- А папа не может. Ему в Калифорнию надо лететь, - говорит. Ух как она уже вся такая проснулась. Ей, чтоб проснуться, секунды две надо. Она сидела - ну как бы на коленях - на кровати и держала меня, нафиг, за руку. - Слушай. А мама сказала, ты дома будешь в среду, - говорит. - Сказала, что в среду.
- Я раньше выехал. Не так громко. Разбудишь всех.
- А сколько времени? Они домой поздно будут, мама говорила. Они поехали на прием в Норуок, в Коннектикут, - говорит такая Фиби. - Угадай, что я сегодня днем делала? Какое кино видала? Угадай!
- Не знаю… Слушай. Они не сказали, когда…
- "Врача", - Фиби такая говорит. - Это специальное кино показывали в Фонде Листера. Только один день показывали, и это сегодня. Про этого доктора в Кентукки и все такое - он еще затыкает одеялом лицо этой девочке, которая калека и не может ходить. А потом его в тюрьму сажают и все такое. Отличное кино просто.
- Послушай секундочку. Они не сказали, когда…
- Он ее жалеет, доктор этот. Потому и лицо ей затыкает и все такое, чтоб она задохнулась. А его потом сажают в тюрьму на пожизненное заключение, но эта девочка, которой он лицо заткнул, приходит его навестить все время и говорит ему спасибо за то, что он сделал. Он из милосердия убийца. Только он знает, что должен в тюрьму сесть, потому что врач не должен у Бога ничего отнимать. Нас мама одной девочки у нас в классе водила. Элис Холмборг. Она моя лучшая подружка. Она одна во всем…
- Погоди минутку, а? - говорю. - Я тебе вопрос задал. Они сказали, когда вернутся, или не сказали?
- Нет, но поздно. Папа взял машину и все такое, чтобы с поездами не связываться. У нас там сейчас радио есть! Только мама говорит, его нельзя играть, когда машина едет.
Меня отпустило - ну вроде. В смысле, я наконец бросил дергаться насчет того, поймают они меня дома или нет. Прикинул - да ну его к черту. Поймают так поймают.
Вы бы видели эту Фиби. В такой пижаме синей, с красными слонятами на воротничке. Слоны для нее - это вообще полный капец.
- Значит, хорошая картина была, а? - говорю.
- Шикарная просто, только Элис простыла, и мама у нее все время спрашивала, не гриппует ли она. Прямо посреди кино. Только там что-нибудь важное случится, ее мама перегибается через меня и спрашивает Элис, не гриппует ли она. На нервы действовало.
Потом я сказал ей про пластинку.
- Слушай, я тебе пластинку купил, - говорю. - Только по дороге домой она сломалась. - И я вытащил из кармана обломки и ей показал. - Я надрался, - говорю.
- Дай кусочки, - говорит Фиби. - Я их себе оставлю. - И взяла их у меня прямо из руки и в ящик тумбочки своей положила. Я чуть не сдох.
- Д.Б. на Рождество приезжает? - спрашиваю.
- Мама говорит, может, да, а может, нет. Как получится. Может, ему придется остаться в Голливуде и писать картину про Аннаполис.
- Аннаполис, ёксель-моксель!
- Там про любовь и все такое. Угадай, кто там будет играть? Какая кинозвезда? Угадай!
- Мне это неинтересно. Аннаполис, ёксель-моксель. Да что Д.Б. знает про Аннаполис, ёксель-моксель? Как это связано вообще с его рассказами? - говорю. Ух, с ума съехать можно от такой херни. Голливуд, нафиг. - Что ты сделала с рукой? - спрашиваю. Я заметил, у нее локоть здоровенным шматом пластыря заклеен. А заметил почему - пижама-то у нее без рукавов.
- Да этот мальчишка, Кёртис Уайнтрауб, который у нас в классе, толкнул, когда я по лестнице в парк спускалась, - говорит. - Хочешь поглядеть? - И она принялась сдирать эту долбанутую липучку с руки.
- Оставь ее в покое. А почему он тебя с лестницы столкнул?
- Не знаю. Наверно, он меня терпеть не может, - Фиби такая говорит. - Мы с этой другой девочкой, Селмой Эттенбери, ему ветровку чернилами и всяким разным облили.
- Это некрасиво. Ты что, дитя малое, ёксель-моксель?
- Нет, но я только в парк пойду, он везде за мной ходит. Всегда ходит за мной. Он мне на нервы действует.
- Может, ты ему нравишься. Но из-за этого же не стоит чернилами…
- А я не хочу ему нравиться, - говорит. А потом уматно так на меня поглядела. - Холден, - говорит, - а почему ты домой не в среду приехал?
- Чего?
Ух, за ней глаз да глаз каждую минуту. Если думаете, что она какая-то дурочка, вы совсем спятили.
