Внизу на большом квадрате спортивной арены из некрашеных досок был сооружен большой помост с микрофонами вдоль всего параметра, посередине длинный стол. Пока все это было в темноте и только смутно угадывалось. Но вдруг вспыхнули юпитеры - с боков, сверху, там, внизу, - и помост точно сам засветился праздничным театральным светом… И дворец взорвался аплодисментами, гулом голосов. Где-то закричали что-то восторженное, но непонятное; на арене появился высокий худой человек с длинными руками. Лица его нельзя было разобрать, но было видно, как его глаза в юпитерах засверкали хрустальным блеском и золотился ежик волос. Человек поднял руку и хорошо поставленным голосом заговорил.
И слова, и вся обстановка настолько были необычными для Барышева, что он плохо понимал, что тот говорит. Человек говорил что-то вроде: "Вы, те, кто заинтересован в том, чтобы хорошо дышала великая держава - поэзия! К вам обращаюсь я!.."
Потом один за другим на помост стали подниматься другие люди - толстые и тонкие, молодые и старые, по-разному одетые, но каждый, как показалось Барышеву, был одет специально - даже тот вон в сером, невероятных размеров свитере. Поднимались женщины, и с каждым новым человеком аплодисменты усиливались. Потом и те, внизу, захлопали в ответ, и глаза их сверкали, точно драгоценные камешки.
Весь этот грохот умножался репродукторами, вмонтированными в стены и своды. И снова высокий и худой с прической ежиком начал говорить. Теперь он читал стихи. Он говорил плотными периодами и ладонью отсекал фразы. Дворец молчал, как будто умерли все, кто здесь был, и громкоговорители доносили подробности дыхания поэта внизу. Казалось, он, гигантского роста, невидимый, стоит напротив, в двух шагах, а не там внизу, маленький и тонкий, раскачиваемый неощутимым ветром. И Барышев словно заледенел.
Поэты сменяли один другого - и все повторялось сначала, и после каждого стихотворения дворец накалялся все больше и больше. Так не могло продолжаться до бесконечности.
Соседи справа и слева от капитана - молодые девушки и ребята - сидели, одержимые непонятным ему чувством. Барышев забыл о времени - это напоминало ему первый в его жизни полет в облаках. И Барышев не выдержал. Он, подгоняемый со всех сторон голосом, начал пробираться к выходу.
Не останавливаясь, чтобы перевести дух, и натягивая на ходу фуражку, Барышев выбрался, наконец, на ступени парадного входа. И здесь гремел голос.
Барышев вышел на пустынную аллею.
Потом он пил воду. Голос гремел, но уже далеко позади - под громадным небом он приобрел свои истинные размеры.
Подошла девушка. Барышев глянул на нее холодно. У стойки они стояли только вдвоем. Барышев посмотрел ей в глаза. Они были полны тишины и печали. Она сказала:
- Ничего подобного никогда не видела.
Она поставила стакан, снова поглядела на капитана просторными серыми глазами и сказала:
- Стихи нельзя принимать в больших дозах. Разве человек со слабыми нервами выдержит?
- У вас не выдержали, - угрюмо заметил Барышев.
Она улыбнулась:
- И у вас.
- Я не москвич, и я солдат.
"За каким чертом я пошел сюда!" - подумал Барышев, сожалея об утраченном чувстве свободы и независимости. И неделя, что предстояла ему в столице, представилась Барышеву бесконечной.
От стойки они отошли вместе.
- Как вас зовут? - спросил Барышев, еще не в состоянии справиться с раздражением.
- Светлана, - ответила она.
- Капитан Барышев, - представился он сердито. И, помолчав, сказал: - Стихи тут ни при чем. Это психическая атака.
Светлана внимательно посмотрела на него, медленно сказала:
- Пожалуй, вы правы…
Они вышли на площадь. Светлана спросила:
- Вам куда?
- Неужели у вас еще и машина?! - сказал Барышев.
