- Правильно. Зачем убивать его, пусть лучше присоединяется к нам, - сказал Короткий.
- Почему мы должны ему верить? Почему даже ты, Короткий, веришь ему? Почему мы должны верить, что он не донесет на Свободных мореплавателей? - набросился Бой на перекинувшегося во вражеский лагерь Короткого. - Мы до сих пор полагали, что он сделает для нас все что угодно, опасаясь, что мы похитим его дефективного ребенка. Разве не ты, Такаки, всегда говорил нам это? А теперь он уверен, что сын проживет и без него. А? Угрожай ему теперь похищением сына - ему плевать, пойдет и донесет на нас. Что же нам делать? Запереть его здесь и никуда не выпускать?
- Нет, запирать его мы не будем. Ты и вправду идиот. Нам только лучше будет, если он присоединится к нам. Лишь бы он согласился, - сказал Короткий. - Ведь он единственный из всех людей, кто ждет конца света! Он не чета тебе, скулящий щенок!
- Замолчи! Хоть он и живет необычной жизнью, когда-нибудь он откажется от нее. Бросит посреди дороги! Раньше-то он жил среди людей, этот тип. И когда-нибудь снова вернется к ним. Ты ведь, Такаки, всегда нам это говорил или, может, не говорил? Человек, которого не изгнали из общества, а который сам ушел из него, рано или поздно все бросит посреди дороги и сам в него вернется, говорил же ты это?
- Такаки говорил прямо противоположное! Человек, по собственной воле покинувший общество, не вернется в него по собственной воле - вот что он говорил. Ты просто неправильно понял!
- А ты? Ты ведь пришел к нам потому, что стал сжиматься, верно? Разве ты стал сжиматься по своей воле? Инвалидами и сумасшедшими становятся тоже не по своей воле.
- Я не инвалид и не сумасшедший. Или ты сомневаешься? - сказал Короткий все тем же тонким, но с хрипотцой голосом.
Затем перед глазами Исана с неимоверной стремительностью разыгралась драма насилия. С такой стремительностью, что, сколько раз он ни пытался потом мысленно проследить ее с начала до конца, стремительность, с какой он вспоминал, значительно отставала от ее развития в действительности. Необычной была не только стремительность. Скорее, само впечатление необычной стремительности связывало в одно целое разрозненные действия и реакции. Исана наблюдал за происходящим, стоя справа и чуть сзади от Короткого, и спрыгнувший с койки на пол Короткий казался ему едва ли не карликом. Ноги были такими короткими, будто он полз на коленях, а руки, которые он, согнув, выставил перед грудью, будто обрывались у локтей. По сравнению с ними туловище было неимоверно длинным, плечи - широкими, грудь - могучей, оттопыренный зад - колоссальным. Выставив вперед огромную голову, вросшую в мощные плечи, он удивительно плавно, что никак не вязалось с его переваливающейся походкой, прошел мимо штурманского стола и с потрясающим равнодушием, не обращая внимания на направленное ему в грудь ружье, развернулся и ударил Боя по лицу. Сброшенный с койки, Бой быстро вскочил, не выпуская из рук ружья, и приставил его прямо к кончику носа Короткого. Тот, даже не думая отводить его в сторону, вцепился в ствол зубами, как черепаха, хватающая свою добычу, и не выпускал ствола из зубов, сжатых так крепко, что вены на его короткой шее вздулись. Короткий изо всех сил стукнул Боя по затылку предметом, зажатым в его толстенной, как бревно, руке. Это были тали паруса, лежавшие у койки Боя. С талей, зажатых в руке Короткого, и из рассеченной головы Боя во все стороны брызнула кровь.
- Коротышка, не убивай, не убивай Боя! - закричал Такаки, и Бой при этих словах с воплем бросился в проход за койками.
Короткий выпустил из зубов ружье, и оно упало на пол, но стволом он, наверно, оцарапал горло и, харкнув не менее громко, чем вопил Бой, сплюнул на валявшееся на полу ружье.
Еще раз сплюнув, Короткий закричал:
- Не убегай! - Но Бой и не думал бежать из подвала, а забился, присев на корточки, в дальний угол.
- Так Бой никогда не избавится от своих ран, - сказал, повернувшись к Исана, Такаки, и глаза его снова налились кровью, резко выделяясь на бледном лице.
- Побудем здесь, пока он не кончит выть. Ничего другого нам не остается, - сказал, теперь уже мирно, тонким голосом Короткий, возвращаясь к своей койке.
Все умолкли, и некоторое время в подвале раздавался лишь плач Боя. Это был печальный плач, в котором слышались и возмущение, и мольба о примирении, обращенные к своим бесчувственным товарищам.
