Так вот, не по душе мне эта порода, даже посмеивался, читая в книге о спаниелях, что хвостики у них купируются так, чтобы оставить обрубочек, удобный для захвата ладонью, если собака устанет плавать в водорослях, И еще одно преимущество - собачка легко помещается в заплечный мешок, если надо переходить топкое болото. Много пришлось мне походить с легавыми, гончими и лайками, но нужды в их вытаскивании и таскании не было. В общем, многие охотники считают эту породу комнатной, подшучивают: "спали-ели".
В ту весну я, как всегда, жил в деревне. И вот такая получилась история. Привезли мне собаку, попросили подержать лето. Люди мне близкие - отказать трудно. Беда, что семья эта житейскими делами загруженная, не собачья - первый раз держат. Догадывался, что это будет за существо, подумалось - ладно, щенку только три месяца, что-то можно исправить.
Привезли, оставили, сказали: "Это Пик, имя ничего не значит, первая буква должна была быть "П". Может быть, пригодится для охоты". Попрощались, помахал я с крыльца руками, жена пошла провожать. Остались мы вдвоем.
Передо мной сидел щенок спаниель, явно породный и, наверно, рабочих кровей, наверно потому, что доставали в секции почти что для меня, да и фамилия у хозяев спаниельная. Окрас интересный: по белому так много черных пятен, что весь кажется серым. Голова и уши черные, на лбу белое латинское "V", мочка носа совсем черная, а глаза цыганские.
Песику надоело сидеть, он прошел три шага, по-щенячьему не поднимая ногу присел, сделал лужу и сразу же попросился в дверь на улицу. Выпустил его и, стоя на крыльце, печально задумался. Не к месту была эта собачонка. Совсем недавно здесь, в этом доме, угасла от старости общая любимица, ласковая красавица Уверь. Годы мои не малые, решил больше собаку не заводить, а тут еще спаниель и явно до предела распущенный. Не к месту, совсем не к месту. Однако факт есть факт.
Пик скоро вернулся, предпринял бойкое обследование кухни, подняв передние лапки на залавок, носом спихнул крышку латки с котлетами, обнаружив наличие чутья. Удивился на мой окрик, убежал в соседнюю комнату. Ко мне пришли люди, я не сразу стал его искать - нашел спящим на диване, предварительно он облегчил желудок тут же рядом, прямо на крашеный пол. Выгнал на улицу - бесполезно, поздно.
Ошейника на Пике не было. Порылся в своих запасах, нашел, конечно, слишком большой. Надо было порядочно укоротить. К этому времени щенок лежал под лавкой, вяло пережевывая мой носок. Чтобы определить, где сверлить новые дырочки, надо было примерить. Положил ремешок песику на шею, хотел продеть в пряжку - и отдернул руку: острые, как шилья, зубы вонзились мне в пальцы. Я знал, что испугаться, уступить нельзя, ни боже мой, иначе в дальнейшем будет плохо. Шлепнул безобразника по мордочке, прикрикнул и продолжал мерить. Маленький демон опрокинулся на спину и кусался, кусался. Размеченный, наколотый ошейник надо было надеть. Неприятно было, больно, но я с этим справился и пошел мыть и обрабатывать йодом руки.
Подстилку положил, как всегда, за шкафом. Вспомнил Уверь, просил прощения: "Увушка, ты добрая, ласковая, не сердись на том свете. Ведь он щенок, а помнишь, какие у тебя были бархатные красавцы, слепые комочки, ты их любила, и этот еще маленький". Я скрыл от нее искусанные руки. Пик тоже про них забыл, видимо, устал с дороги, понял, кому я готовлю место, сидел, покачивая головой, наблюдал - плюхнулся на подстилку и затих.
В четыре часа утра раздался пронзительный нетерпеливый визг. Зажгли свет - все дела и делишки на полу, а собака хочет гулять.
Так началась жизнь Пика в нашем приозерном доме, и была она обоюдно трудной. Необыкновенно живой, вечно играющий с чем-нибудь, он носился в пределах садика, к счастью не зная, как из него выйти. Гулял, увлекался и все же успевал, когда приходила нужда, проникнуть через одну из двух наружных дверей и выполнить потребности на твердом полу дома. Я был удивлен. Много позже узнал, что его в городе не выпускали на улицу: врач посоветовал держать дома до прививки во избежание инфекции. Вот и приучили.
