Сытный шашлык и хороший армянский коньяк заметно взбодрили Костричкина. Невезенье с дракой уже не казалось удручающим, теперь он верил, что наверняка добьется своего, не уйдет из парка, пока не попадет в милицию. А коньяк, слегка ударивший в голову, к тому же склонял к философии, ему подумалось, что бывает вот так в жизни, когда все становится с ног на голову, и наоборот. Ведь смешно поверить, ей-богу, что он, обходивший драку за версту, сейчас ищет ее сам, а попасть в ту милицию, которой всегда побаивался, вдруг считает за счастье. Или взять этих людей, что такое с ними стало: в ответ на грубость улыбаются, уступают свою очередь да еще готовы угостить. Ну, право, хоть сегодня ночью переправляй их в коммунизм.
- Эй, морда, подвинься! - вдруг кто-то утробным голосом оглушил его.
Костричкин поднял голову и увидел, что над ним навис огромный верзила, размашистость его плеч была шире любого стола, рука, в которой он держал стакан, толще бутылки из-под шампанского.
- Садитесь, пожалуйста, я сейчас уйду, не буду вам мешать, - зачастил в испуге Костричкин.
- Нет, сиди! - приказал верзила. - Ты должен мне поставить!..
Костричкин нервно завертел головой, отыскивая тех добрых ребят, что пропустили его без очереди, думая, в случае чего они, может, за него заступятся, но знакомой троицы уже не было. И вообще вся шашлычная опустела.
- Не крутись, как вошь на гребешке, а волоки коньяку, если тебе велено, - прорычал верзила и стукнул граненым стаканом по столу. - Вот до краев его насыть…
Вытирая выступившую на лбу испарину, Костричкин тайком глянул на верзилу, чтобы понять, не шутит ли тот, и еще больше испугался: жесткие глаза этого человека были злы и откровенно наглы, в них проступала нехорошая затаенность.
- Понимаете, я домой спешу, жена заболела… И денег, кажись, не осталось, - пролепетал Костричкин.
- Не жмись, на стакан найдешь… А за жену выпью - сразу поправится.
Пошарив в карманах, Костричкин вынул пятерку, положил на стол.
- Вот, немного нашлось… Пожалуйста, выпейте, а я пошел.
Верзила взял его за руку железными пальцами, прохрипел:
- Сначала принеси… Ты же меня угощаешь, а не я тебя.
По пути к стойке Костричкин подумал, что хорошо бы убежать. Жалко ему было расставаться с пятеркой, не хотелось ее выбрасывать коту под хвост. Он незаметно покосился на дверь, выбирая между столами покороче дорогу, по которой проще сигануть к выходу, но тут же отказался от своей затеи. Верзила то ли угадал его мысли, то ли решил ноги поразмять, а только он встал и подошел к двери, загородил ее всю собой.
Пришлось Костричкину брать коньяк. На всю пятерку буфетчица налила ему полный стакан и велела побыстрей пить, так как шашлычная закрывается. Стараясь не расплескать коньяк, поглядывая на стакан, Костричкин пошел с вытянутой рукой к столу и на что-то скользкое наступил, ноги его разъехались, и он шлепнулся задом на пол. Выпавший из руки стакан загремел, покатился к двери. А когда Костричкин поднялся, рядом стоял верзила, страшно вытаращенными глазами смотрел на него.
- Раззява, такое добро загубил! - выдохнул он побелевшим ртом. - Нарочно сделал, чтоб я не выпил… - И молча ткнул его кулаком в подбородок.
Очнувшись, Костричкин увидел, что он опять лежит на полу, а над ним склонилась буфетчица, сует ему в нос смоченную водкой вату.
- Когда только успел? - качала она головой. - Я на секунду отвернулась, потом смотрю, вы уже лежите, а его как ветром сдуло.
Костричкин молча встал, отряхнул брюки, потрогал подбородок, который сильно горел. Потом посмотрел на женщину бегающими глазами и тут же рванулся из шашлычной, на бегу бросил:
- Я его догоню!..
