Гена, заметно оживившись, вспомнил пионерский лагерь, куда ему в прошлом году выпала путевка, чудесное место на берегу моря, где мальчики и девочки из разных городов загорали под солнцем целых сорок дней. И была у них интересная игра, под названием "Зарница", ходили они в ночные походы, на розыски кладов, хотя кладом тем могло быть просто яблоко или кавун, спрятанный где-нибудь в бурьяне.
- В первый же день, как только прибыли мы в лагерь, говорят мне: "Ты, Гена, будешь "организатором костра"".
- Ух, красота!
- Тебе красота, а мне… Натерпелся я стыда. Костер ведь тоже, оказывается, нужно уметь разжечь. А тут как раз дождик накануне прошел, что ни положу - только тлеет.
- О! У меня и мокрое бы горело! В плавнях, бывало, даже глубокой осенью такой костер разведем, пламя рвется - выше верб!.. И купаемся до самых холодов. Выскочишь из ледяной воды - и нагишом к костру побыстрее! Обогрелся, обсушился, и ничего, даже не чихнешь!
- Видно, так и надо себя закалять. А то в лагере все трясутся над каждым из нас, море у самого берега отгородили: дальше не заходи, туда не забреди, только вот тут и плескайтесь, на мелком…
- Где воробью по колено… - засмеялся Порфир и, разлегшись на полу, размечтался: - Нет, летом - жизнь!.. За наши трудовые заслуги, может, нас и домой отпустят хоть недельки на две?..
- Как же, соскучилась мачеха…
- А ты со мною давай! У меня мамуся - другой такой в целом свете нету… Она будет рада нам обоим. Конечно, если к тому времени замуж не выйдет. Сватался к ней будто бы один механизатор, у которого жену прошлый год током убило…
- И что бы мы там делали у вас?
- О, есть о чем печалиться! Снарядим какую-нибудь фелюгу, наберем хлопцев, и айда на лиман браконьеров гонять!..
- Дались же они тебе.
- Ненавижу черно! - Лицо Порфира сразу помрачнело. - Хочу, чтобы подохли они все! Только сами ведь не подохнут…
- Наверное, доставалось тебе от них?
- Черта с два им меня поймать!
Не в этом, оказывается, дело. И Гена впервые услышал от товарища: за дедуся должен он гадам отомстить. Пришли, напали ночью на виноградники, что дедусь сторожил, берданку поломали, поглумились над стариком. Одним таким оскорблением можно человека сгубить. Да еще когда человек этот горд и самолюбив и знает солдатскую честь… Может ли он, Порфир, это простить?
В прошлом году одного рыбинспектора с гэсовской плотины ночью сбросили, а еще через ночь на дядька Ивана напали, и он с ними в темноте дрался, в ледяной воде, а был декабрь месяц. Камнем ударили по голове, думали, конец уже инспектору, сознание потерял, на дно пошел… Как же удивились они, когда на суде увидели его живым…
За все с ними должен расквитаться Порфир. Где бы они ни были, пусть знают, что от кары им не уйти, месть за ними ходит, хоть и малолетняя!
Кто мог подумать, что этот веселый, жизнерадостный Кульбака вынашивает в душе и такое, да еще и товарища склоняет себе в сообщники…
- В подручные к дяде Ивану пойдем, там такие, как мы, пригодятся, - развивал свои планы Порфир. - Есть же юные дзержинцы! Один инспекторский сын, говорят, браконьеру палец откусил, защищая батька, а разве я не смог бы откусить?
Было после этого, конечно, еще джик, и вжик, и сом на полкаюка, который "как даст хвостом по мне - я и упал!..". В самый момент ловецкого экстаза вошла медсестра и напомнила Кульбаке, что пора ему закругляться. Раз надо - значит, надо, хлопец вскочил.
- Ну, бывай, Гена! Только не задерживайся ты в этой каталажке… Дедусь говорил: от лежбы внутренности слипаются, жить надо на ногах!
Во двор он выскочил как раз вовремя: с той стороны ограды уже кто-то посвистывал знакомым камышанским свистом… Дежурный по территории, идя на нарушение, шепнул, что не иначе дружки пришли проведать своего лишенного воли вожака. Да, да, пришли, не забыли великого невольника, который, попав в беду, где-то тут кандалами звенит. Когда и Порфир свистнул в ответ (тонко, на птичий манер!), с той стороны ограды снова отозвались, и вскоре появилась на веревочке кем-то осторожно переброшенная бутылка из-под молока с какой-то передачей в ней… Будничная бутылка, ставшая сразу небудничной, спускалась медленно, покачиваясь по стене туда-сюда, как та вот штука, что висит в физкабинете и называется "маятник Фуко". В бутылке пакетик целлофановый, крепко в нем что-то завязано, запаковано, а сбоку еще и записочка белеет - привет правонарушителю родная Камышанка шлет! Получив передачу с воли, он в этой же бутылке и ответ дружкам отправит, назад ее с ответной запиской через ограду бросит, как бросают капитаны в океан запечатанную бутылку с весточкой о себе… Но только рука Порфира протянулась, чтобы схватить передачу, как еще чья-то рука легла ему на плечо, вежливо, но настойчиво отстранила.
