В затишье, где прибрежный тростник встречается с вереском, Кора на скаку почуяла. Почуяла поздно - еще прыжок, и она попала бы прямо на птицу. Этого она сделать не могла и застыла в странной позе - все четыре лапы вместе, голова вниз, туда, где, сливаясь с лесной ветошью, спокойно и уютно сидел молодой.
Сто тридцать первая встреча - и первая стойка… Я огладил собаку и продержал в неудобной позе две минуты по часам. Мы вместе разглядывали пестрые перышки, черный веселый глаз и над ним узкую кумачовую полоску.
Тоненьким прутиком я пошевелил цыпленка. Он вскочил, пробежал, виляя хвостиком, несколько шажков и взлетел, шумно, как большой. Кора легла.
Я знал, хорошо знал, что дело сделано, но работы предстоит еще много.
В начале августа как-то после обеда я предложил отцу:
- Пойдем сегодня, посмотришь собаку.
Отец выпустил изо рта тонкую струйку табачного дыма, внимательно посмотрел на меня через очки и согласился.
Признаться, я волновался - отец был строгим судьей, притом убежденным, что "раньше были собаки - теперь…".
Волновался напрасно. Кора показала высокий класс работы. На Побежаловских пожнях, почуяв с карьера выводок рано взматеревших тетеревов, она подала их одного за другим. Все восемь молодых и старку. Становилась, плыла, вздрагивая и пригибаясь, подводила и вновь становилась крепко и уверенно.
В тальниках у озера Кора нашла линялого косача. Дерзко, с нажимом вела его вдоль берега от куста к кусту. Мы даже разок заметили, как черныш, похожий на черную утку, вытянув шею, прошмыгнул через чистинку. Не хотел подниматься на крыло. Тогда Кора забежала вперед, прыгнула в куст и, стоя на месте, спокойно наблюдала, как синий шар, мелькая белым подбоем крыльев, мчался на нас.
На открытие охоты я пошел в Колмышино - лесную деревнюшку километрах в восьми от нашего хутора. Прямо сквозь Черные кварталы, через болота и пищути, попал на колмышинские поля. Мы шли по дорожке, и Кора прямо от ноги стала на большой ольховый куст. Я зарядил ружье, зашел со стороны и послал собаку. С шумом порвался из куста расположившийся на ночевку выводок. Первого чернышика я сбил на подъеме, второй потянул вдоль дороги, после выстрела закувыркался на песке, и… что такое? Кора бросилась за ним со всех ног.
- Лечь! Кора! Лечь!
Ни малейшего внимания, она мчится к подранку, перескакивает его и скрывается в лесу, там, откуда пришли.
Что за фокусы? Неужели Кора боится выстрела? А я не проверил, понадеялся, что у егеря была.
- Кора! Кора! Поди сюда, Кора!
Я охрип, свисток мой захлебнулся, но собаки не было.
Поздно вечером вернулся домой. Кора напугала всю семью - прибежала, вскочила в комнату и забилась под кровать. Все решили, что со мной что-то случилось в лесу.
Утром мы с отцом пошли на проверку. Кора быстро нашла выводок, сработала его и после выстрела в панике удрала домой.
Что мы потом ни делали - стреляли одним пистоном, стреляли, постепенно приближаясь, и над кормом, ходили с другой собакой, - все было напрасно.
- Так она и останется на всю жизнь однострельной собачкой, - заключил отец. - Гкпьзы такие бывают - выстрелишь и выбросишь.
День справедливости
Памяти Василия Николаевича Павлова
Собаки нашли запавшего беляка. Я был уверен, что гончие ведут прямо на меня, - держал ружье на изготовку и, медленно поворачивая голову, старался как можно глубже взглянуть в тесноту еловых стволов, ожидая зайца.
Выстрел грянул впереди и слева. Гон смолк. На опушку вышел Василий Николаевич. В одной руке он высоко держал белячка, другой отмахивался от прыгающих на него собак. На лице охотника, не по возрасту молодом и розовом, сияло счастье. Мы сошлись на сухой полянке. Пора бы отдохнуть.