Оказавшись на воле, Костричкин спрятался за куст, прислушался. Он боялся опять встретить верзилу. Но вокруг было тихо, нигде шагов не раздавалось. Только со стороны ворот доносились голоса: народ уходил из парка. И он, сторожко ступая, направился к выходу.
Уже перед самыми воротами Костричкин натолкнулся на молодого милиционера в сержантских погонах, неожиданно вынырнувшего из аллеи со стороны Останкинского дворца-музея. Он обрадовался сержанту как родному, сознавая, что теперь верзилы, который, как ему казалось, мог поджидать его за любым кустом, бояться больше нечего. Но своей радости Костричкин сержанту не выказал, наоборот, угрюмо пробурчал:
- Вы, дорогой блюститель порядка и покоя, вот тут разгуливаете по-праздному, а рядом чуть человека не убили. - И он кивнул назад, в глубину парка.
Сержант потрогал козырек фуражки, с недоумением глядя на Костричкина, спросил:
- Гражданин, о чем это вы, не пойму пока?.. Я весь вечер хожу по парку, и всюду спокойно.
- Ну вот и вы такой же, хотя молодой еще совсем, - Костричкин досадливо махнул рукой. - Никого не убили, никого не ограбили, и вы рады-радешеньки. А что от хулиганья нынче честному человеку житья не стало, это вашего брата не волнует… Вот, знаете, буквально пять минут назад на меня нападение было, и не где-нибудь, а в шашлычной, принародно, стало быть. Какой-то бандит с такой вот вывеской, ну, больше ведра у него рожа, изуродовал мне фотографию.
Милиционер зажег фонарик, осветил им лицо Костричкина, с минуту пристально глядел в его маленькие, беспокойно бегающие глаза, что-то соображая, потом хмыкнул раза два, протянул не то с сожалением, не то с удивлением:
- Да-а, здорово вас!.. Только, по-моему, это не сейчас было, шишка-то уже в синеву по краям пошла.
- Он меня сюда ударил, - Костричкин ткнул пальцем в то место подбородка, где сильно жгло и саднило.
- А откуда взялась шишка под глазом? - спросил милиционер.
Костричкин было замялся, но скоро вышел из положения, с деланным смущением сказал:
- Это… жена приложила.
Сержант сочувственно вздохнул:
- Быва-а-ет…
- Она у меня южанка, горячая… - для пущей убедительности прибавил Костричкин.
Милиционер еле заметно ухмыльнулся, молча достал сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил.
- А как же этого бандюгу найти? - сокрушался Костричкин.
- Найдем, никуда не денется, - уверенно сказал сержант, собираясь уходить.
- Вы, пожалуйста, запишите мою фамилию, - попросил Костричкин. - Вдруг на работе что худое обо мне подумают, тогда подтвердите, мол, обращался к вам. Я Костричкин Федор Макарыч. У меня и свидетель есть, буфетчица шашлычной, она все видела…
- Ладно, ладно, идите спать, - успокоил его сержант и зевнул. - Я без записи запомню, фамилия у вас редкая, обличье тоже…
- Вот спасибо, товарищ сержант!.. Значит, не забудете?.. Вот спасибо!.. - благодарно зачастил Костричкин, старательно вытягиваясь перед сержантом и плотно прижимая к бедрам руки. Потом он по-военному пристукнул каблуками и, веселый, зашагал домой.
Вечером Анна Григорьевна часов до одиннадцати не ложилась, поджидая мужа, а потом усталость взяла верх, сморил ее сон. Проснувшись утром, она первым делом прошла в другую комнату и, глядя на спящего Костричкина, заметила у него под левым глазом синюю с желтоватым оттенком шишку. "Бог ты мой, - подумала Анна Григорьевна, - кто это его и за что?" Она сразу растолкала мужа, тревожно спросила:
- Кто тебя так, Федор?
Костричкин, протирая ладонью глаза, громко зевал и спросонья не мог вначале сообразить, о чем она спрашивала. Наконец до него дошел смысл ее слов, он поскреб ногтями грудь, густо заросшую темными с проседью волосами, стал рассказывать придуманную еще вчера историю о том, как защищал какую-то женщину от разбушевавшегося мужа.