Тамакити, до этого молча наблюдавший за происходящим, вышел в проход между койками и, подобрав с пола ружье, стал тряпкой стирать с него плевки Короткого. Была ли это аккуратность специалиста, но делал он свое дело со скрупулезностью, которой не стоила просто любовь к оружию. Его лицо врезалось в память Исана - всем обликом и гладкой темной кожей теперь, на ярком свету, Тамакити был так похож на Боя, что их можно было принять за братьев.
- Ружье стояло на предохранителе, - сказал он, ни к кому не обращаясь. - Но если бы Бой это заметил и попросил научить, как снять его с предохранителя, я бы научил - другого выхода у меня не было…
Глава 8
КОРОТКИЙ
Бой, которого Тамакити дотащил до койки и уложил, погасив горевшую над ней лампочку, то стонал, то засыпал ненадолго, то прислушивался к тому, что происходит, стараясь подавить стоны. Исана и все остальные задержались в подвале не для того, чтобы ухаживать за ним, а чтобы, дождавшись темноты, перетащить Боя, снова получившего ранения, в убежище. Выйти вчетвером из тайника, чтобы поесть, они тоже не могли. Их удерживали стоны Боя, больше всего боявшегося, что его бросят одного. У самого же Исана не было ни малейшей охоты расставаться с Такаки и его товарищами и одному возвращаться в убежище. Он прекрасно представлял себе, что сложный водный путь, каким они прибыли сюда, проделать без провожатого, да еще в темноте, ему не под силу. В то время он еще думал, что выбраться из тайника Свободных мореплавателей можно лишь на лодке. И тем не менее остался он не только по этой, так сказать, негативной причине. Исана и Короткий, возбужденные насилием, хотя и молчали некоторое время, но готовы были заговорить, и действительно начали болтать без умолку.
Другое дело Такаки - в отличие от настороженно молчавшего Тамакити, он без сопротивления окунулся в атмосферу болтовни, но, вспоминая позже эту беседу, Исана обратил внимание, что участвовал в ней Такаки, лишь поддакивая говорившему, либо вставляя какое-нибудь насмешливое замечание. Безысходность и ужас этой беседы, восстановленной Исана в памяти, странным образом естественно сочетались с подтруниванием и насмешками Такаки, стонами Боя, в которых слышалась боль, смешанная с гневом, и настороженным молчанием Тамакити.
Исана сидел на буе, вместо стула поставленном у штурманского стола, спиной к Бою и лицом к койкам, на одной из которых лежал навзничь Такаки, на другой, двухъярусной, внизу, сидел Короткий, а наверху лежал Тамакити. Примкни Исана к Союзу свободных мореплавателей, ему бы тоже выделили койку, но он предпочел не садиться на нее, так как стеснялся избитого Боя. К Такаки, лежавшему на койке, Исана испытывал смутное чувство близости и благодаря его рассказу о Китовом дереве, и благодаря тому, что он защищал его перед Боем. И иронические восклицания Такаки, и тихие смешки совсем его не раздражали. Однако ему так и не удалось растопить настороженность двух человек, находившихся в подвале и не возражавших против убийства, замысленного Боем, - по-прежнему молчавшего Тамакити и Короткого, хотя и рассказывающего свою историю, но физически и психологически отгороженного какой-то непостижимой стеной. Исана казалось, что Такаки его старый приятель, а беспокоили лишь Тамакити, который, лежа на койке, старательно начищал ружье, и Короткий, с головой окунувшийся в свой рассказ. Исана и Короткий беседовали, сидя вполоборота друг к другу, и если бы неожиданно раздался выстрел сигнальной пушки, возвещающей нечто чрезвычайно важное, то не исключено, что они пробежали бы один мимо другого в противоположные стороны. Но второй выстрел сигнальной пушки, подобный вспышке электрического разряда, взорвавшегося в нервных клетках мозга в глубине черепной коробки, несомненно, заставил бы их резко изменить направление бега и, побледнев от злобы и страха, с ненавистью уставиться друг на друга. В напряжении, рождавшем подобное предчувствие, Исана и Короткий, сидя вполоборота, вели беседу, на которой тихо посмеивавшийся Такаки и молчавший Тамакити лишь присутствовали. В этом подвале - кубрике корабля, мчащего по призрачному морю свою команду, Исана подверг себя долгой исповеди, какой не предавался еще никогда в жизни, предназначая ее, разумеется, душам деревьев и душам китов, предназначая ее ушам Дзина. Уже поселившись в убежище и вынужденный время от времени выходить наружу, Исана нередко пил водку, чтобы сбросить усталость, и, возвращаясь в убежище, распаленный алкоголем, писал обличительные письма своим прежним знакомым и приятелям. Писал как человек, укрывшийся от мира, уверенный, что обращается ко всем людям вообще, поскольку не существовало человека, который не был бы достоин осуждения. Наутро ему самому бывало отвратительно опускать эти письма в ящик - он прекрасно сознавал, что совершает непоправимую глупость, которую не объяснишь даже тем, что был пьян, но именно это сознание подстегивало его, заставляло мчаться по раскаленной дороге к почтовому ящику. В тот вечер, зная заранее, что уже через час его охватит омерзительное раскаяние, как после самого отвратительного в жизни опьянения, Исана исповедовался до полного саморазоблачения…
Но его исповеди предшествовал красочный рассказ Короткого, собственно и вызвавший к жизни эту ответную долгую исповедь. В рассказе Короткого было скрыто нечто, послужившее толчком для исповеди Исана. Короткий имел ему одному присущие физические особенности, но то, что он значительно старше Такаки, не бросалось в глаза. Хотя выглядел он моложе, ему уже исполнилось сорок, следовательно, он был даже старше Исана. Фактор возраста весьма важен для понимания того, что представлял собой Короткий. И он сам придавал этому большое значение.