- С полем, Василий Николаевич! Я отпазанчу зайца и схожу за водой, а вы, пожалуйста, займитесь костром.
Мой спутник, видимо, удивился тому, что у меня есть с собой все для чаепития, и вообще манере среди осеннего короткого дня заниматься этим делом, но ничего не сказал, вынул большой нож и начал быстро и сноровисто вырезать рогатинку.
Я отрезал у зайца пазанок, разорвал его по пальцам надвое и кинул собакам. Малик проглотил свою долю, как глоток воды. Смётка схватила, оттащила в сторону и бросила в траву.
- Не ест, - сказал Василий Николаевич, - и правильно делает. Что там есть? Кости, жилы да шерсть. Сухота, водой не запьешь. И за такую работу!
Чай поспел быстро. Мы закусили, прилегли с папиросками у костра.
Отшумел, отгулял буйный ветер-листодер, опять потянулись тихие деньки, только лес уже не тот: как-то распахнулся он, стал просторнее и грустнее. Сквозит широкая гладь болота через прозрачную березовую кромку. Серым частоколом стоит оголенный осинник. Только на одной вершине светится несколько листиков. Один, два, три… двенадцать. Словно стайка лимонножелтых бабочек присела на голые сучья и трепещет легкими крыльями.
Скоро, очень скоро уже по-зимнему посинеет небо и закричат медными голосами невидимые за облаками лебеди. Запрыгает на пожухлой листве ледяная крупка. В обнаженных вершинах медленно затанцуют первые лохматые снежинки.
- Собаки всё понимают, только мы этого не замечаем или не хотим замечать, - неожиданно начал Василий Николаевич.
Я вздрогнул, открыл глаза и только тогда понял, что задремал.
- У меня много лет жил выжлец. Сорочаем звали. Он шел от Выплача и Утешки. Замечательный, опытный, верный, и голос хороший: двухтонный и очень доносчивый - за два километра в тихую погоду слышно. Бродили мы с Сорочаем - я тогда посвободнее был, - считай, всю осень, от начала охоты до глубокого снега. Поднимет Сорочай косого - никогда не бросит, как тот ни вертись. Гкал и по мокрому, и по сухому. Как поднимет, знаю: заяц мой никуда не денется. Стукну белячишку, отпазанчу, даю Сорочаю лапку. И все мне казалось, что он неохотно берет и как-то странно на меня поглядывает. Вот как давеча ваша Смётка! Поймает Сорочай пазанок, помусолит, похрустит, вздохнет и на меня так косо взглянет, вроде как сказать хочет: "Я, мол, понимаю: так полагается, - но несправедливо. Забота моя, работа моя, а дальше что? Тебе, хозяин, вся тушка в мешок, а мне хрящ да меха клок".
Василий Николаевич встал и поправил костер. Солнце грело, но нам было как-то зябко. Малик потянулся, подошел поближе к огню, повертелся в траве и с легким, довольным урчанием лег снова. От его мокрой шерсти шел пар.
- Так вот, - продолжал Василий Николаевич, - охотились мы много лет. Однажды беляк вышел на меня на большом ходу - в частом ельнике. Я поторопился, ударил раз за разом, нашел на земле клочок шерсти, и больше ничего. Сорочай с голосом повел дальше, без остановки, угнал далеко, еле слышно, и замолк. Я подаюсь туда. Шумлю, кричу… нет собаки! Нечего греха таить - отдуплетил два раза по еловым шишкам, - нет выжлеца, пропал. Ни слуху ни духу. Около часа прошло, идет Сорочай через болото прямо ко мне и что-то в зубах несет. Подбежал, бросил у моих ног заячий пазанок и - хотите верьте, хотите нет - улыбнулся во все зубы. Пошли мы домой, - какая охота, когда у выжлеца от съеденного зайца брюхо до полу. Назвал я этот день "Днем справедливости", а пазанок - мою долю в этой охоте - домой отнес и храню как память!