- Нет, машины у меня нет, хотя я очень бы хотела ее иметь. Я спросила потому, что думала посоветовать вам, как добраться. Ведь вы же в гостинице живете?
- Да, я живу в гостинице.
- Простите - Барышев?..
- Да, моя фамилия Барышев.
- Барышев… Вы против машины или против частной собственности?
- Я против обузы.
- Ну и хорошо. А вот и мой троллейбус. Прощайте, Барышев. Спасибо вам…
Светлана протянула ему узкую, но энергичную ладошку. Действительно, подходил троллейбус, почти весь стеклянный. Долго еще потом Барышев не мог понять, отчего он вдруг сказал прямо и резко:
- Не уезжайте.
Она опешила:
- Почему?
- Не уезжайте, и все. Прошу вас.
- Барышев, у вас будет много развлечений сегодня. А я для развлечений не подхожу. Вы еще успеете и в ресторан, и останетесь довольны Москвой…
Она говорила негромко и печально, а он слышал в ее голосе горечь и иронию.
- Дело ваше, - сказал он. - Я не развлечений ищу. Просто еще несколько часов назад меня радовало, что в Москве я один. И все было нормально, пока вот не сунулся сюда…
Светлана помолчала. Троллейбус уже ушел. Шоссе было пустынно. И пустынность его только подчеркивали одиночные машины, что проносились мимо, неся подфарники. Казалось, что где-то в начале шоссе их кто-то ритмично выпускает одну за другой и теперь они так и будут ходить по кругу.
- Хорошо, - вдруг сказала она. - Вы можете проводить меня.
И, когда они пошли рядом, она спросила:
- Так о чем мы будем говорить?
- Можно не говорить, - сказал Барышев.
Они шли медленно и долго. Надвигался вечер, и московское небо было зеленым, щемяще пахли цветы. Этот город умел стряхивать с себя дневную усталость - сверкали, отражая небо, окна, и в зеркальных поверхностях автомобилей скользили полосами отражения огней, неба… Асфальт не нес на себе и тени миллионов следов - словно только что отлитый, он был черным. На звонкой, бездонной зелени неба легко печатались хрупкие конструкции зданий со шпилями. И Москва была наполнена свежими, чистыми, отчетливыми звуками, когда кажется, что каждый звук адресован тебе и что-то обещает. Мерцали лица прохожих, и мерцал грустный профиль большеглазой и высокой Светланы.
Хорошее расположение духа возвращалось к Барышеву. Но он сам предложил это молчание и слов для того, чтобы заговорить, не находил.
- Может быть, я все же сяду в троллейбус? - сказала Светлана, останавливаясь.
- Как хотите, - сказал он.
Она уловила перемену в его настроении и с интересом посмотрела на него.
- Вы уже простили Москве эту неожиданность?
Он засмеялся. И они пошли снова, хотя рядом была троллейбусная остановка. И заговорили о пережитом, но уже спокойно и серьезно.
- Знаете, Барышев, я заканчиваю филологический в МГУ. Ну, не в этом году - на следующий. Мама сейчас в Казахстане. И пробудет там до октября. Я тоже там была. Но у меня прихворнула бабушка. У меня чудесная бабушка - живая история. Участница революции. Из-за бабушки только я и вернулась. А мама - филолог тоже, но она совсем иная. Отца у нас нет. Так мы и живем, три женщины. И все очень разные…
Светлана говорила неторопливо, по-московски мягко, с явным "а". Москва у нее получалась так: "Ма-асква…" И голос ее был радостен Барышеву. Но он сказал сухо:
- У вас готова была оценка, и все же пошли…
- Видите ли, Барышев. Я филолог. Я знаю - это ненадолго, долго так продолжаться не может. Разве можно жить, исповедуя вот это, например: "И я не счастлив оттого, что счастлив, и снова счастлив, что не счастлив я"? Такое несчастливое счастье похоже на умирание.
Теперь Барышев согласился:
- Пожалуй, вы правы.