…Случилось это поздней ночью, когда он отмечал свое тридцатипятилетие, рассказывал Короткий о начале своих горестей, он стал сжиматься и воспринял это как сигнал расставания с молодостью. Судя по его словам, он следующим образом осознал, что сжимается. Тридцатипятилетний профессиональный фоторепортер в день своего рождения напился. Проснувшись ночью и выпив еще немного, он вдруг почувствовал, что по желобку спины вдоль позвоночника перекатывается гладкий теплый шарик. Ему стало не по себе. Он метался, не зажигая света, по своей затихшей во сне трехкомнатной квартире, высунув язык, как собака. Потом разделся догола и встал на весы. Весь съежился от неприятного холода весов. Посветив карманным фонариком на шкалу, он увидел, что похудел на два килограмма. Но как это связано с тем, что по его спине катался шарик? Он прислонился спиной к топкому столбу в проходе между кухней и столовой, сдвинул пятки, прижался к столбу и над головой провел ногтем линию. Послышался скрипящий звук, какой издает жук-дровосек. Чувствуя, что в его жизни начинаются удивительные перемены, он вернулся воспоминаниями в далекое прошлое, дотронувшись рукой до углубления на макушке: в детстве он поражал своих приятелей тем, что наливал в это углубление целую пригоршню воды, и собирал этим богатую дань. Он тогда был убежден, что углубление на макушке, отличающее его от всех остальных людей, - доказательство необычайности его судьбы. От страха у него перехватило дыхание: углубление, этот знак на макушке, который должен был осчастливить, принес ему несчастье. Ноги его точно приросли к полу. Уже тогда он предвидел роковые перемены, которые претерпит его тело и душа: с непостижимой быстротой они становились все явственнее. Бесконечные измерения столба от основания до отметок ногтем, похожих на след, который оставляет на дереве слизняк, давали вещественные доказательства его предвидения. Та постоянная, неизменная с тех пор, как в девятнадцать лет он перестал расти, цифра, теперь должна была исчезнуть из его паспорта и анкет. Его рост уменьшился на пять сантиметров! Он сжимался. И был убежден, что будет непрерывно сжиматься и дальше.
Самым ужасным было полное совпадение внутренних ощущений и показаний сантиметра. Стоило ему представить себе, что тело его будет и дальше стремительно сжиматься, а внутренние органы уменьшатся до размера обезьяньих, и он в конце концов, слабо вскрикнув, умрет, как слезы начали течь неудержимым потоком. Но зато ему удалось освободиться от сложных взаимосвязей тела и души, которые в течение нескольких лет он был не в состоянии распутать. То, что ему пришлось сделать, было чрезвычайно печально, но зато принесло чувство освобождения его исстрадавшемуся сердцу, и он снова с поразительной отчетливостью понял, что весь смысл, вся цель его последующей жизни будут неразрывно связаны со сжатием. Слезы смыли раздражение от того, что вдоль позвоночника катался теплый шарик.
С чувством, будто алкоголь лишь обжег внутренности, но действует на кого-то другого, а не на него, он вернулся в свою спальню и, постояв в раздумье у стола, подложил под ножки стула на три сантиметра старых журналов. Он вычислил, что из пяти сантиметров, на которые сократился его рост, на ноги приходится два. Когда он сел на стул, к нему вернулось ощущение удобства, стол подходил ему по высоте. Но общее состояние от этого не улучшилось.
- Возможно, такие случаи уже бывали, я даже смутно представляю, как это происходит. Однажды, когда я ездил в Соединенные Штаты на летний семинар личных секретарей политических деятелей, я встретился там с человеком, с которым произошло нечто подобное, - подтвердил Исана, обращаясь к своим воспоминаниям.