Соловей безголосый
Припоминая наших собак, я замечаю, что больше всего среди них было гончих. Они пропадали так же часто, как появлялись. То за лисицей увяжутся, и поминай как звали, то пристанут к соседней охоте, то после гона застрянут в чужой деревне.
Вспоминая, всегда удивляюсь разнообразию собачьих характеров и привычек. Была у нас польская выжловка Лахти. Первый хозяин - аккуратный и молчаливый механик, эстонец - наганивал ее, выезжая за город на велосипеде. В работе Лахти была нетороплива и обстоятельна, но, попав на свежий отпечаток велосипедных шин, гнала по нему вязко и с голосом. Был вымесок Букет - умнейший старый пес и мастер. Продержав зайца часа полтора-два или почуяв на следу хоть капельку крови, он немел, как в рот воды набирал, и принимался ловить косого, срезая петли или залегая на тропе в плотном месте. При удаче - а она случалась частенько - он так наедался зайчатиной, что не мог идти. Мы волокли его по снегу на поводке, как опрокинутую скамейку. Был русский выжлец Валет, обладатель удивительно красивого, фигурного голоса. Валет, как только сходил с дороги, все равно где - в лесу, в кустах или на вырубке, - немедленно отдавал голос. Высоко подняв голову и раззявив пасть, он, как шары, выкатывал гремящие стонущие ноты. И так целый день. А зайца и близко не было.
Мелькают в памяти имена, голоса, повадки, но почему-то с особым теплом и даже волнением я вспоминаю одного приблудного арлекина.
У нас в компании было три собаки. Отец их называл прогончими. Ирония приставки заключалась в том, что наши гончие, подняв зайца, очень скоро возвращались назад. Это было не совсем так. Били мы зайчишек немало, но, честно говоря, больше прибылых белячков на первом, много на втором кругу. Старые, опытные беляки обычно отделывались от наших гонцов довольно скоро, уходя напрямую или в крепкие места. Русаки и вовсе оставались мечтой. Словом, неважные были у нас в ту пору собачки.
В очередную субботу мы вышли со станции на последнем свету. Впереди четырнадцать километров лесной дороги, ночевка в знакомом доме и наутро охота. На вырубе из частого осинника выбежала гончая собака и приветливо замахала хвостом. Все попытки прогнать ее ни к чему не привели. Даже сломанный на обочине прут не изменил ее решения присоединиться к нашей компании. Пес упорно плелся позади, соблюдая безопасную дистанцию. В дом мы его не пустили, надеясь, что ночью он уйдет.
Утром, когда мы кормили на крыльце собак, из-под стога, потягиваясь и приветствуя всех по очереди, вылез крупный, ладный выжлец. Пестрая мраморная рубашка, один глаз карий, другой мутно-голубой, как с бельмом, - арлекин. В те годы их было не так мало, как сейчас. Меня поразила колодка выжлеца и ноги, они были великолепны. Правда, большая напружина в спине и не бочковатая, а очень спущенная грудь придавали собаке некоторую борзоватость.
- Дайте ему поесть, - сказал Щервинский. - Мы делали все, что полагается: гнали, ругали, били, но голодом морить - свинство. Поди сюда, песик. Как тебя? Арлекин? Арля! Арля!
Хитрость была довольно прозрачная - Щервинскому явно хотелось попробовать новую собаку: а вдруг хороша и поможет нашим? На охоту мы пошли с четырьмя гончими.
В позднюю осень выдаются такие тихие, задумчивые деньки. За низким туманом не видно солнца. Прохладный и влажный воздух так недвижен, что даже на самой верхушке осины не трепещут листики.
Охота наша шла по нешироким полям вдоль глубокой и быстрой речки. Мы двигались цепью, тяжело вытаскивая ноги из размякшей пашни. Гончие рыскали в опушке.
Не допустив на выстрел, из клочка некоей у камня выскочил русак. Подкидывая куцый зад, он мчался так, будто под лапами у него была не вязкая пашня, а твердая дорога. Собаки помкнули по-зрячему. Гон пошел кустами вниз по реке.