- Знаете, Барышев, - горячо заговорила она, оборачивая к нему лицо и заглядывая в глаза. - Мне кажется, поэт обязан понимать, что если его появление вызывает припадочное состояние, то что-то плохо, нечестно в его поэзии, в его стихах. Вот у Пушкина есть: "Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво".
- Я помню это, - сказал Барышев. А про себя он подумал: "Вот город! У полковника зять в Египте плотину строит, у Светланы бабушка знаменитая, а сама она в МГУ, на третьем… А если спросить вон у того прохожего в нейлоновой куртке, - окажется авиаконструктором. Здорово!" Ему было и весело и горько: куда он со своими надеждами и величием помыслов рядом со всеми этими людьми и башнями!.. "А все-таки, - озорно подумал он, - у нее бабушка. А маршал, маршал-то разговаривал со мной. Со мной, а не с моей бабушкой".
И вдруг он понял, что ему интересна эта необычная в своей простоте девушка: такую простоту могут позволить себе люди или очень чистые, или независимые. А может быть, только чистые и независимые в одно время.
"У меня же целая неделя впереди!" - вспомнил он и повеселел окончательно.
- Я хотела спросить вас о вас самом. Вы летчик, это я вижу. А…
Барышев прервал ее.
- Я летал на перехватчиках. Служил в самом пекле. А теперь поеду в другое - только там ниже нуля. Вы продолжаете славную историю. А у меня, милая Светлана, нет этой истории. Моя история начинается с меня самого. - Он помолчал и добавил: - Если хотите - и у меня была история. Не очень радостная, может быть. Мне не хочется об этом говорить. Однажды мне пришло в голову, что свою историю я должен когда-нибудь начать сам. Все равно же придется начинать. Так уж чем раньше, тем, возможно, длиннее она окажется. И, возможно, интереснее.
Барышев подумал вдруг, что за годы, прошедшие с того дня, когда он переступил порог военкомата, он никому ни разу не говорил о себе. В анкетах было написано все верно. Барышеву нечего было стыдиться в своей юности и в своем прошлом. А потерь стыдиться нельзя. Потери у него были. И любовь была. Молодая, смешная, но была. И она не прошла, эта любовь, а словно остановилась в своем развитии и так осталась навсегда - светлой и горькой, и далекой, словно на левом берегу большой реки, - где пришла к нему.
Уже совсем стемнело, и огни горели вовсю, сияли витрины, а улицы сделались еще бесконечнее и праздничнее.
Они прошли порядком, и Барышеву нравилось идти, не зная, куда он идет, - это тоже была свобода.
Видимо, Светлана переживала что-то похожее, потому что она сказала:
- Всю жизнь я прожила в Москве. Она для меня - как живой человек, очень родной. Старые москвичи, куда бы ни уехали, не забывают ее. Я вот в Казахстане была два месяца, а вернулась - чуть не заплакала от радости.
- Ну, вы не очень долго отсутствовали, - усмехаясь, сказал Барышев.
- Вы так считаете?
- В городе, где я не родился, но много прожил, я не был почти десять лет. Да, десять - точно. Даже немного больше. Но я помню его…
И снова тянулась и тянулась широкая московская улица с огнями и машинами, и снова они шли, и Барышев изредка чувствовал своим локтем ее локоть и иногда видел ее словно размытый профиль.
И вот Светлана остановилась. Она сказала, положив пальцы на рукав его военной тужурки:
- Не обижайтесь, Барышев, бабушка ждет меня. Она уже начала беспокоиться. А мне еще далеко, и я устала. Ну просто ноги не идут. Мне интересно с вами, я не обманываю.
- Простите, - проговорил он.
- Нет-нет, не в этом дело. Я говорю правду, честное слово! И если хотите - позвоните мне завтра. Я не навязываюсь, а просто хочу, чтобы вы знали, что я говорю правду.
Она быстро проговорила номер телефона. Барышев хотел записать и потянулся было за ручкой и записной книжкой, но она остановила его:
- Не надо. Забудете - значит все правильно. Не забудете - тоже все правильно. Я повторю.
