и правее их курса. За ней поднялась еще, еще…
Храбриков прищурил веки, отмечая сквозь ресницы шарики, всплеснувшие позади. "Только бы не заметили пилоты", – отметил он, но вертолет летел точно к станции, не зависая, не разворачиваясь.
Сергей Иванович успокоенно закрыл глаза, жалея в душе всесильного Кирьянова за его грубость, невоспитанность и… глупость.
– Я хотел бы подробнее поговорить о Цветковой.
– Говорите, один черт.
– Некоторые утверждают, что у вас близкие отношения.
– Это тоже имеет отношение к делу?
– К сожалению, да. И этим объясняется ваша к ней мягкость. Анализируя характер "губернатора", можно подумать, что так оно и есть – к остальным вы были строже.
– Просто жалел ее, дуру.
– Теперь ваша жалость исчезла?
– Теперь у меня все к ней исчезло. Вы, пожалуй, правы, от перестановки мест – изменяется. Прежде всего виновата она, Цветкова. В конце концов она начальник партии и непосредственно отвечает за жизнь людей. Гусев виноват меньше.
– А Храбриков?
– Храбриков вообще сволочь.
25 мая. 19 часов 10 минут
Петр Петрович Кирьянов
Отправив Храбрикова, ПэПэ подсел к Кире и стал, как ему казалось, восстанавливать равновесие.
Гости, настроив для громкости подарочные ВЭФы на одну волну, твистовали, шейковали – у кого что шло, галдели, хохотали, пили. Решительные действия Кирьянова успокоили их, разом прервали минутную смуту, которую внесла в общество Цветкова, и, дрогнув поначалу, обозлясь на ее выходку, теперь Петр Петрович был до чрезвычайности доволен собой. Он опять оказался в форме, и это прекрасно, неповторимо, когда ты ощущаешь, сознаешь свое преимущество над толпой.
ПэПэ ощущал приподнятую взволнованность, ему очень нравились этакие бесшабашные гуляния, отключение на краткое, но необходимое время от всяких дел, хлопот, решений. Его дни рождения были как бы венцом справедливости, когда за тяжкий, неблагодарный, ответственный "губернаторский" труд приходит долгожданное вознаграждение. Нет, до истинного, полного вознаграждения еще далеко, но эти вечера уже что-то, и что-то немалое, потому что они свидетельствуют о его авторитете среди людей и о преданности ему. И разве мог он допустить, чтобы в день рождения кто-то из любящих его плакал, переживал, страдал…
– Кира Васильевна, – склонился он к Цветковой, деликатно, в рамках, заигрывая и едва обнимая огромными лапищами. – Кира Васильевна, успокойтесь, вы правы, конечно же, но теперь все позади!
Кира подняла голову, достала из-за рукава батистовый платочек, промокнула слезы, внутренне стыдясь себя. Так она еще никогда не срывалась. И хоть дело как будто закончилось благополучно, пусть не для нее лично, для группы Гусева, сама она ничего не приобрела, кроме глупого публичного скандала, – надо все-таки держать себя в руках.
Кирьянов улыбался, поглядывая на нее с видимым удовольствием.
Ну вот, кажется, эта нелепость в форме женщины уже проморгалась, уже отошла благодаря его такту, умению ладить с людьми: когда властно, а иногда и деликатно, даже с долей нежности.
Он подвинул к ней стакан, вынудил выпить немного, заесть лосятиной, делая все это снисходительно и в то же время заботливо, добродушно.
– Милая вы моя, – приговаривал он, – нас, мужиков, прижимать надо, ружье на нас надо наводить, а то тут, в безлюдье и, простите, в безбабье, омедвежимся вовсе.
Пигалица, отходя, недоверчиво взглядывала на него, а он, честно признать, удивлялся ее сегодняшней прыти: устроить такой спектакль у него на именинах, разве мог он подумать? Но ничего! Кто-кто, а он, ПэПэ, мог уладить и не такое.
Приговаривая, успокаивая Цветкову, Кирьянов, однако, скучал. Спроси его об этом, он ни за что не признался бы, наоборот, театрально захохотал, но факт оставался фактом. Эти гости, орущие, поющие, пляшущие, вновь не обращали на него никакого внимания. Словно отбыли обязательную программу, выслушали, к примеру, доклад, едва дождавшись конца, и теперь гужуются – дорвались до спирта, до еды, музыки. Улыбаясь, но едва сдерживаясь, Кирьянов оглядел публику. Народ был сбродный – несколько поселковых, здешних, приглашенных для большинства, остальные – бухгалтер, несколько спецов, некрасивая радистка, допущенная в общество из-за отсутствия женщин, завхоз, к которому приехала жена, начальник радиостанции и Лаврентьев.
В другом, цивилизованном месте, отметил Кирьянов, эту необразованную голытьбу он не допустил бы близко, единственное, на что могли рассчитывать они, скажем, в городе, так на снисходительный кивок головы при встрече. Здесь же приходилось. Приходилось сидеть с ними, пить спирт, заигрывать, ломать ваньку, изображать добродушие и щедрость.
"Послать бы сейчас их к черту, – подумал Кирьянов, – врезать кулаком по столу, чтоб проломить фанерную столешницу да напугать до смерти, заорать, надрывая глотку, – должны же они понимать, с кем пьют!"
Он зевнул, скучая. Цветкова сидела успокоенная, больше уговаривать ее он не собирался, но и стучать кулаком не собирался тоже. Тут уж – любишь кататься, люби и саночки возить, само не стронется.
К ним подсели Лаврентьев и начальник радиостанции.
– Пе-етр Петро-ович! – растягивая слова, говорил Лаврентьев, жестикулируя своими аршинными ручищами. – Приструнить этого Храбрикова надо, а то, в конце концов, житья никакого!
– Приструним, приструним! – отговаривался Кирьянов. – Накажем, если надо, а то и уволим. Чего там, в самом деле! Но вы уж тогда будьте справедливы! Вон он сколько сэкономил нам. И потом – работать с ним надо! Воспитывать! Он человек беспартийный, недозрелый, мы доводить до кондиции его должны.
– Ха, до кондиции! – воскликнул Чиладзе, поигрывая глазами. – Он тут любого из нас сам до кондиции доведет. И похоронный марш сыграет.
– Ну вот, – вскинулся, хохотнув, Кирьянов, – уже о похоронном марше заговорили! Да разве мы на похороны собрались?
Лаврентьев и радист отчужденно молчали.
– Все-таки надо бы с Храбриковым кому-нибудь полететь, – сказал Лаврентьев. – Не ровен час…
– Летите! – беспечно ответил ПэПэ. Занудство Лаврентьева и Чиладзе порядком надоело ему. – Летите! – повторил он снова. – Но меня увольте. Я чужую работу делать не намерен.
Кирьянов улыбнулся, стараясь выгнать из себя неожиданную хандру, стараясь искусственно создать хорошее настроение, это он умел. Он вскочил, оглаживая светлый, по случаю праздника надетый костюм.