- Ну и русачище, - сказал брат. - Как осел, и ушами поводит. Такого не вернуть.
И верно, скоро собаки сошли со слуха, а через полчаса из кустов начали вываливать наши гонцы: Султан… Найда… Доннер - все тут, больше ждать некого.
- А где Арлекин?
- Как попал, так и пропал, - рассмеялся Щервинский. - Нас не боялся, а гона не перенес, исчез.
Сквозь низкие тучи пробилось солнце. Стая рябинников, чокая и повизгивая, пролетела за реку. Мы с братом сидели на камне, от которого выскочил заяц. Какая-то вялость обуяла в этот теплый, тихий осенний денек. Видя, что мы сидим, рядом расположились гончие. Султан недовольно выкусывал присохшую между пальцев грязь. Щервинский заметил на опушке косача и пошел его скрадывать - бесполезное занятие, от которого мы не могли отучить неопытного охотника. Зонов, в душе рыболов, а не охотник, пошел посмотреть на реку.
Султан резко поднял голову и прислушался.
- Что это, - удивился брат, - слыхал?
- Слышал, но понять не могу - звон не звон, гон не гон. Будто собака пролаяла. Очень далеко.
Прошло немного времени, и в кустах у самого поля раздался гон. Впрочем, не гон, а какой-то обрывок - прозвучал и смолк.
- Гонит! Арля! - тихонько сказал брат, хватаясь за ружье.
- Сиди, Юра, не шевелись! Прямо на нас.
На пашню шаром выкатился русак. Прижав уши, он резко и легко мчался, взбрасывая длинные ноги. За ним, в каких-нибудь ста метрах, молча гнался Арля.
Стрелять было далековато, и почти тотчас зайца заслонили кинувшиеся к нему гончие. Свистнула дробь, в опушке хлопнул выстрел Щервинского. Брат погрозил ему кулаком - выстрел был совершенно дикий и мог скорее зацепить нас, чем зайца.
Гон пошел по деревне, вверх по реке и опять ушел со слуха.
На этот раз наши гончие не возвращались очень долго. Разойдясь, мы двинулись за ними и встретили Султана, Доннера и Найду. Они гуськом бежали вдоль реки. Арли с ними не было.
- Вернет, - сказал брат, - я в него поверил, ей-богу вернет. Он…
- Тише! Слушайте! - перебил его Зонов. - Мне показалось, что далеко за деревней кто-то пролаял: "Ау-ау-ау!" И все.
Мы вышли на дорогу и не торопясь побрели к деревне. Собаки пошли у ног.
- Золотые гонцы, - язвил Щервинский. - Побегали часок за русаком и, пожалуйста, шпоры чистят.
У околицы, смешно разбегаясь и сходясь, бодались два козленка. На скрипучих воротцах катались ребята. Деревня вытянулась вдоль разъезженной до киселя широкой улицы. По обочинам тянулась намятая тропинка с набросанными кое-где кирпичами. У бревенчатых домов с высокими подвалами валялись капустные листья. На березах у домиков пели скворцы. Это старики прилетели прощаться - молодые давно сбились в стаи и отлетели на юг. Пахло дымком и капустными бочками.
В дальнем конце вдруг дружно залаяли дворовые собаки и пронзительный голос заверещал:
- Заяц! Заяц!
Русак бежал нам навстречу по обочине, у колодца вздыбился, покрутил ушами и скинулся в проулок. На дороге появился Арля, добежал до скидки, выдал уже знакомую нам очередь: "Ау-ау-ау!" - и, увязая в жидкой грязи, помчался в тот же проулок.
- Володька! Давай к реке, наперерез. Зонов, к воротцам! Где заяц?
- Дяденька! Они в огород к Хромому побежали.
- Не ври, я их уже за тети-маниной баней видел…
- Во-он они! Во-он они!
Далеко у речки, на потной, вытоптанной скотом луговине виднелись фигурки зайца и собаки. Мы побежали во весь дух наперерез.
Русак бежал быстро, но далеко не так легко, как утром, он явно устал. И что это? Навстречу из кустов показались наши гончие, вся тройка. Миг - и собаки звездой накрыли замотанного зайца.