И она повторила номер, но только медленнее, и он понял, что не забудет этих цифр.
Только теперь она отняла свои пальцы, подошла к самому краю шоссе. Буквально через несколько мгновений, повинуясь взмаху ее руки, остановилось такси. Барышев хотел поехать с ней, но она, уже приоткрыв дверцу "Волги", сказала, улыбнувшись:
- Вот я окончательно убедилась, что вы не москвич. У нас большие расстояния, провожать не принято - провожания на десять километров омрачают знакомства.
"Волга" ушла, и ее красные огни тотчас затерялись среди множества других.
На этот раз Барышев не гонял по Москве. Прямо от того места, где его оставила Светлана, он пошел пешком. И решил не спрашивать дороги, не садиться ни на какой транспорт, а просто идти, сколько бы ни пришлось. Он заходил в ярко освещенные магазины, сидел в кафе, у которого не было фасадной стены, выпил чашку крепкого кофе (у нас сегодня бразильский) - и снова шагал и шагал, не чувствуя усталости. Иногда он ловил на себе женские взгляды, это и нравилось ему, и не беспокоило его души. Он поймал себя на том, что все время - даже если разобрать это время по секундам - помнит Светлану. Что-то в ней напоминало ему ту давнюю-давнюю широкоглазую девочку, которая осталась "на левом берегу". Но только она будто повзрослела. Да и сам он повзрослел, из тщеславного, гибкого юноши он превратился в рослого капитана авиации, но главное - он стал мужчиной, на зуб попробовавшим материал, из которого сделана жизнь, и узнавшим, чего он хочет.
Он не мог сказать, какие чувства владеют им сейчас - ни нежность, ни радость, что встретил ее, ни благодарность случаю, что свел их у лотка с газированной водой, ни тревога, ни ожидание завтрашнего дня. Он чувствовал себя так, точно случилось то, что должно было случиться и о чем он знал давно. Сердце его билось ровно. Он помнил ее, и все. Шел - и помнил, ловил на себе взгляды женщин - и помнил, пил кофе маленькими глотками - и помнил, видел впереди себя прогуливающихся девушек - и помнил…
- Вам, четыреста пятнадцатый, есть почта, - сказала дежурная по этажу.
И впервые за многие дни сердце капитана Барышева дрогнуло. "Вот и конец, - четко подумал он. - Все".
Перешагнув порог и включив свет, он распечатал канцелярский без всяких титулов конверт с одной надписью от руки - "Барышеву, "Украина", № 2415". А в конверте - распоряжение прибыть к девяти утра завтра в штаб. Машина будет ждать без четверти девять.
И этого было достаточно, чтобы он мгновенно, без перехода, включился в железный военный ритм. И ложился он спать так, словно завтра ему вылетать по знакомому маршруту.
И опять утром была стремительная дорога на хорошо отлаженной машине, опять был полковник. И полковник сказал:
- В двенадцать ноль-ноль летит Ан-8. Приказано передать вам следующее: на сборы - полчаса, машина в вашем распоряжении.
Полковник сам не понимал, чем объяснить внимание маршала к рядовому в общем-то пилоту. Отнес это за счет стариковского чудачества или в конце концов за счет каких-то неизвестных ему близких отношений - бывает и такое: насмотрелся за свою жизнь разного. Его смущало это, и он не знал определенно, как ему следует вести себя с капитаном из Н-ска. И он хотел как можно скорее выполнить все, что ему приказано, и поэтому - несколько пережал… До отлета оставалось еще три часа, и Барышев полтора из них мог затратить на себя.
- Товарищ полковник, - сказал Барышев, леденея от сознания, что сейчас он принимает очень важное, необычное для себя решение. - Сколько необходимо на дорогу до старта?
- Ну, минут сорок, если хорошо ехать, - поколебавшись, сказал полковник и пожал плечами, отчего мягкие погоны на его широких плечах сгорбились.
