10
Два года назад, в конце апреля, Фомичеву в числе трех студентов - постоянных и неизменных отличников учебы - торжественно вручили пригласительный билет на праздничные трибуны, на Красную площадь. Отличником Фомичев числился скорее по инерции, едва дотянул до конца семестра. Но в институте еще помнили о его недавних подвигах, ценили, надеялись… Что-то такое происходило с ним, с Фомичевым. Потерял аппетит к восходам и закатам. Вялый стал, нелюбопытный. Бывало, правда, загорится, бежит, всю стипендию на какую-нибудь антикварную книжицу спустит. Не дочитав, вернет ее букинистам за полцены и отправляется в пивную. На лбу его дружно, как звезды, высыпали маленькие прыщики. Человек он был достаточно эрудированный, природу этих звездочек понимал, но объяснять лишь ими свое настроение не хотелось. Не соответствовало бы это истине. Так что же? Родители спрашивать ни о чем не решались. Переглядывались, вздыхали.
Пригласительный билет на Красную площадь… Во-первых - что надеть? Не в потертых же джинсах на Красную площадь являться! А в штатском костюмчике, при галстучке - скучно, неоригинально. Помог институт - выделил по куртке и брюкам из ХБ - униформу студенческого стройотряда. (Хотя Фомичев ни разу еще на практику не ездил, не успел.) Вот это совсем другое дело! На рукавах зеленой куртки ромбики со всякими символами нашиты, буквы, цифры. Больше того, один из делегированных на площадь, Альберт Крыжовников, гигантского роста парень, баскетболист, сорок шестой размер ноги, - как ни странно, он при этих данных тоже был патологическим отличником, - предложил украсить куртки отпечатком своей ступни. Так и сделали, намазали его пятку белой масляной краской и… Крыжовников, кроме того, на своей куртке написал еще "Не пищать!". Хотя уж чего-чего, а писка от этого Голиафа ждать не приходилось. Явились они на площадь рано, в начале девятого. Предъявив нескольким милицейским пикетам свои мандаты, забрались на ступенчатую трибуну, вдоль стены ГУМа. Притихли. Стали оглядываться, привыкать, вбирать в себя подробности. Девять ноль-ноль. Одновременная смена великого множества парадных караулов. Впечатляющее зрелище! Выправка молодых, парадно обмундированных солдат в белых перчатках, стук сотен сапог по брусчатке, одновременные движения, повороты, одновременные манипуляции с карабинами. Уборщицы, деловито протирающие влажными тряпками мрамор Мавзолея. Как ладно, умело они работали! Макнут тряпку в ведро, выжмут воду, выкрутят и протирают стены, ступени… Все… Далее мрамор у ног неподвижных часовых. Осторожно обводят их зеркально начищенные сапоги - не заляпать бы, старались ребята, вон как надраили! И дальше, дальше, не разгибаясь - чего лишний раз разгибаться? - моют гранит и мрамор, протирают до самого асфальта. Вот тут и разогнуться можно. И, погладив тыльной стороной ладони повлажневший лоб, полюбоваться, чуть откинувшись, на свою работу. Засиял, засветился Мавзолей, отражая в своих чистейших поверхностях облака, небо, остроконечные луковки Василия Блаженного, пустую еще площадь, голубей, разгуливающих по ней, трибуны на противоположной, вдоль ГУМа, стороне, само здание ГУМа, похожее на средневековый замок; все кумачовое, все золотое разноцветье начинающегося праздника. Только начинающегося…
Как раз напротив Фомичева стояла на треноге большая, похожая на мортиру телекамера, сонно гудящая, работающая. Оператор отлучился. В буфет, наверно. (Невдалеке бойко работал буфет. Приглашенные на площадь нарасхват покупали горячий кофе, лимонад, бутерброды с копченой колбасой и очень красивые коробки с шоколадными конфетами.) В квадратном экранчике телекамеры Фомичев видел то же самое, что и невооруженным глазом: Мавзолей, уборщиц, часовых, замерших у чуть приоткрытых туда, в прохладную мглу, тяжелых, темно-бронзовых дверей… И вон там телекамера. И вот там, сбоку…
Цветы были в руках у приглашенных, яркие зонтики, фотоаппараты. А там, между Историческим музеем и Музеем Ленина, в низинке - невообразимая, фантастическая мешанина красок. Подошли колонны демонстрантов, ждут… Ничего нет пестрее, красочнее празднично приодевшейся толпы! Были на трибунах и дети. Спокойные, важные. Некоторые с биноклями. Наверное, их долго инструктировали дома: "Смотри! Шалить там нельзя! Обещаешь?"