- Почему ты дома не в среду? - спрашивает. - Тебя ни выгнали, ничего, правда?
- Я ж тебе уже сказал. Нас раньше распустили. Отпустили всю…
- Тебя выгнали! Выгнали! - Фиби такая говорит. А потом кулаком меня по ноге двинула. Она сильно кулакастая, если ей в жилу. - Выгнали! Ой Холден! - А потом рот рукой прикрыла и всяко-разно. Сильно возбужденная она, чесслово.
- Кто сказал, что меня выгнали? Никто не говорил…
- Выгнали-выгнали, - говорит. И хвать меня снова кулаком. Если думаете, что не больно, вы совсем двинулись. - Папа тебя убьет! - говорит. Потом плюхнулась пузом на кровать и подушку, нафиг, себе на голову нахлобучила. Она так вполне себе часто делает. Иногда совсем чеканутая.
- Хватит, ну, - говорю. - Никто меня не убьет. Никто даже не… ну ладно, Фиб, убирай эту фигню с головы. Никто меня не убьет.
Только она не убирала. Ее никак не заставишь чего-нибудь сделать, если ей не в жилу. Знай себе твердит:
- Папа тебя убьет. - Там и не разберешь ни шиша с этой подушкой на голове.
- Никто меня не убьет. Мозги включи. Во-первых, я уезжаю. Я чего могу - я могу на ранчо работать устроиться на время или как-то. У меня парень знакомый есть, так у его деда ранчо в Колорадо. Могу там устроиться на работу, - говорю. - Меня когда не будет, я буду тебе писать и всяко-разно, если уеду. Ладно тебе. Убирай подушку. Давай, ну эй, Фиб. Пожалста. Пожалста, а?
Только она все равно не убрала. Я попробовал стянуть сам, только она сильная, как не знаю что. С ней драться устаешь. Ух, раз захочет подушку на башке у себя держать, там подушка и будет держаться.
- Фиби, ну пожалста? Вылазь оттуда, - твержу. - Ладно, эй?.. Эй, Уэзерфилд. Вылазь.
Только она не вылазила. Иногда ее вообще ничем не проймешь. Наконец я встал и вышел в гостиную, достал из сигаретницы на столе сиг и в карман сунул. У меня кончились.
22
Когда я вернулся, подушки на голове уже никакой не было - я так и знал, - только Фиби по-прежнему на меня не глядела, хоть и лежала уже на спине и всяко-разно. Я обошел кровать и снова сел, а она морденцию свою долбанутую в другую сторону отвернула. Бойкот такой, как я не знаю что. Как фехтовальная команда в Пеней, когда я, нафиг, рапиры в метро забыл.
- Как эта Хэзел Уэзерфилд? - спрашиваю. - Еще сочиняешь про нее? Та история, что ты мне прислала, у меня в чемодане. Он на вокзале. Очень хорошая.
- Папа тебя убьет.
Ух, вот взбредает ей в башку, если уж взбредает.
- Ничего не убьет. Самое худшее - взбучку устроит, а потом отправит, нафиг, в это военное училище. А больше ничего и не сделает. И потом - меня тут вообще не будет. Я уеду. Я - я, наверно, в Колорадо буду, на этом ранчо.
- Не смеши меня. Ты даже на лошади кататься не можешь.
- Кто не может? Еще как могу. Ну еще б не мог. Этому учат за две минуты, - говорю. - Хватит уже ковырять. - Она ковыряла этот пластырь на руке. - Тебя кто стриг? - спрашиваю. Я только что заметил, какую дурацкую прическу ей сделали. Слишком коротко.
- Тебя не касается, - говорит. Очень наглая иногда бывает. Вполне себе наглая такая. - Ты, я думаю, опять все предметы до единого провалил, - говорит - очень так нагло. Но и уматно в каком-то смысле. Иногда она разговаривает, как, нафиг, училка, а сама же малявка да и только.
- А вот и нет, - говорю. - Английский я сдал. - А потом, вот просто от нефиг делать, я ее за попу ущипнул. Очень уж сильно в воздух торчала, так Фиби улеглась на бок. Да и попы-то у нее почти нет. Я не сильно, а она все равно по руке меня садануть попыталась, только промазала.
А потом вдруг ни с того ни с сего говорит:
- Ох, ну и зачем же ты только это сделал? - В смысле, почему меня выперли. Мне сразу как-то убого стало, так она сказала это.