- Разрешите обратиться с просьбой?
Своим тоном Барышев облегчал полковнику разговор с собой - он говорил почтительно и строго по форме.
- Разрешите, товарищ полковник, прибыть прямо к отлету. В одиннадцать сорок пять я буду в самолете. Открылись некоторые обстоятельства.
Полковник разрешил. И, чтобы сгладить впечатление от своей жестокости, он спросил:
- Ну, как вечер? Я телевизор смотрел.
- Я ничего не понимаю в поэзии, - сказал Барышев.
На получение документов хватило четверти часа. И Барышев сбежал к машине. Он с трудом отыскал ее среди множества таких же черных "Волг". Четверть часа отняло оформление выезда в "Украине". И когда все было сделано, Барышев вошел в телефонную будку.
Ответили ему сразу.
Стиснув трубку, натянутый, словно струна, он четко проговорил:
- Прошу позвать Светлану. Говорит капитан Барышев.
- Светлану? - переспросил после паузы на том конце солидный женский голос не то с удивлением, не то с догадкой.
"Ну, что она там тянет", - подумал Барышев. Пока бабушка решала, как ей поступить, Барышев успел подумать еще и о том, что если так долго раздумывает она, значит Светлана дома. И что если бы он не назвался, бабушка, не колеблясь, ответила бы "нет", и все. Иди - проверь.
Трубка стукнула - бабушка положила ее рядом с аппаратом. Прошла целая вечность, прежде чем Барышев услышал в глубине квартиры, в самом сердце Москвы, бабушкино: "Светлана-а-а". И молодой солнечный голос: "Что, бабушка?.." И бабушка, наверно, сказала ей, кто звонит, но сделала это тихо - знала, что в телефоне все слышно.
- Да, я слушаю, - негромко, не тихим, а каким-то притихшим голосом сказала Светлана.
- Я запомнил номер, Светлана, - резковато сказал он. - Мне необходимо вас видеть.
- Когда? - только и спросила она.
- Сейчас. У меня машина и шестьдесят минут времени. Как вас найти? Я должен вас видеть.
Еще тише, чем говорила до этого, она сказала:
- Хорошо, я буду ждать вас у центрального входа в метре "Новослободская".
Барышев тотчас положил трубку. Водителю он назвал этот адрес и попросил:
- Если можно - быстрей.
Сержант насмешливо покосился на своего пассажира и повел "Волгу" так, что она стлалась над асфальтом. И весь путь до метро Барышев не думал ни о чем совершенно - голова была пуста и холодна.
Светлану Барышев увидел сразу. Она стояла в босоножках и светлом платье, с голыми руками, и волосы ее были перехвачены на затылке сиреневой ленточкой - наспех.
Барышев поднялся по ступенькам к ней. Шел он не быстро и весь был точно стиснут в кулаке. И смотрел на нее.
Он остановился ступенькой ниже.
- В двенадцать ночь-ноль я должен улететь. Таков приказ.
- Да?.. - спросила она.
Необычное волнение перехватило горло Барышеву, и во рту было горько и сухо.
В ее лице - неярком, но от этого особенно дорогом (не ожидал Барышев этого) - не было печали. Но было смятение. И серые глаза, потому что он видел только их, занимали почти все лицо.
- Вы понимаете - я улетаю. Понимаете?
- Откуда вы свалились на мою голову, капитан? - тихо сказала она.
- Значит, вы думали обо мне?
Помолчав, она ответила:
- Да, я думала о вас, Барышев.
- Я напишу вам?
- Напишите…
- Метро "Новослободская", центральный вход, Светлане, - невесело усмехнулся он.
- Нет, зачем же? Мой адрес проще. Пишите в университет, на филфак, третий курс.
- Я могу позвонить?
- Откуда вы свалились на мою голову, Барышев? - повторила она.
- Если бы я знал, - пробормотал Барышев.
Светлана коротко поглядела на него и отвела взгляд.
- Я должен ехать…