- Позволь, это уж мой приз, - услышал он знакомый насмешливый голос того, над кем сегодня одержал прямо-таки олимпийскую победу, когда довелось бежать наперегонки в мешке.
XXII
Настало время выбирать место под летний лагерь. В один из дней Валерий Иванович, взяв с собой нескольких воспитателей и командиров отрядов, отправился с ними на разведку. Антон Герасимович, по правде сказать, вообще был против того, чтобы выносить лагерь за пределы школы, он предлагал поставить палатки во дворе вдоль стены, ведь места много, двор большой, пусть себе тут и проводят лето. Однако его предложение было со смехом отвергнуто. (Правда, в какой-то спецшколе якобы проводился подобный эксперимент.)
- У них так, - сказал директор, - а наша бурсацкая республика будет вынесена в степь, мы такую там крепость воздвигнем, что никто не сбежит.
Место, куда спецшкола выезжала лагерем в прошлые годы, районный землеустроитель велел распахать, хотя под посевы оно и не годилось. Поэтому школа вынуждена была искать другое пристанище. Пооставалось в этом краю немало разных урочищ, которым когда-то неизвестными предками были даны имена порой прямо-таки диковинные, такие, как "Гапкина пазуха", куда ездят из совхозов на маевки (Антон Герасимович заверяет, что название этого урочища встречал в старопечатных книгах, он заядлый краевед и питает слабость ко всякой старине)… Кроме Гапкиной пазухи, есть еще урочища Домаха, Жабурянка, Волчий Яр или Куркулак, Темное, Кандзюбино, Чертуватое… Это последнее привлекло внимание Валерия Ивановича и его спутников, так как отсюда ближе всего к полям и виноградникам совхоза "Степной гигант", с которым школа заключила трудовое соглашение. Кроме того, по кряжу над урочищем сохранился порядочный лоскут целины - будет где палатки поставить. По одну сторону - степь, по другую - сияющие просторы гэсовского моря. Осенью оно когда расштормится, то добивает крутою волной аж до подножия этого кряжа, рвет, отламывает глыбы чернозема и глины… Ну а пока что море спокойно и весь гребень кряжа белеет ромашками. Само урочище, весь его крутояр утопает в цветущих акациях, что встали ярусами по склонам (насадили их тут уже после войны, чтобы защитить почву от эрозии), а по самому дну урочища блестит вода; она зашла из искусственного моря и создала здесь, в бывшем мрачном яру, тихий сияющий затон. Штормы сюда не достают, бури не бороздят воду, всю весну и лето сиянием ее налито урочище. Четко отражаются в ясных водах затона округлые шатры белых акаций, и даже когда вдоль степных шляхов цвет их уже покроется пылью или пригорит под горячим дыханием суховеев, в урочище он и тогда остается белоснежно чистым, со свадебной белизной свисает гроздьями до самой воды.
- Здесь будет город заложен, - сказал Валерий Иванович, когда смотрины в основном были закончены. С присущим ему практицизмом директор уже нарисовал на бумаге, где будут размещены палатки, где кухня и спортплощадка, а где поставят мачту для флага… Кроме того, вода близко, удобно будет купаться после работы бурсацкой республике, смывать с себя трудовую пыль…
Марыся Павловна была просто в восторге от этого места. Такая ширь, так далеко видно с этого степного кряжа, нависшего над морем днепровской воды… Впервые открывается Марысе степная флора, набредешь тут даже на кустик тырсы-ковыля, о котором раньше Марыся только читала, и полынец под ногами серебрится, прогретый солнцем, и деревей, это дикое дитя степи, - он тоже седой (почему-то большинство степных трав окрашено в сизовато-серый оттенок, от солнца или от чего-то еще они поседели?). Пока ходили, нарвала Марыся букет полевых цветов. Спутники ей в этом охотно помогали; цветы простенькие, неброские, а сложилась богатая гамма колеров, слегка как бы приглушенных, окутанных туманцем…
- Взгляните, как у французских импрессионистов, - показала букет Берестецкому, и он буркнул в ответ, что тут "что-то есть".
Группа воспитанников - командиры отрядов - оживленно обсуждала с директором план будущего лагеря, и, когда уже все было в основном выяснено, Юрко-цыган спросил не без иронии:
- А где же будет ограда?