"Неужели ни разу за день, - думал Фомичев, - объектив телекамеры не направят на меня?"
Площадь заполнили спортсмены. Кто-то невидимый - не по радио, не при помощи мегафона - что-то выкрикнул: "Да здравствует…" Голос его, несоизмеримый с пространством площади, до многих не дошел, иссяк, но спортсмены услышали. "Ура-а-а-а-а!.. - ответили они. - А-а-а!.." И все на трибунах, веря им, дружно их поддержали. Среди тысяч и тысяч голосов, Фомичев ясно это расслышал, выделялся чей-то один, звенящий, ликующий. Чей-то один голос. Среди тысяч. Самый искренний? Или самый старательный? Какие красивые попадались в рядах спортсменов девушки! Какие лица! Глаза какие! Какие фигуры! Плечи! Ноги!
- Снимай! - кричал в микрофон прибежавший из буфета оператор с ободком наушников поверх кепки. - Со своей стороны снимай! Что? За меня не волнуйся! Я-то не прозеваю, как… Что? С правой! С правой ноги я сегодня проснулся! Как всегда!
Красивые девушки с улыбками размахивали руками, старались обратить на себя внимание. Чье? Телеоператора? Или Фомичева? На всякий случай он им отвечал, тоже рукой махал. Перестроение… Все новые колонны молодых, одинаково, ярко, легко одетых, вступают на площадь. Знамена, знамена. Огромные, тяжело плещущиеся, просвеченные солнцем. Огненные, розовые, пылающие знамена. Все пространство площади было заполнено этими живыми, движущимися, дышащими знаменами. Люди посматривают на часы. Без десяти десять. Рядом с букетами живых цветов - бумажные, поролоновые… Застоялась молодежь. Вот уже и в волейбол несколько человек стали перебрасываться голубым воздушным шариком. Легкое прикосновение - шарик перелетает вправо, щелчок - летит обратно. Улыбки, смех… А там, вдали, в дымке, между Историческим музеем и Музеем Ленина, - виднеются миллионы. Кипит, кипит там все. Краски, краски… Водоворот красок.
"Ура-аа-а! - грянуло, пронеслось неожиданно по площади. На Мавзолей поднимались две группы людей. Справа - в темноватых плащах, разнообразных шляпах, да и так просто, без головных уборов, седину ерошит ветер. Слева - военные. Солнце плавило их золототканые погоны, алмазы маршальских звезд испускали пронзительные, колющие, лазерные лучи. - Ааа-аа-аа-а-а!.."
Перестроение… Портреты, огромные, на полотне, парусящие портреты выплыли на площадь. Позывные радио. Десять ноль-ноль. Речь… Она звучала так естественно, даже, пожалуй, буднично, словно не под открытым небом, словно не к тысячам и тысячам обращена была, не к миллионам, а к каждому в отдельности. Воздушный шарик, тот самый, голубой, которым только что играли в волейбол, лопнул вдруг посреди речи. Кто-то чуть крепче придавил его к себе - не вырвался бы. Хлоп! Этот смешной, детски наивный хлопок… Попытался на себя внимание обратить - глупый шарик! И я, мол, не лыком шит. Речь закончилась. Словно тысячи тысяч голубей разом взлетели с площади, дружно взмахнув крыльями. Еще один шарик… Летит. Зелененький. Кто-то держал его за ниточку, но пришло время аплодисментов, руки понадобились, ниточку на миг отпустили. И - на свободе шарик. И все, все - тысячи людей на площади, на трибунах, на Мавзолее с улыбками посмотрели на летящий шарик. И еще один шарик. Нет, шар! Шарище! С материками и океанами, в сетке параллелей и меридианов. И залитая алой краской территория СССР, словно земная Красная площадь. Десять мускулистых спортсменов за канаты удерживали Земной шар, откинувшись всем телом, словно боялись: не удержат - взлетит он вместе с ними над многоцветным человеческим муравейником и понесет их, понесет, и, болтая в воздухе ногами, они будут изо всех сил держаться за канаты, чтобы не свалиться в космическую пустоту. Но… Три! Два! Один! - и разом - хитрецы! - отпустили они свои канаты. Земной шар гордо, величаво взлетел…
- Урааа-а-а-аа!..