Анна Григорьевна тотчас осерчала, раздражаясь, выкрикнула:
- Это ты кому-нибудь сказки сказывай, кто тебя не знает! Ишь, чего выдумал!.. Мне-то известна твоя храбрость, чуть стемнеет, один во двор на даче не выйдешь, меня с собой зовешь… А тут таким смелым себя выставил, благородным, куда там, прямо герой, хоть медаль ему на грудь вешай… Это ты, видать, в неурочный час к бабенке какой полез, вот муж ее и разукрасил тебе физиономию…
- Что ты болтаешь?.. - возмутился Костричкин и завозился в постели. - У тебя только одно на уме, а я про всяких там женщин и думать не думаю. Пойми же наконец, не тем голова моя занята, без того забот у меня по горло. Ты же знаешь, как трудно стало в наше время с людьми иметь дело, как сложно их направлять, подчинять. Всякий личность, всякий мнит из себя черт знает что, чуть наступишь ему на мозоль, а он уже законами пугает: не имеешь права!
Костричкин еще долго бы говорил, какую тяжкую ношу он тянет, как много сил забирает у него работа, но Анна Григорьевна не стала его слушать, тут же ушла в ванную, наскоро умылась, потом загремела на кухне посудой. После минутной перепалки с мужем у нее совсем пропал аппетит, но она все-таки заставила себя выпить стакан простокваши и съесть бутерброд с сыром, поскольку давно заметила, если не позавтракает, то через час-другой начинает болеть голова.
Уходя на работу, Анна Григорьевна, как правило, наказывала мужу, что ему надо сделать по дому, что купить в магазине. На этот раз она ничего не сказала, лишь сильнее обычного хлопнула дверью квартиры да громче, чем всегда, застучали каблуки ее туфель по ступеням лестницы.
"Ну и лютуй себе сколько влезет, а толку-то что, - подумал Костричкин, потягиваясь и зевая. - Я еще не потерял голову, чтоб жене всю правду выкладывать". Он повернулся на бок, собираясь еще подремать, но сон что-то не шел к нему. Лезли, цепляясь одна за другую, разные мысли в голову, распаляя ее жаром, и все они крутились вокруг Кати Воронцовой. Ведь не какого-нибудь зеленого юнца с длинной гривой саданула она со всей силой по лицу, а степенного человека, своего начальника. Это уму непостижимо! Что-то не припомнит он за свою долгую работу руководителем, чтобы так вели себя с ним подчиненные женщины. Правда, пусть не с каждой у него заходило дело слишком далеко, но уж обнять-то, поцеловать он мог почти любую. А тут, скажите на милость, какая недотрога?! Да к тому же еще, наверное, раззвонила на всю парикмахерскую, какая она смелая, как здорово проучила заведующего. Только Костричкин не лыком шитый, не зря он весь вечер мыкался по парку, недаром без чувств лежал от удара верзилы. Буфетчица все это видела. Так что неуязвим Костричкин, любому он докажет: Воронцова поклеп наводит на своего руководителя.
Но, понимая умом, что нечего ему опасаться, Костричкин в то же время не чувствовал в душе покоя. Как-никак, а пойдут среди мастеров разговоры, и, глядишь, кто-то поверит Воронцовой, скажет, с чего бы ей выдумывать на человека напраслину, видно, был все-таки грех, видно, преступил дозволенное. А такие, как Нина Сергеевна, еще недобрую подоплеку в этом увидят, мол, шибко низко пал заведующий, коли уж к молоденькой девушке потянулся.
- А что, я должен семидесятилетнюю бабку за костлявые коленки хватать? - с озорным цинизмом воскликнул Костричкин и сбросил с себя простыню, встал с кровати.