Радовал аппетит малыша и полная неразборчивость в пище. С одинаковым удовольствием он поглощал и хлеб, и молоко, картошку, грибной суп, сырую морковку, яблочную кожуру. Если на кухонном столе появлялось сырое мясо, он не отходил ни на шаг, ни на секунду и тихо стонал от энтузиазма. Стоило только взять в руки его алюминиевую плошку, как он принимался оглушительно лаять и прыгать на человека. Я выносил еду на улицу, поставить ее на траву было непросто: он бил лапами и совал черную мордочку в плошку, когда она была еще в воздухе. В первый же раз я сказал ему "нельзя" и надавил на спину. Он укусил меня за палец - и вот чудо: на третий день песик уже садился перед плошкой и ждал разрешения.
Труднее всего было приучить его к аккуратности. Я сходил в лес, нарезал тонких прутиков и разложил их на видных местах по всему дому. Кто заметит неладное, немедленно должен был реагировать. Конечно, больше строжить, чем бить. Последнее в нашей семье было не принято, пришлось сделать исключение для злостного рецидивиста. Дело все же подвигалось плохо. Помогло установление твердых часов кормления и неусыпное наблюдение за безобразником. Долго он еще просился в дверь, когда хотел гулять, а не тогда… Я старался выгуливать его как можно позже - в двенадцатом часу, и вытаскивал рано утром, когда еще самому очень хотелось спать, а Пик отказывался вставать и приходилось пристегивать поводок. Трудные дни, канительная работа, и все же недели через две Пик вел себя дома как полагается. Прутики не выбросили, с ними легче было объяснять, что диван в большой комнате не пристанище для дневной дремы, а ревизия кухонных кастрюлек и плошек - дело запрещенное. Песик оказался понятливым. Очень скоро, как только мы садились обедать и я черенком вилки два раза стучал по столу, он без всякой обиды уходил на свою подстилку и появлялся, когда разливали чай.
Пик стремительно рос, взрослел и набирался ума. К дому и людям прижился. Женщины с удовольствием оставляли ему кусочки от обеда, а мне была приятна привычная "собачность" в комнатах и дополнительная ласковая приветность.
Как то раз он пришел ко мне в кабинет, послушал машинку, сел, молча сверлил меня цыганскими глазами и - наверно, мне так показалось - кивнул головой на выход, на улицу. Ему явно хотелось на волю. Какое мне до этого дело? Комнатная дрессировка пройдена, а работа в поле? Не собирался охотиться со спаниелем, никогда не собирался. И вообще решил собак больше не заводить. Сиди дома, черноглазый.
Кончилось это дело тем, что Пик нашел дырку в заборе, а из деревни пришла женщина и спросила: "Это не ваша собачка моих кур гоняет? Два яйца потеряли". Такого терпеть нельзя. Кроме того, доктор сказал мне, что надо поменьше работать, побольше гулять.
С вечера я нашел коробочку из под леденцов, положил туда кусочки печенья, приготовил шерстяные носки, кеды, чок-корду и снял с лосиного рога старый, соскучившийся свисток на длинном сыромятном ремешке. Все как раньше при натаске очередного ученика. Не думал, что придется…
Рано утром, когда все еще спали, надел старую куртку, пахнущую лесом, потом и порохом, и заслуженную финскую шапку с козырьком и значком - металлическим тетеревом. Поднял с постели Пика, и мы тихонько вышли из дома.
За околицей, в поле, выпустил собачонку и только ее и видел. Далеко за бугром раздался неистовый лай - мимо меня промчался жаворонок, за ним со всех ног Пик. И так - погоня с лаем - длилась полный час. Менялись только объекты гоньбы: ласточки, трясогузки, дрозды, зяблики. Все поля избеганы, сил больше нет, язык до земли. Я сказал: "Сядь! Отдохни и подумай!"
