Дж. Д. Сэлинджер (р. 1919) - великий затворник американской литературы, чьи книги уже полвека будоражат умы читателей всего мира. В данном томе собран основной корпус его работ в новых переводах. Роман "Ловец на хлебном поле", "Девять рассказов" и повести о Глассах можно смело считать духовным завещанием XX века грядущим столетиям.
Содержание:
Ловец на хлебном поле 1
Девять рассказов 42
Самый день для банабульки 42
Дядюшка Хромоног в Коннектикуте 45
На пороге войны с эскимосами 48
Хохотун 51
У швербота 54
Для Эсме, с любовью и скверной 56
Губки - ах, в глазах листва 61
Серый период де Домье-Смита 63
Тедди 70
Фрэнни. Зуи 76
Фрэнни 76
Зуи 82
Потолок поднимайте, плотники. Симор. Вводный курс 109
Потолок поднимайте, плотники 109
Симор. Вводный курс 123
Примечания 145
Джером Дейвид Сэлинджер
Собрание сочинений
Ловец на хлебном поле
Моей матери
Если по-честному охота слушать, для начала вам, наверно, подавай, где я родился и что за погань у меня творилась в детстве, чего предки делали и всяко-разно, пока не заимели меня, да прочую Дэвид-Копперфилдову херню, только не в жилу мне про все это трындеть, сказать вам правду. Во-первых, достало, во-вторых, предков бы по две кондрашки хватило, если б я стал про них чего-нибудь личное излагать. Они насчет такого чувствительные, особенно штрик. Не, они нормальные всяко - разно, я ничего не хочу сказать, но чувствительные, как не знаю что. А кроме того, так я вам и выложил всю автобиографию, ага. Я вам только про безумное расскажу, что со мной случилось на прошлое Рождество, перед тем как меня шарахнуло и пришлось отвалить сюда расслабляться. То есть, это я и Д.Б. рассказывал, а он мне брательник всяко-разно. Живет в Голливуде. От этих своясей недалеко - считай, каждые выходные в гости ко мне приезжает. И домой меня отвезет, когда я, наверно, туда через месяц поеду. Он только что "ягуар" себе прикупил. Английская хрень такая, двести миль в час выжимает. Выкатил за него аж четыре штуки. У него теперь грошей много. А раньше вот не было. Раньше он обычный писатель был, когда жил дома. Сочинил уматную книжку рассказов - "Тайная золотая рыбка" называется, если не слыхали про него. Лучший рассказ там - эта "Золотая рыбка" и есть. Про пацана, который никому свою золотую рыбку не показывал, потому что он ее на свои деньги купил. Я чуть не сдох. А теперь он в Голливуде, Д. Б. то есть, - собой торгует. Кино это я просто ненавижу - как мало что. Про кино вы мне лучше и не заикайтесь.
Я вот откуда начну - с того дня, когда свалил из подготовишки Пеней. Это такая школа в Эйджерстауне, Пенсильвания. Слыхали, наверно. Ну, рекламу точняк видали. Они ее в тыще журналов ляпают - там еще всегда какой-нибудь ферт на лошади через забор прыгает. С понтом, в Пеней мы только в поло и играем. Я там даже в округе ни одной лошади вообще не видал. А под фертом на лошади всегда написано: "С 1888 года мы лепим из мальчиков великолепных здравомыслящих юношей". Это для лохов. Ни шиша в Пеней не лепят, такая же школа, как другие. И никого великолепного или здравомыслящего я там тоже не встречал. Ну, может парочку. И то много. Да и те, наверно, до школы такими были.
Короче, в ту субботу был футбол с Саксон-Холлом. В Пеней играть с Саксон-Холлом - всегда кипиш. Последний матч года, и если Пеней не выиграет, прям хоть в петлю. Помню, часа в три стою аж на самой вершине Томсен-хилла, возле этой долбанутой пушки, что в Американской революции бабахала всяко-разно. Оттуда стадион хорошо видать, и как обе команды по всему полю месятся. Трибуны разглядишь не сильно, зато как орут - слышно, со стороны Пеней зашибись хай стоит, потому что туда вся школа, считай, вывалила, но без меня, а от Саксон-Холла - совсем сопливо и хило, потому что гости поля почти никого с собой вообще не привезли.
Девчонок на футболе почти не бывает. Подружек водить разрешается только старшим. В общем, жуткая школа, как ни посмотри. Мне-то в жиляк, если хоть иногда девчонок видно, пускай они там чешутся, сморкаются, или хоть пускай хихикают, или еще как-то. Эта Селма Тёрмер - она директорская дочка - на футбол вполне себе часто ходила, только по таким, как она, сохнуть как-то не очень. Но ничего девка, путёвая. Я как-то с ней сидел в автобусе из Эйджерстауна, и мы чуток даже потрепались. Мне понравилась. Шнобель у нее дай боже, ногти все обкусанные, и кровь от заусенцев запеклась, а лифчик с подкладкой и топорщится во все стороны, но ее все равно как-то жалко. А мне в ней понравилось, что она не лепит тебе всякий навоз, мол, какой у нее штрик четкий. Наверно, сама знает, что он дутый халдей.