Он наклонился к зеркалу, хорошенько осмотрел шишку. Синева ее заметно послабела, начала местами переходить в стойкую желтизну, опухоль немного опала и не мешала глядеть левому глазу. Не было уже и сильной боли, лишь когда он давил шишку, она тупо ныла. Вот тебе и тихоня, подумал Костричкин, так засветила по переносице, что искры из глаз посыпались. С виду глиста глистой, а удар прямо мужской. Откуда только сила взялась у окаянной девки? И этакая смелость? Ну слыханное ли дело, чтобы девушка с такой силой своему начальнику врезала?! Конечно, за рукоприкладство ее можно в два счета уволить, но разумно ли это делать. Ведь в таком случае скандала не миновать, не станет же она молчать, выложит все, как было. И тогда Костричкин завязывай глаза да беги на край света. Может быть, и теперь уже парикмахерская ульем гудит.
Опасаясь долго пребывать в неведении, Костричкин с волнением снял трубку и позвонил на работу. По голосу он узнал, что к телефону подошла тетя Поля, несколько обрадовался, надеясь незаметно выведать у простодушной доброй женщины про обстановку в парикмахерской.
- Пелагея Захаровна, здравствуйте! - начал Костричкин, нарочито подпуская слабости и печали в своя голос, чтобы уборщица убедилась, как нездоров заведующий. - Это Федор Макарыч говорит.
- Але, але… что-то плохо слышу… - раздалось в трубке. - Федор Макарыч, да?.. Отчего у вас голос такой, случаем не заболели?..
- Угадали, Пелагея Захаровна, жутко перекрутило меня всего, - переходя почти на шепот, сказал Костричкин. - Что-то вовнутри все кверху дном переворачивается…
- Вы полежите… грелку хорошо бы… - посоветовала тетя Поля.
- Да я это самое… лежу, а на душе неспокойно, тревожусь за работу. Как там, вся вышла смена, никто не заболел?.. А то вчера Нина Сергеевна унылая вроде ходила… И Катя Воронцова что-то бледная была…
- Пожалуйста, не беспокойтесь, - просила тетя Поля, - все у нас здоровы. И клиенты гужом идут… Вы поправляйтесь лучше скорее.
- Спасибо, Пелагея Захаровна, большое спасибо, - совсем тихо и немощно ответил Костричкин. - Что поделаешь, придется денька три-четыре полежать, да. Вы передайте там Глебу Романовичу, что занемог я… пусть за порядком последит.
После разговора по телефону Костричкин повеселел, не спеша побрился, съел тарелку кислых щей, которые нашел в холодильнике, а потом до самого вечера, пока не вернулась с работы Анна Григорьевна, все прикладывал к переносице согревающие компрессы.
VI
Теперь Дмитрий уже не переставал думать о Кате, перед ним все стояли ее широкие янтарно-табачные глаза, ему слышался ее низкий тихий голос. Дмитрий думал о ней не только ночью, когда засыпал, но и в самые, казалось, неподходящие моменты: на утренней пятиминутке, в часы обхода больных, а иногда даже во время операции. И, странное дело, это его не раздражало, напротив, вспоминая о ней, он чувствовал в себе какое-то озарение.
Но в то же время это лишало Дмитрия привычного покоя, у него было такое ощущение, будто нечто неуловимо-волнующее все кружилось и кружилось перед ним, не позволяя ни на чем сосредоточиться. Ничего подобного ранее с Дмитрием не случалось, и чтобы покончить с беспокойным своим состоянием, он как-то вечером обрядился в новый костюм, повязал галстук и отправился в парикмахерскую. Придя туда, потоптался с минуту в зале ожидания, заглянул в салон и, убедившись, что Катя работает, сказал стоявшему возле кассы пожилому мастеру:
- Передайте, пожалуйста, Воронцовой, что ее ждут.
Вскоре Катя вышла, поразив его на этот раз чистотой и свежестью своего лица. Тут же узнав Дмитрия, она порозовела, упавшим до шепота голосом спросила:
- Это вы меня звали?..
- Катя, мне надо с вами поговорить, - решительно сказал Дмитрий, оправляя в волнений пиджак. - Я буду ждать, когда вы закончите работу.
- Я, право, не знаю… что вы хотели… - еще больше смутилась Катя и пожала плечами. - Но если…
- Да, да… вот именно, - бормотнул скороговоркой Дмитрий и, видя, что люди в зале ожидания на него смотрят, тут же вышел.