Это не терпелось узнать и Марысе Павловне - ведь отвечать за личный состав воспитанников будет прежде всего она… И хотя сторонницей крутых ограничений ее не назовешь, она очень удивилась, когда Валерий Иванович твердо сказал:
- Никакой ограды.
- То есть как?
- А так.
И пояснил, что их палаточный город, лагерь юных свободных людей, оградят лишь символическим кордоном - обпашут его плугом - и все. Борозда, отваленный пласт земли будет единственной отметиной, которая отделит правонарушителей от белого света. Только уж эту межу, сказать бы межу совести, без разрешения никто не переступи, не нарушь!
- А то даже и обпахивать не будем, просто вон там, по периметру, - сделал широкий жест Валерий Иванович, - оставим при косьбе ромашковый бордюр - полоску нескошенных диких цветов, они и будут служить для нашей честной публики ненереходимым барьером, оградой самой надежной. Межа совести - и все. Согласны? - обратился он к командирам отрядов.
Такое доверие хлопцам пришлось по душе, а Марыся Павловна даже пожалела, что нет сейчас тут Кульбаки, - вот бы кто порадовался! Вот кому будет по нраву, что та школьная стена (которая для свободолюбивого камышанца является воплощением всего самого нестерпимого) здесь заменится всего лишь полоской нескошенной травы… Как и другие, камышанец с нетерпением ждет этого лагеря, уже наперед закидывал удочку, чтобы его назначили "организатором костра": "Я вам такой разведу - до неба языки выкинет!" Дитя камышей, хитрое и лукавое камышанское создание, как оно поведет себя в этих новых условиях? Марыся про себя уже прикинула, где будет место для костра: вот здесь, на самой вершине кряжа, чтобы всем, кто плывет по Днепру, было видно… Это же так чудесно, когда плывешь пароходом или поездом едешь, а где-то в синем предвечерье тебе ярко светит чей-то костер. Рыбаки его разложили или, может, влюбленные жгут там вечерние огни?
Еще надо было название подыскать будущему лагерю.
- У меня есть предложение, - сверкнула глазами Марыся Павловна, - давайте назовем… "Бригантина"!
- Степная бригантина… Бригантина в степи… - стал примерять Берестецкий и закончил насмешливо: - Тут что-то есть.
А Борис Саввич, как недавний моряк, напротив, совершенно серьезно поддержал Марысю, потому что когда с моря смотреть на этот лобастый крутогор, где они стоят, то оттуда он и впрямь кажется похожим на бриг или бригантину…
- Да еще при соответственной игре фантазии, - добавил Артур Филиппович. - Хотя "Степные пираты" больше бы подошло…
- Так и запишем: "Бригантина", - сказал директор, нанося какие-то пометки на свою самодельную карту. - Развелось, правда, в последнее время этих бригантин… Однако для наших маленьких пиратов это подойдет… Это в их духе.
Основательно уходившись, учителя сели наконец передохнуть на краю урочища, в тени, под шатром, отягощенным цветом акации. Воспитанников они отпустили купаться в затон, где вода уже прогрелась, и оттуда, снизу, долетал теперь счастливый ребячий визг.
- Барьер из цветов… Межа из травы… так оно, собственно, и должно быть, - задумчиво заговорил Артур Филиппович, вытянувшись на траве во весь свой длинный рост. Высоко в небе застыл степной кобчик, и Берестецкий направил взгляд туда. - Мир для человека должен быть всепроходимым, без каких-либо преград, как вот это небо для птицы… Планета существует для всех в равной степени, у всех на нее равные права, по крайней мере, так должно быть.
- Всепроходимый, но для человека, не для хама, - уточнил Валерий Иванович. - Видели вчера в газете снимки детей, изуродованных напалмом?..
- На хама - смирительную рубашку, это ясно, - согласился Берестецкий. - Но я имею в виду именно человека, мне хочется представить его даже без травяного барьера… Вот, к примеру: возможен ли в нашу космическую эру вездепроходец типа Уленшпигеля, или Сковороды, или Дон Кихота? Проделать бы эксперимент. Посох в руку, птицу на плечо - и в путь. Далеко ли уйдет?
- И с какой целью? - усмехнулся директор.
- А хотя бы проверить, возможен ли Уленшпигель в наше время… То есть тип человека внутренне свободного, беззаботного, который - без каких-либо нарушений, конечно, - решил идти меж ближних и дальних… Выхожу с добрым намерением, с желанием посвятить себя собратьям по планете, иду с готовностью даже медведю помочь, если он гвоздь в лапу загнал… И в то же время хочу проследить, насколько человечество ко мне терпимо, в какой степени во мне заинтересовано, и вообще, какой вес имеет для него моя личность…
- Одним словом, в бродяжничество коллегу потянуло, - заметил Борис Саввич, внимательно, будто впервые, рассматривая на пальце свое глубоко врезавшееся обручальное кольцо.