- Это был мужчина или женщина? - живо спросил Короткий.
- Мужчина, канадский писатель, пишущий по-английски. У него из года в год укорачивалась нога. Благодаря этому писателю я понял на конкретном примере физическую привлекательность человека, у которого сжимается тело.
Писатель-канадец, он же и преподаватель, считая Исана не просто одним из слушателей семинара, но и своим приятелем, ежегодно присылал ему рождественские поздравления. В конверт он всегда вкладывал также свою новую фотографию. Это бывал фотопортрет человека в рост с круглыми испуганными глазами, в ортопедическом ботинке на толстой подошве - нога заметно укорачивалась год от года - и подчеркнуто прямо держал плечи. Всякий раз к нему прижималась очередная подруга. В первые два года это была одна русская, с которой Исана однажды встречался, - ее писатель отбил у профессора университета, своего коллеги. Позже, каждый год - новая, по-своему очаровательная женщина, излучая беспредельное обожание, прижималась к писателю.
Исана с болью замечал, что подошва на ортопедическом ботинке писателя, правая нога которого укорачивалась с поразительной быстротой, каждое рождество увеличивается на один сантиметр, и писатель, наподобие черепахи, изо всех сил тянет вверх подбородок, чтобы сохранять равновесие. Из года в год рядом с его могучей фигурой в неизменном клетчатом пиджаке появлялась то мексиканка, то китаянка, то японка, а на последней рождественской фотокарточке к нему нежно прижималась огромная женщина с распущенными по плечам рыжими волосами - было сомнительно, чтобы немолодой мужчина, да к тому же с укорачивающейся ногой, справился с ней.
- Это точно мой случай, - заявил Короткий. - Как приятно побеседовать наконец с человеком, который может меня понять. Вы не находите? Я никогда не перестану сжиматься. Но я не воспринимаю это как нечто неестественное. Разумеется, пока это безболезненно. Человек вырастает до предначертанного ему предела, и следующий этап - смерть, сжимание; и хотя то, что происходит со мной, может восприниматься как нечто противоестественное, но, если привыкнуть, то само сжимание будет протекать удивительно естественно и даже наполнится дыханием жизни. Как и в период интенсивного роста, перемены, связанные со сжиманием, стимулируют гормональные и эмоциональные центры мозга.
- Коротышка - сердцеед и хочет этим похвастаться, - поддел его Такаки, но тот ничуть не смутился.
- Разумеется, это трагедия. Действительно, с женой у меня все пошло плохо. До того, как я стал сжиматься, жена была одного роста со мной, в общем женщина крупная. И к тому же, полная. Близость между нами стала какой-то странной. Особенно в моем представлении. Я стал терять ощущение, что обладаю ею. Я не мог не думать в такие минуты о том, что будет, если тело мое сожмется еще больше. Тогда я решил искать утешения у все новых и новых женщин. Вначале я не мог без отвращения вспоминать о той, с которой бывал близок. Эта близость казалась мне криком о помощи. Я чувствовал, что у меня нет никаких прав на близость с женщиной. Ведь я превратился в человека с отвратительно жалким, смешным телом. Вылитый Квазимодо! Но разве не это мечта женщины?.. Если бы моя жизнь продолжалась так, как она шла раньше, то я, думаю, не только бы сжался, но и превратился в высохший труп. Да, было бы именно так. И я жаждал этого! Неприглядная история. Но вот однажды я после десятилетней разлуки встретился с женщиной, которая была влюблена в меня до того еще, как я женился. И все переменилось! Вы читали "Идиота" Достоевского? Читали, разумеется. Его читали все. Правда, эти Свободные мореплаватели, в том числе и Такаки, не читали, ха-ха! Там есть такая женщина, Настасья Филипповна. Я не хочу сказать, что женщина, с которой я снова встретился, была Настасьей Филипповной. Понимаете?
- Понимаю! - пропищал Такаки, передразнивая тонкий голос Короткого.
Исана решил, что Такаки, безусловно, читал "Идиота".
- Я просто хочу провести аналогию между отношением Рогожина и князя Мышкина к Настасье Филипповне и моим отношением к этой приятельнице. Десять лет назад я был для нее князем Мышкиным. А при новой встрече стал для нее Рогожиным. В глазах моей приятельницы сидевшие во мне князь Мышкин и Рогожин сгорели, точно фотокарточки, и, может быть, именно поэтому она, как и Настасья Филипповна, в конце концов приобрела настоящего возлюбленного, которого раньше не могла получить.
- Приобрела не кого-нибудь, а Короткого, - сказал Такаки. - Двое русских слились в одно целое, сконденсировались - представляете, какое сокровище она приобрела!