На этот раз Тоня была одна и, очевидно, давно уже его дожидалась. Верхний свет падал ей на волосы, прибранные по мальчишески, с зачесом набок. Сидела Тоня у открытого окна, подперев щеку ладонью. Корней подошел тихо, Тоня не услышала. О чем она думала? О нем, о Корнее, или о чем-то ином? По лицу не угадать. Очень оно спокойное. Но вот Тоня взмахнула рукой, как бы отгоняя от себя надоевшие мысли, потом поправила челку и, обернувшись к лампе, посмотрела на часы. Отчетливо обрисовался ее профиль: крутой лоб, вздернутый нас и смолисто черная бровь, загнутая, как крыло чибиса.
Корней тихо свистнул. Тоня вздрогнула, склонилась над подоконником, разглядывая. Он еще раз тихо свистнул и сказал:
- Выходи!
- Обожди, я сейчас, - кивнула она и сразу побежала к дверям.
Тоня еле доставала ему до плеча. Корней мог бы ее легко поднять, подкинуть на вытянутых руках вверх, такая она была тонкая и почти невесомая. Он как-то уже замечал ей:
- Тебя, наверно, никогда не кормили вдоволь. В двадцать лет все еще не поправилась телом.
- А у нас вся порода Земцовых такая: легкая, зато выносливая, - нашлась тогда и весело ответила Тоня. - Ты попробуй, сломай!
Корней бережно обнял ее плечи, она доверчиво прислонилась, и они пошли.
- О чем мечтала? Я смотрел, смотрел и не разгадал.
- Да ни о чем. Ждала и думала ни о чем. Что-то приходило, потом уходило.
- Значит, обо мне не скучаешь?
- Ты зачем пил водку? - спросила она с укором, не ответив на вопрос.
- Пахнет, что ли?
- Сама видела. Подходила к вашему дому. Дважды. Сначала в сумерках и вот недавно. Ты был на веранде. С Мишкой. С Лепардой. А в доме пьяно-распьяно. Я хотела постучать в калитку, но побоялась…
- Ну, знаешь! - строго сказал Корней.
- Разве тебе было бы неприятно?
- Вообще не принято девчонкам к парням ходить.
- Это же предрассудок.
- Какая ты передовая! Непременно надо на суды-пересуды нарваться. Не веришь мне, да?
Тоня посмотрела ему в лицо и ладонью дотронулась до его подбородка.
- Верю! Иначе бросила бы!
- Эх, ты, котенок! - прощая ей выходку, сказал Корней.
Вот вся она такая. У нее все по-своему.
- Что же с нами будет? - спросила Тоня некоторое время спустя, когда они уже порядочно отошли от общежития. - Никогда я не представляла, как трудно… Ведь кажется просто сказать: лю-бовь! Неужели, чтобы любить, надо страдать? Так только в романах…
- Не обязательно, - сказал Корней, не задумываясь. - Ты слишком много значения придаешь чувству. Надо смотреть проще. Не выдумывать, не сочинять сказок. Какая есть, ту надо и брать. Мы люди земные, стало быть, любовь тоже земная.
- Неправда! - с жаром возразила Тоня. - На свете нет, наверно, ничего лучше ее. За любимым можно идти хоть куда! Он дороже родителей.
- Это мне приятно слышать, - засмеялся Корней.
- Но как же: значит, ты любишь меня по-земному?
- Конечно, - весело подтвердил Корней. - Ты мне дорога, без тебя мне всегда чего-то не хватает…
- Как вещи?
- Да, хотя бы, как дорогой и очень нужной мне вещи!
- Мне такая земная любовь не по душе. Это получится худо. Ты женишься и станешь жить в одной комнате со мной, словно я гардероб или обеденный стол. Наелся, напился, занялся своими делами, а стол стой себе, пока ужин не подойдет.