Не приходилось учить спаниелей. В голове какие-то обрывки из книг и разговоров: "Они малорослые, потому надо заставлять сидеть, а не ложиться. Лежа им из травы ничего не видно. Должен ходить так, чтобы вылетающая дичь была на выстреле. Обязательный аппорт".
Сто чертей было в этом маленьком зверьке. Он носился по выгону, возбуждая тревогу у наблюдавших ворон. Если трава чуть повыше, начинал прыгать, как мячик, вскидывая уши. В высокой траве невидимо струился так энергично, что по вздрагивающим метелкам можно было проследить его путь. Он преследовал все, что летит, двигается, - это щенячье, а когда начинал опускать голову и нюхать следы - это было уже охотничье, кровь говорила. Способный песик. День за днем хожу с ним по утрам гулять и учу, и все для него новое, и все прибавляется: приходит пулей на длинный свисток, садится с любого хода по короткому и ждет, что подойду, похвалю и дам кусочек печенья. Ходит без поводка у ноги, долго, как привязанный, но стоит только посадить и скомандовать: "Але!", взвивается с восторгом. По приказанию вскакивает в лодку и сидит смирно, как бы ни качало, пока не пристанешь к берегу. Деревенские развлечения бросил, пренебрегает овцами и курами, словом, воспитанный песик, прямо культурный, очень приветливый и не кусается.
Мы возвращались усталые, с мокрыми ногами прямо к завтраку. Домашние только что поднимались. На улице было уже жарко. Мы могли бы рассказать, какое было дивное утро, как уходил с озера, скручиваясь в белые столбы, зоревой туман, просыхала роса и большое, еще не греющее солнце уменьшалось и раскалялось добела. И кому из домашних дело, что мы своими глазами видели, как ястреб-тетеревятник схватил вяхиря и, когда я крикнул, выпустил из когтей и обиженно улетел в лес и что над озером на страшной высоте прошла стая гусей, рановато, конечно, - еще не пролет.
В такое ласковое утро мы с Пиком шли по полям. У меня вмиг намокли кеды, а Пик в первой же траве набрал на шерсть столько воды, что проявился темный крап, и стала собачка почти черной. Среди обширного кошеного луга - небольшой лиственный клок: две березы, несколько осинок, ивняк и некось выше пояса. У березы сломана ветка, я подошел, оторвал ее и понюхал - пахнет палым листом. Это всегда так, раненые деревья пахнут осенью. Рядом в самой густоте взлаял Пик и выскочил на открытое, на кошеное. За ним вылетела тетера. Большая, не сравнимая с теми птичками, что он гонял по полям у дома. Пораженный Пик прыгнул на метр, не меньше, всем, чем только мог: ногами, туловищем и всего заметнее - черными ушами, вздернутыми прямо к небу. Он почти поймал эту огромную птицу, чуть-чуть осталось до ржавых перьев хвоста, а она, то припадая к траве, то подымаясь, летела дальше. Взвизгнула моя собачка - уж эта добыча не уйдет, не ласточка-пичужка! Это не я, это он так думал.
Я сел на камень и, посмеиваясь, наблюдал, как тетера отрастала все больше и, то частя крыльями, то планируя, взмыла на опушке и исчезла среди вершин. Пик пропал и вернулся не скоро. Я не сердился, я знал, что он никогда не забудет этой встречи, что запомнит все: и шум крыльев, и пестрые перья с белой оторочкой, красную бровь, черный глаз и, конечно, запах, сильный и манящий. Сегодня же, завтра - да что там говорить - всю жизнь будет искать эту птицу.
Пик пришел огорченный и взволнованный нелепой неудачей. Я не дал ему подойти к месту взлета, усадил, взял к ноге, увел. Понимал, что тут рядом в траве затаились тетеревята, и, бог знает, чем могла окончиться их встреча с Пиком.
Мы перестали ходить в поле, катаемся на лодке, учимся доставать палочку из воды и непременно отдавать ее в руки. Оказался он очень водяным, для него не было вопроса - входить или не входить в воду, он бегал по берегу и, не замечая перехода, плавал так же естественно. Против нашего дома на озере есть остров, что-то заинтересовало там Пика. Он переплыл довольно широкий проток, долго детально обследовал остров и вернулся тем же путем. Один раз мы с женой на лодке, отъехав уже далеко от берега, заметили позади черную точку - кто-то плыл. Оказался Пик. Он прибежал на берег, заметил нас и решил присоединиться. Пришлось его за шиворот втащить в лодку, где он благодарно отряхнулся у наших ног.