До десяти часов оставалось еще минут сорок, и он не стал торчать у парикмахерской, пересек тротуар и медленно зашагал вдоль сквера в сторону телестудии, радуясь тому, что Катя сразу его признала. Выходило, она тоже о нем помнила и, может, втайне ждала этой встречи, ведь недаром лицо ее вспыхнуло краской, да и в голосе было заметно волнение.
Скоро его обогнала небольшая группа иностранцев, которые громко и возбужденно разговаривали, сильно размахивали руками и все задирали головы, разглядывая Останкинскую телебашню с ее красными сигнальными огнями, с ярким поясом света, охватившим вкруговую ресторан "Седьмое небо". В летние месяцы зарубежные туристы допоздна бродили по улице Королева, все любуясь подпирающей небо башней, и Дмитрий, привыкший к этому, обычно не обращал на них никакого внимания. Только когда слышал английскую или немецкую речь, то старался в нее вникнуть. А еще иногда что-либо отвечал туристам по-английски и по-немецки, желая проверить на практике свое знание языков. Но на этот раз мимо прошли итальянцы, и Дмитрий даже не посмотрел в их сторону.
У троллейбусной остановки он носом к носу столкнулся с Люсей, которая возвращалась домой и неожиданно вынырнула из-за кустов сирени. Хорошо зная свою сестру, он не обрадовался этой встрече, а наоборот, испугался, что Люся сейчас прицепится к нему, как репей, и загубит все дело.
- Слушай, что у тебя такое лицо? - усмехнулась она.
- Ты давай поточнее, - буркнул Дмитрий.
- Какое-то до глупости веселое…
- Брось, брось свои штучки, - недовольно сказал он. - Ты лучше шагай побыстрее домой. Там твои подружки телефон оборвали, весь вечер звонят…
- А ты не идешь?
- Мне человека надо встретить.
- Давай встретим вместе.
- Нет, нельзя. Тут такое дело… мужское, словом…
Люся вдруг закрутилась, завертелась вокруг брата. Она подпрыгивала, хлопала в ладоши, приговаривая: "Кадришь кого-то, кадришь!.." И хохотала на всю улицу.
- Замолчи сейчас же! - рассердился не на шутку Дмитрий. - А не то прямо здесь устрою тебе хуразузу. - Так для пущего устрашения называл он "пытку", которую устраивал Люсе за провинность, когда та была еще школьницей. Зажав между ног ее голову, он подхватывал сестру за живот, опрокидывал вверх тормашками и шлепал ладонью по заду. В детстве Люся больше всего на свете почему-то боялась именно хуразузы. Она и сейчас, услышав это слово, тут же отскочила в сторону, визгливо закричала:
- А я все равно подкараулю!.. Подкараулю!.. Вот увидишь… - И побежала к дому, несколько раз оглянулась.
Взбалмошная по натуре, Люся вполне могла из озорства проследить за Дмитрием, и, чтобы сбить ее с толку, он прошел еще немного по скверу, а потом неожиданно шмыгнул под арку, повернул обратно и дворами направился к парикмахерской.
Катя вышла почти ровно в десять. Дмитрий не сразу ее и узнал: слишком уж юной, тонкой и хрупкой показалась она ему без халата, в легком светлом платье, схваченном в талии узким поясом, в красных туфлях на высоком каблуке.
Приблизясь к ней, Дмитрий чуть поклонился, осевшим от волнения голосом сказал:
- Вы простите… за такую… навязчивость, но иначе я не мог. Не знаю, как все это объяснить… мне очень, очень захотелось вас увидеть…
Сейчас Катя была спокойнее, чем там, в зале ожидания, Дмитрий это заметил по тому, как она без суетливости, плавным движением поправила висевшую на плече сумочку того же цвета, что и туфли, как прямо и без напряжения посмотрела ему в глаза, когда он, неловко поклонившись, сбивчиво произнес первые слова. Да она будто их и не услышала и как-то просто, словно знала его давно, сказала:
- Проводите меня немного, если у вас есть время.