Корней посмеялся опять, ему нравилось поддразнивать Тоню, она сразу зажигалась и начинала спорить, горячиться. Потом он соглашался, подчинялся. Ему нравилось также, что Тоня самостоятельна и что она не может кривить душой, лгать, приноравливаться.
- Ладно! Один: ноль в твою пользу.
- Ты изменился, Корней, - с горечью заметила Тоня. - Стал холоднее. Я тебя во многом не узнаю. Будто и не любовь у нас! Все посмеиваешься, подшучиваешь!..
Вдоль улицы, где они шли, белые домики с закрытыми ставнями спали, в тополях играл верховой ночной ветер. Спала и земля, выдыхая запахи навозной прели, крапивы, полынного настоя.
- Все же, что с нами будет? - спросила Тоня. - Твоя мать не хочет нам счастья.
- Сейчас ничего не решим, - помедлив, ответил Корней. - Подождем, пока перемелется. Пусть на нас поработает время. Мать еще не мало раз передумает. Не такая уж она злая. Ты должна ей понравиться.
- Мы с ней разные.
- Вот потому мне с вами беда! Мать - женщина строгая, со своими правилами и понятиями, а ты на шаг не отступишь. И откуда в тебе это!
- Такую родили и вырастили.
- Принципиальную? Ха, ха!
Тоня слегка поежилась.
- Хотя бы! Но я не понимаю, почему ты хахакаешь? Мне противна всякая жизнь по старым понятиям, от нее погребом пахнет. То, что хорошо для твоей мамаши, для меня ничего не значит. Ей хочется иметь сноху. Из меня снохи не получится! Сноха! Свекровка! Слова-то какие! Я хочу быть просто человеком, у которого есть друг, верный и дорогой.
- Ты, однако, подковалась за прошедший год. Научилась разводить этакую воду с киселем. Кто учил: Яшка или дядька мой?
- А ты зря ехидничаешь: дядь-ка! Семен Семенович человек уважаемый, в нем все настоящее и живое… - Она попыталась придумать более выразительную похвалу, но не придумала и сказала: - Как положено быть коммунисту.
- Конечно: воспитывать и вычитывать морали, - немножко зло добавил Корней. - Он и живет-то, как солдат, по уставу: то нельзя, другое нельзя! А что же можно, черт возьми?
- Можно оставаться обыкновенным человеком.
- И совершать только хорошие поступки, высказывать высокие идеи?
- Не так уж это мало…
За околицей, на станции, гукнул паровоз. Его огни выкатились из-за лесной полосы, поползли в заозерную степь, уменьшаясь.
- Лучше бы нам не встречаться, - очень грустно сказала Тоня. - Все как-то не то, все не то…
Корней ей не возразил. Еще в прошлом году он решил было свести Тоню со своей матерью. Попытка получилась напрасной.
- Ну, что же, милая, - сказала мать, - девка ты, вроде, неплохая, хотя и не шибко видная. А приданое для себя успела ли накопить?
- У меня приданого нет, - вспыхнула Тоня. - Поживем - наживем! Не очень уж много нам надо.
- Эвон как! Далеконько ты метишь-то, милая! На готовенькое.
- Мне вашего не нужно.
- Не по плечу тебе, милая, наша одежка, - не слушая, предупредила мать. - Тяжелая она у нас. Без привычки ее не сразу наденешь. А у тебя плечи-то, сама, небось, понимаешь, слабенькие, совсем даже не бабьи, и на них надо, поди-ко, одежонку шелковую, какой у нас не припасено. Об этом думала ли, когда к нам собиралась?
Тогда Тоня поспешно ушла. Ему не удалось помирить их.
- Я скорее откажусь от тебя, чем позволю собой помыкать, - твердо сказала Тоня.
Мать запретила с ней видеться.
- Ты, дорогой сын, про эту свою пигалицу забудь, мне больше ее в дом не води! Пока я жива, места ей не найдется. Вот еще прынцесса какая! Лапать можешь, как вздумается, потеря не велика, но в жены брать не позволю!