И вот в этот раз - да, кажется, в этот - мы высадились на остров поискать грибов. Пик носился вокруг нас и… вдруг остановился, прыгнул и замер. Я подошел. В зубах у него было утиное перо. Из зеркальца кряковой, нарядное, отливающее всеми опенками синевы. Выглядело оно красиво и, думается, отлично пахло. Пик сидел недвижно, лицо у него было как у человека, схватившего неопознанный предмет из космоса. Совсем неожиданно стали падать листья, очень немного - все решили: это не осень, просто были жаркие дни. Но почему шуршит трава под ногами, пропали стрижи, покраснела и налилась брусника? Почему притихли крики ребят-купалыциков?
Подходил срок охоты. За лето Пик вырос, превратился в сильную собаку с прямой спинкой, широкой грудью и крепкими лапами. Послушную собаку с большим темпераментом и ярко выраженной охотничьей страстью. Я без конца представлял себе, даже во сне видел, как вылетает из чуть пожелтевшего камыша кряква. Она всплеснула на подъеме, поднялась совсем близко, так, что я хорошо различаю плоский клюв, длинную шею и синее зеркальце. После выстрела она плюхается на воду. Уголком расходится волна от черной головы Пика. Он волнуется, торопится, хватает утку и торжествующе тащит ко мне. Я видел, как на кромке овсяного поля начинает крутить хвостом и подпрыгивать моя собачка, тянет в густой ивовый куст, оттуда с шумом выбирается косач и как синий шар тянет прямо на штык. В конце концов, можно и на болоте попробовать, только держать поближе и заметить, как ведет себя перед дупелем, как показывает.
Я не взял его с собой в день открытия охоты, вообще не брал на охоту. Спокойно снимал со стенки ружье - на это Пик внимания не обращал: не понимал. Закрывая калитку, приказывал: "Дома! Оставайся дома". Труднее было с дичью. Приносил в рюкзаке в кладовку. Он имел дело только с жареными косточками и вряд ли особо отличал от любых других.
Почему я так решил? Почему так поступил, хотя и стыдно было смотреть в честные цыганские глаза? Я приобщил его к природе: полю, лесу, болоту, озеру, к широкому поиску, к блаженной усталости после большого похода. Это вошло в его жизнь накрепко. Когда я заболел, он по утрам не прыгал и не взвизгивал, подходил к кровати, клал голову на крайчик одеяла и выразительно вздыхал.
Что, если бы я подарил ему и охотничье счастье? Азарт осмысленных розысков, выстрелы, погоня, пойманная птица в зубах. Это вторая жизнь для кровной собаки. Но подходит ли она для Пика? Что ждало его в семье, в городском доме? Для тещи ненавистен, для жены безразличен, муж не охотник, и ему некогда, мальчик хороший, ласковый, но он уже поиграл. Что осталось бы у Пика от охоты? Вечная тоска и сны: погоня, подергивание лапами на месте и гнусавое повизгивание.
За ним пришли. Я собрал его в дорогу: ошейник, поводок, намордник. Он не отходил от меня. В дальней комнате я взял его за щеки и поцеловал в белую букву "V" на середине головы. "V" - виктория, победа. Ни у меня, ни у него победы не было. Я стоял на крыльце, его уводили на поводке, он смотрел на меня и шел как бы задом наперед. Он видел, что я печально развел руками. Если бы он был человеком, то пожал бы плечами, и не просто, а с укоризной. Он не знал многого.
Охотничий рог
Он всегда сидел на кровати у стола и внимательно, неотрывно смотрел на печную занавеску. Занавеска не шевелилась, и за ней, на печи, кроме подойника, лучины и стоптанных валенок, ничего не было. Но не все ли равно, на что смотреть, если глаза ничего не видят?