А на верхушке Томсена я стоял и на игру не пошел вот почему - я только что вернулся из Нью-Йорка с командой по фехтованию. Я, нафиг, заведовал фехтовальной командой. Не хрен собачий. Утром мы поехали в Нью-Йорк на турнир со школой Макбёрни. Только никакого турнира у нас не было. Я, нафиг, забыл все рапиры и прочее в метро. Но я тут не сильно крайний. Там же все время вставать надо было - на карту глядеть, чтоб не проехали. В общем, в Пеней мы вернулись где-то в полтретьего, а не к ужину. Бойкот такой от целой команды всю обратную дорогу в поезде. Даже смешно местами.
А еще футбол смотреть я не стал потому, что шел попрощаться с этим Спенсером, он у меня историю вел. Спенсер свалился с гриппом, и я прикинул, что, наверно, до рождественских каникул его не увижу. А он мне записку написал, дескать, хочет встретиться, пока я домой не уехал. Знал, что в Пеней я больше не вернусь.
Про это я забыл сказать. Меня вышибли. После каникул я и не должен был возвращаться, потому что провалил четыре предмета, не брался за ум и всяко-разно. Меня неоднократно предупреждали, чтоб я взялся за ум, особенно в середине семестра, когда предки являлись на беседу с этим Тёрмером, но я не брался.
Вот и выперли. Из Пеней частенько вышибают. Там очень хорошая академическая успеваемость. Куда деваться.
В общем, декабрь и всяко-разно, колотун, как у ведьмы за пазухой, особенно на верхушке этого дурацкого холма. А на мне только двусторонняя куртейка и никаких ни перчаток, ничего. За неделю до этого у меня сперли верблюжье пальто прямо из комнаты, а в кармане были перчатки на меху и всяко-разно. В Пеней жуликов пруд пруди. Многие из таких богатеньких семей приезжают, а все равно жулья полно. Чем дороже школа, тем больше в ней жуликов, точно вам говорю. Ладно, стою рядом с долбанутой пушкой, гляжу вниз, где футбол идет, а жопа подмерзает. Только футбол я, в общем, не очень смотрел. Я чего там валандался - я, с понтом, хотел попрощаться. Ну то есть, я и раньше сваливал - и из школ, и так, что даже не дорубал, сваливаю или нет. Терпеть не могу. Да наплевать, сопли там на прощанье или вопли, но когда я сваливаю, мне надо знать, что я сваливаю. Иначе еще хуже.
Мне повезло. Я вдруг подумал такое, от чего мне сразу стало ясно, что меня, нафиг, тут больше нет. Вспомнил, как где-то в октябре мы с Робертом Тихнером и Полом Кэмпбеллом мячик пинали перед главным корпусом. Они путёвые парни, особенно Тихнер. Время как раз к ужину, почти стемнело, а мы всё пинаем. А темнеет, мяча нам уже почти и не видно, только бросать не хочется. Но пришлось. Из окна главного корпуса этот биолог высунулся, мистер Замбези, и велел нам в общагу двигать, готовиться на ужин. Вот когда у меня получается такую хренотень вспомнить, прощание выходит, если надо, - считай, почти всегда. И как только получилось, я развернулся и дернул вниз по другому склону, к дому этого Спенсера. Он жил не на территории. На авеню Энтони Уэйна.
Я добежал аж до главных ворот, а там притормозил на секундочку, дух перевести. Дыхалка у меня слабая, если по-честному.
С одной стороны, я дымлю как паровоз - то есть, дымил. Заставили бросить. А с другой, за последний год я вырос на шесть с половиной дюймов. Потому и ТБ, считай, подхватил, и сюда приперся - все эти анализы сдавать и прочую херню. Но вообще-то я здоровый.
Ладно, я отдышался и рванул через Трассу 204. А она вся обледенела, как не знаю что, и я там чуть не грохнулся. Фиг вообще знает, зачем бежал - наверно, просто хотелось. А за дорогой вдруг понял, что как бы исчезаю. День вообще долбанутый, неслабая холодрыга, никакого ни солнца, ничего, и как дорогу перейдешь - такое чувство, будто исчез.
В общем, ух как я жал на звонок, когда до этого Спенсера добрался. Весь заледенел. Уши болят, а пальцы почти и не шевелятся.
- Давай, давай, - говорю вслух; ну, почти, - открой же мне кто-нибудь дверь.
Наконец эта миссис Спенсер открыла. У них ни горничной не было, никак, двери они всегда сами открывали. Грошей у них немного.