По словам матери, любви на свете вообще нет, есть только одно баловство. Любовью занимаются лишь бездельники да всякие служащие, руки у них белые, без мозолей. Проторчат на службе положенные часы, потом бесятся. И козыряла своим примером: прожила-де жизнь не любя, да не с мужем, а с этаким идолом! Значит, всякий может прожить!
Никогда ей Корней не перечил. У него выработалась с годами своя особая тактика: супротив не говорил, но поступал, как было удобнее.
Теперь встречался с Тоней украдкой, по ночам. И надеялся только на время. А как оно могло помочь?
- Мы успеем еще с тобой обсудить, стоило ли нам встречаться и любить друг друга, - сказал он, немного погодя, тем тоном, который всегда успокаивал Тоню, - давай не станем портить сегодняшнюю ночь.
Они встретились лишь второй раз после того, как Корней вернулся домой в Косогорье. Оба еще не успели нарадоваться.
Глухая улица вывела их на площадь. У пожарного депо мигала одинокая электрическая лампочка. В открытые настежь заводские ворота, повизгивая, татакая, по рельсам вползал состав порожних вагонов. На переезде, за закрытым шлагбаумом, будочник сигналил красным фонарем. За путями, в картофельниках, скрипел коростель. Ущербная луна вкатилась в далекую грядку тучек. Темнота над степью сгустилась.
Тихо. Безлюдно.
- Ты мне поверь, - сказал Корней, - я постараюсь уговорить мать.
- Верю, но зачем ее уговаривать? - с недоумением посмотрела на него Тоня. - Странно…
На заводской вахте у раскрытой двери дремал на лавочке вахтер Подпругин. Они прошли мимо него, вдоль забора, по тропе. На терриконе, в отвалах, тлел синим пламенем котельный шлак.
Над крышей обжигового цеха взвились выброшенные с дымом искры, и вдруг где-то совсем неподалеку, не то с угольного склада, не то с карьера, полоснул отчаянный крик:
- А-а-а-а-а!..
И оборвался, как срезанный.
Тотчас же в поселке часто забрехали собаки, над карьером поднялся луч прожектора, потом раздались тревожные голоса, их становилось все больше, больше…
- Должно быть, в карьере что-то случилось, - останавливаясь и переводя дыхание, сказала Тоня.
- Наверно, - подтвердил Корней, прислушиваясь. - Раз такого охломона, как Артынов, допустили в начальники.
- О своих гостях худо не говорят.
- Он гость не у меня.
На карьере загудел кусок рельса, взвыла сирена.
- Что-то серьезное, - поворачивая обратно, сказала Тоня. - Слышишь топот? Отовсюду люди бегут. Побежим, узнаем…
- Ты, однако, сразу видать - женщина! Любопытство распирает.
- Тебя не волнует?
- Ничуть. Без нас разберутся. Пойдем дальше.
- А если с человеком беда?
- Мы же не поможем. Сбегаем, поглазеем без толку. Я предпочитаю не портить настроения и не тратить зря короткую ночь. Соскучился я по тебе, Тонька!
Она укоризненно посмотрела на него.
Корней понял, но все же упрямо шагнул вперед по тропе, дальше, в степь.
- Уходишь? - спросила Тоня.
- Да!
- Ну, иди один!
И, не оборачиваясь, кинулась бегом к проходной.
3
Беда обрушилась на семью Шерстневых, тихих и неприметных жителей Косогорья.
Сам Иван Захарович Шерстнев на кирпичном заводе трудился тридцать лет, побывал на многих должностях, сверху донизу, снизу доверху. Кирпичное производство знал, как свое собственное имя, без запинки, но на должностях подолгу не держался. Мешала никудышная грамота. Кончил он когда-то три класса приходской школы и с тем остался. Дальше ученье не двинулось: сначала из-за ранней женитьбы, потом из-за всяких семейных забот. Постоять за себя не умел, и потому толкали его всюду, словно затычку. Предыдущий директор держал сменным мастером в сушильном цехе, а Богданенко, приметив податливость и исполнительность Шерстнева, перевел в технический контроль.