Перестроение. Одних спортсменов сменили другие, моложе. Дети… Цветные костюмы; рыжие, черные, светловолосые головы. Синие мальчики, желтые девочки. Как красиво! Юные следопыты идут, в коротких штанишках цвета хаки, с деревянными автоматами наперевес. Юные пожарные, в блистающих медных касках. К Мавзолею бежит стайка детей в школьной форме, с букетами цветов. Всем по букету! Всем хватило! Возвращаются с коробками конфет. То-то радости, гордости будет дома, все родственники сойдутся, соседи… "Можно попробовать? Четверть конфетки?" - "Ну, конечно, конечно! Хоть половину!"
И вот, столь долго сдерживаемые между двумя музеями, двинулись по площади районы. Бауманский, Дзержинский, Ждановский… Ленинский, Пролетарский… Тимирязевский… Фрунзенский… У каждого свои атрибуты: гигантская развернутая Книга, Колба, Станок, Микроскоп, Автомобиль, Телевизор… Но в принципе, внешне - все очень похожи. Плащи, плащи, шляпы, шляпы… А у многих ветерок треплет седину. Чем-то все они - ученые, ткачи, каменщики, токари и пекари - похожи на тех, что стоят на Мавзолее. И лицом, и одеждой. Даже знакомые попадались среди многотысячных колонн. Вот дядя Паша прошагал, сосед Фомичева по лестничной площадке. А вот движется Кирилл Валерианович, родной брат мамы. А вот…
Мамы и отца первого мая дома нет. Укатили на дачу. Собственно, они еще с начала апреля в Валентиновку забрались. Хозяйство у них там, клетки с кроликами. Они ведь всю жизнь этим занимались, то есть животноводством. Учебники даже составляли. И теперь, на склоне лет, уйдя на пенсию, тем же заняты. Только практически наконец. Хоть и в пределах дачного участка. Родители у Фомичева уже в возрасте. Как быстро старятся те, что уже стары… Даже о сыне они уже не пеклись, как некогда. Выдохлись. Спокойно, чуть иронично, а скорее с добродушным равнодушием взирали на его бурную, летящую мимо них жизнь.
- Юра, приезжай на май к нам, на дачу. Я забью кролика. Затушим. А с тебя - винцо, - так пытался завлечь его отец.
- Старосветские помещики! - сердито выкрикнул он, наглаживая куртку с белым отпечатком ступни Крыжовникова. - Рантье! Созерцатели! Меня, между прочим, на Красную площадь делегировали! Командовать парадом буду я! - и в подтверждение показал отцу великолепный пригласительный билет с печатью и тисненым порядковым номером.
- Юра, - как-то понурившись, произнес вдруг отец, - скажи, ты не забыл, что ты у нас приемный? Конечно, в каком-то смысле это было бы хорошо, но…
Поплевав на палец, попробовав утюг, Фомичев продолжал гладить.
- Но ты уже давно об этом не заговаривал. И нам с мамой кажется, что… Что ты не потому, что… А потому… что… Понимаешь, нам хотелось бы знать… Уверенности хотелось бы, что не зря… Что тебе это принесло определенную пользу и…
На кухню вошла мать.
- О чем разговор?
- Отец решил мне напомнить историю моего происхождения. А я, между прочим, все отлично помню. Городок в Сибири… По документам - место рождения. Детский дом. Стою я как-то у ворот, в носике ковыряюсь… Сколько мне тогда было?
Прислонившись плечом к дверному косяку, мать молчала.
- Семь, - сказал отец, - если по документам…
- Так вот… Стою. И вдруг на дорожке два человека показались. Дяденька и тетенька. Добрые-предобрые…
- Мы сначала подумали, что ты девочка, - сказал отец, - ты был такой… Ты был болезненный в детстве.
Фомичев нахмурился. Он не терпел болезненных.
- Почему, собственно, вы отправились так далеко? Разве этого добра мало в Подмосковье? Час на электричке - и…
- Дело в том, - вздохнул отец, - что… Еще до войны… Что мама тоже там воспитывалась. Именно там. Вот мы и поехали туда. - Он посмотрел на мать, заулыбался. - Знаешь, Лида, а Юре выделили место на трибуне, на Красной площади! Да, да!