Годы почти не тронули его густых, отливавших цыганской синевой волос, но глубокие складки на лбу и щеках пересекались частой насечкой морщин, а тяжелые, словно уставшие, кисти рук почти всегда лежали на коленях.
Его час приходил под вечер. Изощренным, необыкновенно тонким слухом, раньше всех, улавливал он наши шаги.
- Саша! - говорил он, не шевелясь и не оборачиваясь. - Подогрей самовар, охотники идут.
Мы вваливались в избу с клубами морозного пара, шумные, веселые, холодные. Собаки прорывались в комнаты, постукивая льдинками, пристывшими к лапам.
Старик не двигался, только чуть улыбался, улыбался потому, что тетерева пахли снегом, зайцы - кровью, собаки - сладковатым медовым запахом псины, и все это было ему знакомо и любо с давних пор.
После обеда, когда отогреются пальцы на ногах, за последним стаканом чая, не раньше, чтобы не было никакой помехи, кто-нибудь из нас должен был подробно рассказать все, что случилось за день. Начинался второй поход. От крыльца по огородам в поле, через мостик на вырубку и дальше в лес по тонкому льду ручья, вдоль тропинки в молодом ельнике к дальней мшарине, по просеке в болотистой кромке на лесные покосы, от них - на кряж и по нему, через поле, домой. Нельзя было пропускать ни шагу пути, ни часа времени. Он шел с нами легкой ногой, по знакомым с детства местам, волнуясь, слушал гончих, стреляя белоснежных зайцев, мелькающих в частом осиннике. И как он радовался удаче и досадовал на промахи!
Это был его час, час торжества неугасимой охотничьей страсти!
- Значит, он ее к самым Вешкам уводил? Скажи пожалуйста!
А ведь в лягах лед не держит, поди в заколенниках не пройти. Молодец. Говоруппса, вернула! Слыхал я про этого белячишку. Подберезовского Николая собачонка его не раз туряла. И ты его с первого?
Мы были заботливыми и внимательными спутниками старика на его невидимой охотничьей тропе, а он - строгим судьей сложного охотничьего дела.
В этот день мы закрывали охоту по перу и начали мечтать об охоте с гончими.
В прозрачных, шуршащих палым листом ольшаниках по берегам лесной речки сбилось много пролетных вальдшнепов. Плотные пером, ленивые, они хорошо выдерживали стойку, неохотно поднимались и отлетали недалеко. Охота была хорошая.
Одному из нас даже удалось в теплый, почти жаркий полуденный час с очень опытной легавой прижать к опушке и выгнать на чистое место сторожкого косача.
Неторопливо, слегка дрожащей рукой старик прикоснулся к каждой птице, у тетерева тронул клюв, брови, погладил тугие перья.
- Валешень весь пролетный, ни одного мостового. И не диво - тот давно должен уйти. Черныш молодой, а гляди, как вымахал, поди, ни одного рябого перышка нет. Разве под клювом…
Вечером за столом разгорелся спор.
- Я просто не понимаю, - горячился Борис, самый младший из нас, - как можно называться охотником и говорить, что обстановка охоты не имеет никакого значения! Вы что же, и на помойке могли бы охотиться?
- Вполне мог бы, - спокойно ответил Горелов, - и именно на помойке, самая лучшая моя охота на пролетных дупелей была под городом, на краю Васильевского острова, на свалке. Помню, как спотыкался о какое-то железо, вяз в противной жиже, крушил ногами фаянсовые осколки… Но собака работала хорошо, стрелял я удачно, дупеля было много. В общем, ту охоту никогда не забуду!
- Хорошо, пусть так. Но почему же вы держите хорошую легавую, почему у вас дорогое ружье, а не какая-нибудь кочерга-берданка? Почему прошлой осенью, когда вас звал с собой местный охотник, - помните, он привел с собой какого-то урода и сказал: "…У меня не кровный, а верблюдок, но работает хорошо", вы пошли с нами, с Говорушкой?
- Помню, прекрасно помню, но если б знал, что верблюдок лучше Говорушки, непременно пошел бы с ним. И кровную легавую, и дорогое ружье держу только потому, что они лучше работают.
- Ходили бы целый день с верблюдком? Любовались на этого урода и слушали его деревянный лай?