Наташа, дочь Ивана Захаровича, учетчица, работала в третьей смене. Иван Захарович задержался в формовочном цехе. Наташа обошла участки, отметила рабочих в табельном журнале, затем разыскала отца и передала ему приготовленный матерью ужин.
Близилась полночь, когда она вернулась в конторку, на печах обжигового цеха. Перед сменой тут собирались жигари. В спертом воздухе еще не выветрился табачный угар, на полу валялись окурки.
Она прибрала мусор, открыла окно, села за стол и долго сидела так, не шевелясь. Звонил телефон. Сквозняком приоткрыло дверь, вздулись развешанные на стене плакаты и графики обжига.
Дежуривший в эту ночь по заводу Семен Семенович Чиликин, не получив ответа на телефонный звонок, обеспокоился и пришел проверить.
- Наталья, ты спишь, что ли? - спросил он, входя в конторку.
- Да нет! - вяло отозвалась Наташа. - Так просто…
- Устала?
- И не устала…
- Эх вы, девки!
- Задумалась…
Она отвернулась от внимательного взгляда Семена Семеновича. Лицо у нее было матово тусклое, а губы напряженно сжались.
"Обидел кто-то, - сообразил Семен Семенович. - Молодо-зелено! Каждое лыко в строку. А ведь хвати, то и переживать, наверно, нечего!"
- Ну, добро! Дело это житейское, поправимое, - произнес он со значением, - самое главное, себя держать в аккурате, на высоте. Не распускать нюни. Вот и со мной такое бывало. Как-то в молодости на вечерках парни меня отлупили. У нас в Октюбе старое правило соблюдалось: в своем околодке с девками гуляй, а в чужой не шляйся, пока тамошние парни не разрешат. Поставишь на угощение самогон - ходи! Не поставишь - хвост наломают. А я комсомолец и решил это дедовское правило кончить. Пошел так, без самогона. Силы много, удали еще больше, думал, обойдусь. Попало, однако, мне не в шутку. Эту обиду я целый год в себе носил, пока сами парни не помирились.
- Обиду можно простить.
- Так и прости!
- Меня никто не обидел.
- Значит, отдохнуть надо. Вид у тебя сегодня не натуральный. - Но деликатно не спросил, почему все-таки у нее такой вид. - Я вот сейчас табель проверю и уйду, а ты закройся в конторке, приляг на скамейку да часок вздремни. Яков тебя разбудит, я его предупрежу, он тут, на печах.
- Не нужно, Семен Семенович. Не уснуть мне…
- Или дома нелады?
- Все ладно. Вы же знаете, какой у нас дом, - становясь откровеннее, призналась Наташа. - Спим - молчим, едим - молчим, мимо друг друга ходим - тоже молчим. Живем хорошо, а плохо!
- Да-а, молчание лишь по поговорке золото, на самом деле человечье лихо. У нас в деревне была одна женщина, мы по-соседски звали ее Шабалихой. Как из шабалы, слова не вытянешь. От ее молчания муж сбежал. Тут-то ее и прорвало. Сначала по совету знахарки на церковный колокол бумажки лепила с заклинанием: "Звени, звени, медный колокол! Моей супротивнице уши оглуши, а мужу память отбей к чужим бабам ходить". Колокол в воскресную обедню отзвонил, а Шабалихин мужик не вернулся. Уж и ругалась же она страшными словами: и на знахарку, и на мужа, и на весь белый свет!
Развеселить и подбодрить Наташу не удалось.
- Молчунам плохо, - внезапно резко и ненавистно сказала она. - Их, как пескарей, щуки глотают!
- Щук надо вылавливать.
- Не пескари же их станут ловить.
- Не пескари, да!