- Собирался назначить вас начальником лагеря, - сказал Валерий Иванович, - а теперь вижу, что рано… Многомудрый наш Артур Филиппович, наставник изящных искусств и шагистики, вдруг проявляет такую незрелость. Если вас, мудрого, в бродяжничество тянет, то что же тогда требовать от наших бурсачат?
- Для бурсачат хоть объяснение есть, - ввернул Борис Саввич. - Пишут, что в генах у человека якобы увеличивается разрушительный элемент… Только, по-моему, это выдумка.
Директор начал прикидывать вслух:
- Кого же все-таки из вас на лагерь поставить?
Борис Саввич исподлобья кивнул на Марысю Павловну:
- Вон ее удостойте. Первая женщина в истории мореходства будет капитаном бригантины…
- Она не подходит, - возразил Берестецкий. - Она влюблена.
- Это в кого же? - кокетливо вскинулась Марыся Павловна. - Что-то не вижу поблизости достойных объектов…
- Без оскорблений, - шутливо заметил директор. - И не кокетничайте, это вам не идет… Не очень идет… А что касается назначения, то я считаю: идея резонная. Сегодня же и приказом проведу…
Марыся, видно, думала о чем-то своем: сидела тихо, улыбаясь, погруженная в мечты, потом вдруг поймала руками пышные гроздья акации, нависшие над нею, утопила разгоряченное лицо в их теплый цвет… Оторвалась, лишь когда услышала произнесенное Берестецким (вроде бы в шутку, но в то же время с чувством) что-то о чернобровке с жаркими губами нецелованными, с утренней зарей румянца на лице…
- Это из Омара Хайяма? - спросила Марыся, а он ответил с гордостью:
- Это мои… Мое личное наблюдение.
Директор между тем напомнил:
- Итак, с завтрашнего дня, Марыся Павловна, займетесь лагерем. Придется вам какое-то время быть и строителем и завхозом… Надеюсь, вы оценили доверие?
- Благодарю за честь, - шутливо ответила она. - Только я за чинами не гонюсь…
- Я серьезно говорю: смотрите, чтобы ваша бригантина без руля и без ветрил не поплыла…
- Вся надежда на Бориса Саввича, - кивнула Марыся на коллегу, который, отрастив шкиперские бакенбарды, еще больше стал походить на бывалого морского волка. - Одной ведь не управиться…
Бывший моряк вместо кольца теперь рассматривал стебелек тысячелистника - никак не мог надивиться целесообразности, мудрости этого творения.
- Такое обычное, множество раз виденное, - тихо говорил он, - а всегда загадка… Один этот узор листка, эта сотканность, форма, элегантные зубчики… А разветвление стебельков именно такое, чтобы каждый листок мог получать вдоволь солнца, осуществлять фотосинтез!.. Во всем - разум и совершенство…
- И почему природа не могла создать таким совершенным меня? - без обычной иронии произнес Берестецкий. - Правда, есть и во мне, в человеке, кое-что такое, что вызывает удивление и даже восхищение, но в то же время сколько несовершенства, дисгармоничности, всяческих изъянов… Особенно если заглянуть туда, в недра… Какие первобытные страсти скалят оттуда зубы, несмотря что homo sapiens… Пещерный лохматый пращур всякий раз дает о себе знать… Вот разве что любовь, она действительно облагораживает нас, придает человеку способность светиться красотой, все грубое собою перекрывает…
Марыся слушала, лежа на спине и прищурив глаза, - интересно ей было вот так смотреть на солнце: вместо светила - сплошная бурая масса. Вся небесность слилась в желтизне, будто расплавилась, кипит знойной далекой мглой…
Полагая, что она задремала, мужчины вскоре разбрелись кто куда. Борис Саввич пошел к воспитанникам, он тоже решил искупаться; директор и Берестецкий высмотрели чью-то пасеку в лесопосадке и направились в ту сторону. Марыся Павловна осталась под акацией одна. Только теперь в ней заговорило чувство беспокойства за будущую "бригантину". Даже показалось, что она поступила легкомысленно, согласившись возглавить лагерь, когда есть в коллективе люди и с большим опытом, и с волею посильнее… Такую ответственность придется брать на себя! Страшновато стало, тревожно. Ведь неизвестно, как поведут себя в новых условиях, среди открытых просторов, те маленькие корсары. Выпустишь чертенят из бутылки, а назад их потом загонишь ли? Однако не отступать же!
Сама определила свой жизненный путь, стремилась к работе самоотверженной, даже чувство жертвенности растила в себе, самого трудного искала. Вот и получила его вволю, предостаточно, даже чересчур.
Когда после института уезжала сюда, в эту школу трудную, правонарушительскую, некоторые посмеивались:
- И трех дней не продержишься…