- Господи, Фиби, не спрашивай. Меня уже тошнит, что все спрашивают, - говорю. - Мильон причин. Это одна из худших школ, куда я ходил. Там полно фуфла. И погани всякой. Столько поганых типусов ты в жизни не видала. Например, сидишь и треплешься у кого-нибудь в комнате, а кто-нибудь еще хочет зайти, так его не пускают, если это какой-нибудь бажбан прыщавый. Все вечно двери себе запирают, если кто-то хочет зайти. И у них еще такое тайное, нафиг, братство, куда я зассал не вступать. Там есть такой прыщавый зануда, Роберт Экли, - он вот вступить хотел. Долго хотел и пытался, а его не пускали. Только потому что он прыщавый и зануда. Мне об этом даже говорить не в жилу. Говно школа. Поверь мне на слово.
Фиби такая ничего не сказала - но она слушала. У нее по затылку видно, что слушала. Она всегда слушает, если что-нибудь ей рассказываешь. А самая умора - она почти что всегда понимает, о чем, нахер, ты ей говоришь. По-честному врубается.
И я дальше ей про Пеней излагал. Как бы в струю было.
- Там даже пара нормальных преподов - и те фуфло, - говорю. - Был там один такой старикан, мистер Спенсер. Жена его всегда горячим шоколадом поит и прочей фигней, и они, в общем, вполне себе нормальные такие. Но ты б его видела, когда к нему на историю зашел директор, этот Тёрмер, и сел на заднюю парту. Он вечно приходит и сидит на задней парте, ну где-то с полчаса. С понтом, инкогнито или как-то. А немного погодя посидел он там - и давай этого Спенсера перебивать, корки бородатые отмачивать. Этот Спенсер чуть не сдох, пока хмыкал, улыбался и всяко-разно, будто Тёрмер этот - принц сказочный, нафиг, или еще как-то.
- Не ругайся так сильно.
- Рвать тянет, чесслово, - говорю. - Потом на День ветеранов. У них день такой есть, День ветеранов, когда все эти туполомы, которые Пеней заканчивали года с 1776-го, возвращаются и бродят везде, с женами, детьми и прочей шушерой. Видела б ты этого старикана - лет полета ему. Он чего - он пришел к нам в комнату, в дверь постучал и спрашивает, можно ли ему в сортир. А сортир - в конце коридора, фиг знает, почему вообще у нас стал спрашивать. Знаешь, чего сказал? Говорит, ему интересно, сохранились ли его инициалы, которые он на двери тубза вырезал. Он же чего - он вырезал, нафиг, свои дурацкие инициалы на двери в тубзо лет девяносто назад, и теперь ему хотелось поглядеть, там они или нет. И мы с соседом проводили его до сортира и всяко-разно, и стояли смотрели, пока он на всех дверях в кабинки инициалы свои искал. И все это время он нам булки мял - про то, что в Пеней у него были самые счастливые дни в жизни, советы на будущее нам давал и всяко-разно. Ух какая меня от него тоска взяла! Я не в смысле, что он плохой, - он ничего. Но ведь не обязательно гады тоску наводят, это и хороший может запросто. Тут же всего-то надо, что надавать побольше фуфловых советов, пока ищешь свои инициалы на какой-нибудь двери в тубзо, вот и все. Фиг знает. Может все и ничего было бы, если б не одышка у него. А он весь запыхался, когда по лестнице наверх перся, и пока он эти свои инициалы искал, сопел все, и ноздри у него смешные и убогие такие, и он нам со Стрэдлейтером все талдычил, чтоб мы из Пеней как можно больше взяли. Господи, Фиби! Не могу я объяснить. Да мне просто не в жилу все, что там творилось. Не могу объяснить.
Тут Фиби такая чего-то сказала, только я ее не расслышал. Она ртом в самую подушку воткнулась, и я ничего не услышал.
- Чего? - говорю. - Рот отлепи. Я ни фига не слышу, когда ты ртом в подушку.
- Тебе ничего не нравится, что творится.
Когда она так сказала, мне еще тоскливей стало.
- А вот и нет. А вот и нет. Еще как нравится. Не говори так. Зачем, нафиг, ты так говоришь?
- Потому что нет. Тебе никакие школы не нравятся. Тебе миллион всего не нравится. Нет, и все.
- Нравится. Вот тут ты не права - вот тут как раз и ошиблась! На фига вот такое говорить? - говорю. Ух какая мне от нее тоска.
- Потому что нет, - говорит. - Назови хоть что-нибудь.
- Что-нибудь? Такое, чтоб мне нравилось? - говорю. - Ладно.
Засада в том, что я не слишком путёво мог сосредоточиться. Иногда сосредоточиться офигенно трудно.
- Что-нибудь одно, что мне сильно в жилу? - спрашиваю.
А она не ответила. Только искоса так смотрела на меня, нахер, с другой стороны кровати. Миль тыща до нее.
- Ну давай, скажи, - говорю. - Одно такое, что мне сильно нравится или просто в жилу?
- Что сильно нравится.