- А обман! Можно ли его терпеть и прощать?
Семен Семенович пошевелил усами и прищурился, сосредоточиваясь.
- Лично я противник любого обмана! А стоит ли прощать? Тут, по-моему, решает совесть. Впрочем, постой-ка, ты для чего этим интересуешься?
- Просто так… - уклонилась Наташа и опять сникла. Она не смущалась перед Семеном Семеновичем, однако всегда чуть побаивалась его щетинистых усов, которые придавали его густо загорелому, открытому и доброму лицу суровость.
Семен Семенович проверил журналы учета и ушел. Наташа направилась закрыть дверь. Она протянула руку к скобе, но не успела взяться за нее: на пороге появился Красавчик. Наташа, побледнев, испуганно ойкнула, попыталась его оттолкнуть и позвать кого-нибудь из жигарей, работавших у конфорок. Красавчик приглушенно скомандовал:
- Ш-ш-ш! Тихо!
От него разило водочным перегаром.
- Убирайся отсюда! - отбегая к столу, из последних сил крикнула Наташа. - Не могу я больше видеть твою рожу…
- Потерпи, цыпочка!
Он вырвал у нее телефонную трубку, нахально осклабился и раздвинул длинные костлявые руки, словно в самом деле намереваясь поймать непокорного куренка.
- Будь ласковее, крошка! Я не люблю отказов. А сегодня скучно. Поиграй со мной.
- Какая ты дрянь!
- Тем лучше!
Его лицо придвинулось ближе. Наташа больше не видела ничего, кроме оскала его гнилых зубов и растопыренных пальцев.
В упавшей на пол телефонной трубке зашумело, телефонистка подала голос. Это ободрило Наташу. Она размахнулась счетами и ударила Красавчика. Тот взвыл, отшатнулся. Наташа мимо него выбежала в цех. На ее беду, жигарей не оказалось, они ушли к конфоркам соседней печи. Спасаясь, Наташа кинулась по лестнице вниз, в межцеховую галерею, откуда было близко к работавшим в камерах выгрузчикам, однако Красавчик пересек путь, и ей остались лишь открытые ворота к пустырю. Наташа заметалась: впереди крутой обрыв в заброшенные выработки, влево прокопченная дымом кирпичная стена здания, а вправо зимник. И кругом ни души. Она крикнула, позвала на помощь, но ее голос тотчас же срезало выхлопом из сушилки.
- А-а, стерва! - прохрипел позади Красавчик.
Наташа рванулась от него снова, плохо соображая, куда бежит.
Обнаженная от верхней породы, высушенная суховеями площадь зимника была загромождена железными фермами, колоннами, бревнами, тесом, торфом, соломой. Зимник готовили к разработке на долгую уральскую зиму. Посреди фантастических нагромождений материалов, привезенных сюда для устройства крыши, уже зияли мертвыми глазницами просверленные глубокие скважины.
Но впереди за зимником, на дне летнего карьера, открытого со всех сторон, горели костры, светили на столбах лампы и прожекторы, а на уступах забойщики бригады Гасанова грузили глину в вагонетки. Туда, к ним, вела проторенная с зимника тропа, а дальше вырубленная на откосе лестница.
С настойчивостью волка Красавчик не отставал от Наташи.
Спуск в летний карьер был уже близок. Кто-то, должно быть, Семен Семенович, подымался по крутым ступеням вверх, навстречу Наташе. Она крикнула ему, Семен Семенович остановился, вглядываясь. Забойщики тоже услышали, но в это мгновение белый свет прожектора ослепил Наташу, она шарахнулась с тропы, и тотчас же земля пропала из-под ее ног. Еще не поняв, что такое произошло, Наташа дико ахнула…
Перед Красавчиком мелькнули устремленные вверх руки.
Трусливо озираясь, пригибаясь, он сразу скрылся.
- Наташа-а! Наташка-а! - звал Семен Семенович.