- Холден! - говорит миссис Спенсер. - Как приятно тебя видеть! Заходи же, дорогой мой! Ты до смерти замерз?
Наверно, она мне обрадовалась. Я ей нравился. Или мне так кажется.
Ух как я рванул внутрь.
- Вы как, миссис Спенсер? - спрашиваю. - Как мистер Спенсер?
- Давай мне куртку, дорогой мой, - отвечает она. Не расслышала, как я про мистера Спенсера спросил. Она как бы глуховата.
Повесила мою куртку в платяной шкаф, а я, с понтом, волосы пятерней себе пригладил. Я часто стригусь под ежик, причесывать там особо нечего.
- Как у вас дела, миссис Спенсер? - снова говорю я, только громче, чтоб услышала.
- Дела превосходно, Холден. - Она закрыла дверцу шкафа. - А как у тебя? - И по тому, как она это спросила, я понял: этот Спенсер ей рассказал, что меня выперли.
- Отлично, - говорю. - Как мистер Спенсер? Одолел уже свой грипп?
- Одолел! Холден, да он ведет себя, как совершенный… Я даже не знаю, что… Он у себя, дорогой мой. Ступай прямо к нему.
2
У них у каждого по своей комнате всяко-разно. Им обоим где-то под семьдесят, а то и за. Но им в жизни много чего зашибись - хоть у них и выходит как-то несуразно. Я знаю, погано так говорить, но я не хотел погано. Я в смысле, что об этом Спенсере нормально так много думал, а если думать о нем слишком много, непонятно, за каким хреном он вообще живет на свете. Ну то есть: весь скрюченный, осанки никакой, и если на уроке роняет мел у доски, кому-нибудь из первого ряда приходится вставать и ему поднимать. Жуть, по-моему. Но если думать о нем не слишком, а просто, выходит, что ему, в общем, в жилу. Например, как-то в воскресенье мы с парнями заходили к ним на горячий шоколад, он нам показал старое индейское одеяло, все тертое - они с миссис Спенсер купили его у какого-то навахо в Йеллоустоунском парке. И по всему видать: этому Спенсеру покупать одеяло было зашибись. Я вот как раз о чем. Такое старичье, как Спенсер, - и ему зашибись покупать одеяло.
Дверь к нему была открыта, но я как бы все равно постучал - из вежливости и всяко-разно. Я видел, где он сидит. Сидел он в большом кожаном кресле, весь завернутый в это самое одеяло. Поднял голову, когда я постучал.
- Кто там? - орет. - Колфилд? Заходи, мальчик мой.
Если не на уроке, он всегда орет. Иногда действует на нервы.
Едва я вошел, так сразу и пожалел, что вообще приперся. Он читал "Атлантик Мансли", везде валяются пилюли и лекарства, и все воняет "Виксом" - каплями в нос. Вполне себе тоска. Мне больные вообще не очень в струю. А еще тоскливей от того, что этот Спенсер сидел в халате, таком убогом и обтерханном, будто родился прямо в нем или как-то. Не сильно-то и в жилу смотреть на старичье в пижамах и халатах. Эти груди вечно трясутся. И ноги. У старичья на пляже и везде ноги всегда такие белые и лысые.
- Здрасьте, сэр, - говорю. - Я получил вашу записку. Большое спасибо. - Он же написал мне, чтоб я зашел попрощаться до каникул, раз я больше не вернусь. - Не надо было, чего вы? Я бы все равно зашел.
- Садись сюда, мальчик мой, - говорит этот Спенсер. В смысле - на кровать.
Я сел.
- Как ваш грипп, сэр?
- Мальчик мой, да будь мне получше, врача вызывать надо было б. - Тут он развеселился. Закудахтал как ненормальный. Потом наконец взял себя в руки и говорит: - А почему ты не на стадионе? Мне казалось, сегодня главный матч.
- Ну да. Я там был. Только я из Нью-Йорка только что приехал с фехтовальной командой, - говорю. Ух у него кровать - как камень.
Тут он стал серьезный, как не знаю что. Я так и думал.
- Так ты, значит, нас покидаешь? - говорит.
- Да, сэр. Наверно.
Он давай себе кивать. Так никто никогда столько не кивает, как этот Спенсер. И никогда не знаешь, он столько кивает оттого, что всяко-разно думает, или просто потому, что путёвый такой дед, который жопу от локтя не отличит.
- И что тебе сказал доктор Тёрмер, мальчик мой? Я так понимаю, у вас с ним была беседа.
- Была. Еще какая. Часа два, наверно, у него в кабинете.
- И что он тебе сказал?
- Ой… ну, что Жизнь - игра и всяко-разно. И как играть в нее надо по правилам. Не, он нормально так излагал. Ни заводился, ничего. Только трындел, что Жизнь - игра, всяко-разно. Ну, в общем.