- О, это честь, - с трудом выговорила мать. - Это… - она перевела дыхание. - Юра… Мы… Хочешь шапку из кроличьего меха? А то папа собирался отнести шкурки в заготпункт… Хочешь?
Демонстрация закончилась. Красная площадь опустела. Испарился куда-то неунывающий Крыжовников. Слетели с крыши ГУМа и опустились на брусчатку голуби. А Фомичев все стоял на трибуне, никак не мог заставить себя сойти с нее, задумался, замечтался. Пришли рабочие, стали демонтировать трибуны, разбирать их, готовить к отправке на склад, до следующего раза. Один из них согнал Фомичева с его законного места. "Чего стал? Надо было во время парада здесь стоять, а не после!" - "А я и во время парада здесь стоял!" Рабочий недоверчиво засмеялся. "А может, ты даже там стоял? - кивнул он на Мавзолей. - Что-то лицо знакомое…" Фомичев, конечно, мог бы и на это ответить. "Дай срок, - мог бы сказать, - и там стоять буду!" Но промолчал, ушел.
Демонстрация закончилась, а праздник продолжался. Бурлили, гудели улицы и переулки. Изо всех окон неслась музыка, плыли вкусные ароматы. Фомичев шел по Садовому кольцу, от Маяковки до Восстания и дальше… По левой стороне. Известно, чем может похвастать левая сторона на этом отрезке. У Центрального концертного зала, у Театра сатиры, у Театра Моссовета толпы жаждущих лишнего билетика. На ступеньках здания Военной академии стоит выглянувший на минуту на свет божий юный, при полной парадной форме, с кортиком на золотом поясе и с красной повязкой на рукаве лейтенант. Дежурит в праздник. Какое высокое доверие! Дома, магазины… "Промышленные товары" закрыты, "Продовольственные товары" - настежь. Торопись, кому горючее и закуска необходимы, а то рабочий день нынче короткий, продавцам тоже погулять охота, что они, не люди, что ли? Домик Чехова, еще чей-то домик за высоким зеленым забором… Угловой, с вывеской "Общество охотников и рыболовов". Конец улицы Герцена - на ней уже сугубо своя, отличная от Садового кольца, от площади Восстания жизнь, жизнь иностранных посольств, добротных кирпичных кооперативных небоскребов, старых усадебных строений, занятых под конторы… Но на Герцена Фомичев не поворачивает, - значит, и разговора о ней нет, так же как и об улице Воровского, тоже вливающейся в круглое, синее от выхлопных газов озеро площади Восстания. Угловой с той стороны улицы Воровского. Филиал женской больницы на втором этаже. Бледные святые лики за не очень-то прозрачным, запыленным стеклом. А внизу, на улице, задрав головы, стоят виновники их заточения. Пришли с праздничком п р о з д р а в и т ь. С цветочками пришли, с авосечками. "Как ты себя чувствуешь?" Слабая, успокаивающая улыбка за серым стеклом. Пристальный, странно-изучающий взгляд. Отвыкла…
"Что же мне теперь делать? - шагая левой стороной Садового кольца, размышлял Фомичев. - Мне двадцать с небольшим, я отличник… Что ж, очевидно, жить себе да поживать и впредь успешно штудировать учебные пособия, активно участвовать в… Что тут еще придумаешь?.." В памяти Фомичева все еще явственно жило видение Красной площади, текла гигантская, бесконечная человеческая река; плескались просвеченные солнцем, свежесотканные - наверно, в счет перевыполнения плана! - кумачовые полотнища. Она вошла в него там, там, на площади, эта странная, томительная, не дающая успокоения тревога. Он догадывался - масштаб, масштаб иной, еще неведомой, настоящей жизни открылся ему там. И славы, и труда… И спроса… С себя, с других… Масштаб!.. Тяжело, скучно, убийственно скучно было возвращаться назад, к прежнему… Что же делать? Как утвердить в себе этот масштаб навек? Своим его ощутить? И по праву чтобы, по праву… Фомичев ни на секунду не сомневался, что не только его одолевают эти мысли, это тревожное беспокойство души. Наверняка и у Алика Крыжовникова сейчас то же самое на душе творится. Фомичев вспомнил большое носатое лицо своего рослого приятеля… Как Алик радостно что-то вопил, рукой махал, как оглушительно кричал "ура-раа-а!", как… И все другие, рядом с Фомичевым стоявшие на трибуне, то же самое… И человек в синем пиджаке, улыбавшийся гимнасткам, и тот, в коричневом пиджаке, обмахивавшийся шляпой, и тот, морщинистый, с желтыми усами, кончики которых уже посеребрила седина… Этот желтоусый все время что-то записывал в блокнот. Для памяти, наверно, для внуков и правнуков… И женщина там стояла, букетом от солнца заслонялась… Обычные люди, ничем особо не примечательные. Интересно, как же они все жить станут на свете после нескольких часов на Красной площади? Неужели так же, как жили до этого?