Порвут! На куски растащат…
Когда я подбежал, то убедился, что русак останется целым. На нем передними лапами прочно стоял Арля и выразительно скалил молодые зубы. На меня он даже не уркнул.
Я поднял зайца за задние ноги, он не гнулся - застыл, как палка.
- Смотри, - показал я подбежавшему Зонову, - окаменел сразу, отойдет не раньше чем через пять - десять минут. Еще немного, и он был бы согнан по всем правилам настоящего гончего искусства.
Щервинский и Зонов в тот же вечер с нашими собаками ушли на поезд. Мы с Юрием оставили себе Арлю и решили в понедельник идти на станцию охотой.
- Пойдем через Халики, - предложил брат. - Если он и там будет держать, не бросит в ляге - значит, собака!
За ночь резко похолодало. Пропали скворцы. Навстречу, увязая колесами по ступицу, шли возы с капустой. Лошади натужно выдыхали белые клубы пара.
До самого леса раскинулось убранное овсяное поле. Влажная стерня мягко подавалась под ногами. Пахло овсом и мышами. Очень низко пролетели лебеди.
Лохматая и неторопливая снежинка, первая в этом году, села мне на плечо и тотчас растаяла. Я удивился:
- Смотри - снежинка. Верно говорят, что лебеди на крыльях приносят снег. И гляди, как странно: здесь солнце, а в елках туман запутался.
Халиками называется у нас большой отъем глухого высокоствольного ельника. Он далеко протянулся среди болот узкими длинными рёлками. Между рёлками такие же вытянутые, похожие на заглохшие реки, мокрые низины-ляги. Там тростник, черная ольха и под зеленым мхом потайные ручьи. По рёлкам сухие удобные тропинки - бывшие промысловые путики.
Арля очень скоро поднял зайца. Выдал "очередь" и пропал. Мы встали на просеке неподалеку от лежки. Два раза мы слышали собаку - один раз далеко, другой поближе. И опять наступила тишина.
Брат явно не успел приготовиться. Я заметил, что совсем рядом с ним проскочил заяц, и услышал два торопливых выстрела. Почти сразу за беляком перемахнул через просеку и Арля.
- Промазал?
- Он мчался, как намыленный, я и обзадил.
Три раза, только три раза я слышал уже знакомые теперь обрывки гона. Брат каждый раз поднимал руку, показывая, где идет гон. Наконец голос Арли совсем рядом. Торопливый шорох по листве. Я вскинул ружье, долго ловил в прогалинках елового подседа мчавшегося со всех ног белячишку и промазал, раз за разом.
Заяц неожиданно быстро вернулся своим следом. Кажется, еще стремительней, чем раньше, он мелькал в частоколе осинничка. Длинной потяжкой я выбросил стволы далеко вперед. Беляк покатился шаром. Прежде чем я перезарядил, Арля накрыл зайца.
Очень скоро на островке, в самой топкой ляге, Арля побудил большого цвёлого беляка. Мы видели, как он выскочил на просеку. Подстоять такого было не просто, но мы уже привыкли к молчаливому гону собаки, верили ей, стояли на лазах напряженно, как на стенде, а паратый выжлец так жал на зайца, что через полтора часа брат срезал его красивейшим выстрелом, почти влет, над просекой.
- Заячья смерть! Не гончая, а заячья смерть! - кричал Юрий, потрясая мокрым беляком. - От него ни один не уйдет. Найдем хозяина - все отдадим, но купим Арлю!
К концу дня мы взяли еще двух беляков и окончательно влюбились в приблудного арлекина.
Перед станцией решили взять гончака на поводок, но в этот момент Арля пропал. Исчез, как лесной дух, так же внезапно и неожиданно, как появился.
Мы искали его на станции и в поселке, повесили объявление на почте, два воскресенья обходили окружающие деревни. Никто не знал и не видел такой собаки. Так и остался у нас в памяти похожий на мечту, безумно паратый и верный гонец, соловей безголосый - Арля.