- Жизнь и есть игра, мальчик мой. Жизнь и есть игра, в которую играют по правилам.
- Да, сэр. Это я знаю. Знаю.
Хрен там игра. Аж два раза. Если ты на той стороне, где всякие ферты, тогда, конечно, игра - тут уж куда деваться. А если на другую сторону попадешь, где нет никаких фертов, так в чем же тут игра? Ни в чем. Никакой игры.
- Доктор Тёрмер уже написал твоим родителям? - спрашивает этот Спенсер.
- Сказал, в понедельник напишет.
- А ты сам им сообщал?
- Нет, сэр, ничего я им не сообщал, потому что в среду вечером я уже домой приеду и, наверно, их увижу.
- И как, ты считаешь, они воспримут это известие?
- Ну… наверно, вполне себе разозлятся, - говорю. - Да еще как. Это ж у меня где-то четвертая школа. - Я покачал головой. Ею я неслабо много качаю. - Ух! - говорю. "Ух" я тоже неслабо много говорю. С одной стороны, у меня паршивый словарный запас, а с другой - потому, что иногда я веду себя слишком молодо для своих лет. Тогда мне было шестнадцать, теперь семнадцать, а веду я иногда себя так, будто мне тринадцать. Это вообще-то умора, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма, и я уже седеть начал. По-честному. На голове у меня с одной стороны - справа - просто мильон седых волос. У меня они с тех пор, как я совсем мелкий был. Но я все равно иногда себя веду так, словно мне лет двенадцать. Это все говорят, особенно мой штрик. С одной стороны так и есть, только не совсем. Часто думают, будто что-то совсем бывает. Мне надристать, вот только достает иногда, если мне говорят, чтоб вел себя как полагается. Иногда я веду себя старше, по-честному, только этого не замечают. Люди никогда ни шиша не замечают.
Этот Спенсер снова давай кивать. И в носу ковыряться. Сделал вид, будто пощипывает, а сам большой палец засунул. Наверно, решил, что можно, раз в комнате только я. Да мне наплевать, только смотреть, как кто-нибудь в носу ковыряется, будь здоров отвратительно.
Потом говорит:
- Мне выпала честь познакомиться с твоими матерью и папой, когда они пару недель назад приезжали на беседу с доктором Тёрмером. Они славные люди.
- Да, ничего. Нормальные такие.
Славные. Вот еще какое слово я по-честному ненавижу. Фуфло. Как услышу, блевать тянет.
Тут вдруг этот Спенсер сел с таким видом, будто ему есть мне что сказать - очень хорошего, очень острого, как кнопка. Выпрямился в кресле и, с понтом, поерзал. Но - ложная тревога. Он только "Атлантик Мансли" с колен убрал и попробовал кинуть на кровать, рядом со мной. Но не докинул. До кровати пара дюймов, а все равно промазал. Я встал, подобрал и положил на кровать. И вдруг мне захотелось нафиг оттуда свалить. Я уже чувствовал - светит неслабая нотация. Оно бы, может, и ничего, да только мне совсем не в жилу слушать нотацию, нюхать закапку в нос, смотреть на этого Спенсера в пижаме и халате - и все одновременно. Как-то перебор.
Ну и началось, в общем.
- Что с тобой такое, мальчик мой? - говорит этот Спенсер. Вполне себе жестко так говорит - обычно он так не разговаривает. - Ты сколько предметов сдавал в этом семестре?
- Пять, сэр.
- Пять. А сколько завалил?
- Четыре. - Я немножко поерзал жопой на кровати. На таких твердых мне сидеть еще не доводилось. - Английский я сдал нормально, - говорю, - потому что всяких "Беовульфов" и "Лорд Рэндэл, мой сын" мы в Вутоне проходили. Ну, то есть, по английскому почти ничего делать и не надо было, только сочинения писать время от времени.
Он меня даже не слушал. Он вообще почти не слушает, когда ему что-то говоришь.
- Я провалил тебя по истории, потому что ты совсем ничего не знаешь.
- Я знаю, сэр. Ух как я знаю. Вы тут ни при чем.
- Совсем ничего, - повторяет он. От такого рехнуться можно. Когда вот так повторяют что-нибудь, в чем ты уже признался. А он - и в третий раз: - Совершенно ничего. Сомневаюсь, что ты хоть раз за семестр учебник открывал. Открывал? Скажи честно, мальчик мой.
- Ну, вроде как пару раз проглядывал, - отвечаю. Мне его жалко стало. Совсем спятил на своей истории.
- Проглядывал, значит, а? - говорит он, очень так язвительно. - Твоя… э-э, экзаменационная работа лежит вон там, у меня на шифоньерке. Сверху стопки. Принеси ее мне, будь добр.