Театр киноактера в глубине двора. Еще здание - уже несколько лет в ремонте. Краснокирпичная школа. Огромное здание, в нижнем этаже которого несколько магазинов. "Галантерея", "Ткани", "Овощи"… По ту сторону, у американского посольства, целая автовыставка, автомузей, автоколлекция… Самые разнообразные автомобили. Пыльные, заляпанные глиной российских дорог, с помятыми крыльями и новенькие, сияющие перламутровым лаком. По ту сторону места для них уже мало. Стоят несколько и по эту сторону. В том числе великолепный, цвета старой слоновой кости "мерседес". Фомичев остановился, покачав головой, осмотрел машину с головы до ног, снова головой покачал. "Загнивают…"
- Хелло, бой! - у арки, возле магазина "Ткани", стоял толстячок в голубых, тесноватых ему джинсах, в туфлях на очень высоком каблуке. Пиджак, галстук - все ненашенское. Короче, пижон в рассрочку. И под большим градусом.
- Твоя машина? - кивнул он на "мерседес".
- Что?!
- Твоя машина, спрашиваю?
- М-моя…
- Продай!
Не улыбается, со всей серьезностью предлагает.
- Самому нужна.
- Тебе нужна, а мне нужнее. Продай! Хорошо заплачу!
- А сколько?
- Вот это разговор! Не обижу, двадцать тыщ дам!
- Ха-ха! - обиделся Фомичев. - Двадцать! Шутишь! Давай тридцать!
- Тридцать?! Ты в своем уме? - Пижон не на шутку рассердился. - Тридцать! Дай бог мне за нее тридцать выручить, когда в солнечные края ее перегоню. Двадцать две берешь? Двадцать три? Ну, последний раз спрашиваю - двадцать пять?
Фомичев, хоть и без особой охоты, согласился.
- Значит, по рукам? - обрадовался толстячок. - Ну, так бы сразу и говорил. Значит, тебе двадцать пять, пару-тройку сотняг на накладные расходы, чистой прибыли - четыре тыщи с небольшим! - он расхохотался. - За десять минут - такой заработок! Неплохо, а? А знаешь, чья это машина? Третьего атташе! - он кивнул на ту сторону. - Ох, со мной раз случай был! - он понизил голос, оглянулся по сторонам. - Я в этом доме живу, как раз над "Тканями". Когда утром из окна ни выглянешь - всегда посольство видишь. А однажды проснулся, подошел к окну… Яп-пон-ский городово-о-ой! Что это?! "Ткани"! Понимаешь, улицу вижу, начало туннеля, троллейбус ползет десятый номер, а по ту сторону - магазин "Ткани". Оказался, понимаешь, спьяну в гостях у этого самого, - кивнул он на "мерседес", - у второго атташе! Каково?
- Молодец, - кивнул Фомичев, - хорошо врешь!
Пижон просиял.
- Ну, двинули ко мне. Гости там у нас, музыка, винегрет! Хочешь поиметь мою жену?
Удивленно вытянувшееся лицо Фомичева его рассмешило.
- Ага, испугался! - Он взял его за руку. - Пошли!
…Открыла им молодая женщина с очень сердитым лицом. В цветастом клеенчатом фартуке.
- Уже успел где-то! - выкрикнула она с бессильной злостью. - Дома не можешь, скучно? Обязательно нужно, чтобы…
- Познакомься, это мой новый друг. Мы с ним заключили только что очень выгодную…
- Твои собутыльники меня не интересуют! - выкрикнула она со слезами. И, повернувшись, ушла.
Фомичев хотел было сбежать, но пижон преградил ему дорогу.