- Ладно, - говорю. Только засада в том, что никак не сосредоточиться. В башке только те две монашки, которые гроши ходили собирали в свои битые плетеные корзинки. Особенно очкастая со стальными дужками. И тот пацан, знакомый по Элктон-Хиллз. Там в Элктон-Хиллз был один пацан по имени Джеймс Касл, который не хотел брать обратно то, чего сказал про другого пацана, самодовольного такого, Фила Стейбила. Джеймс Касл назвал его самодовольным типусом, и кто-то из паршивых корешей Стейбила пошел и настучал на него Стейбилу. Поэтому Стейбил и еще шесть гнусных гадов пошли в комнату к Джеймсу Каслу, вломились туда, заперли, нафиг, дверь и хотели, чтобы он взял свои слова обратно, а он ни в какую. Ну они и принялись за него. Не буду говорить даже, что они с ним делали - слишком отвратительно, - а он все равно ничего не брал, этот Джеймс Касл. Вы б его видели. Тощий такой хиляга на вид, руки что карандашики. Наконец он чего - он не стал ничего обратно брать, а выпрыгнул из окна. Я как раз в душе был и всяко-разно, но даже там слышно было, как он снаружи грохнулся. Я-то просто подумал, что-то из окна упало - радио или стол там, или как-то, не пацан же, ничего. А потом слышу - все бегут по коридору, вниз по лестнице, поэтому я халат накинул и тоже рванул, а там этот Джеймс Касл прямо на каменных ступеньках лежит и всяко-разно. Мертвый, и зубы эти его, и кровь везде, а к нему даже не подойдет никто. На нем был такой свитер с горлом, я ему давал поносить. А с теми, кто с ним в комнате был, ничего не сделали, только исключили. Даже в тюрьму не посадили.
Вот и все, что я мог придумать. Те две монашки, с которыми за завтраком познакомился, да этот пацан Джеймс Касл, которого я знал в Элктон-Хиллз. Самая умора как раз в том, что с Джеймсом Каслом мы еле знакомы были, сказать вам правду. Он такой был спокойный очень. Мы с ним на матёму вместе ходили, только он совсем на другой стороне сидел, вообще почти не вставал отвечать и к доске ни выходил, ничего. Есть такие парни в школе - вообще почти отвечать не встают и к доске не ходят. По-моему, мы с ним один только раз и поговорили, когда он спросил, нельзя ли взять у меня поносить свитер с горлом. Я, нахер, чуть не сдох, когда он спросил, - так удивился и всяко-разно. Он говорит, у него двоюродный приезжает и берет его с собой покататься и всяко-разно. А я даже не знал, что он знает, что у меня есть такой свитер с горлом. Про него я одно только знал - что у него фамилия по списку перед моей стоит. Кабел Р., Кабел У., Касл, Колфилд - до сих пор не забыл. Сказать вам правду, я чуть свитер-то от него не зажилил. Просто потому, что не сильно его знал.
- Чего? - спрашиваю. Фиби мне что-то сказала, только я не расслышал.
- Ты даже одну штуку придумать не можешь.
- А вот и могу. Вот и могу.
- Ну так придумай.
- Мне нравится Олли, - говорю. - И мне нравится то, что я вот сейчас делаю. Сижу тут с тобой и болтаю, и думаю про всякую фигню, и…
- Олли умер… Ты всегда так говоришь! Если кто-то умер и все такое, и на Небо попал, тогда не считается…
- Я знаю, что он умер! Думаешь, я не знаю? Но он же мне может по-прежнему нравиться или нет? Просто потому, что кто - то умер, он же тебе не перестает нравиться, ёксель-моксель, - особенно если они в тыщу раз нормальнее того, про кого знаешь, что он жив и всяко-разно.
Фиби такая ничего не сказала. Когда она не может придумать, что сказать, она вообще ни слова, нафиг, не говорит.
- В общем, мне сейчас нравится, - говорю. - В смысле - вот сейчас. Сидеть тут с тобой и просто по ушам ездить, и дурака…
- Да это вообще понарошку!
- Ничего не понарошку! И вовсе не понарошку совсем! Чего, нафиг, ради? Вечно все думают, что всё понарошку. И меня, нафиг, уже от этого тошнит.
- Хватит ругаться. Ладно, еще что-нибудь назови. Назови, кем ты бы хотел быть. Ну, ученый. Или юрист, или еще чего-нибудь.
- Я не могу быть ученым. У меня с точными науками засада.
- Ну юристом - как папа и все такое.
- Юристы, наверно, ничего - только меня не привлекает, - говорю. - В смысле, они ничего, если ходят все время и спасают невинные жизни, и вроде того, только если ты юрист, ты таким не маешься. Только гроши зашибаешь, играешь в гольф там, в бридж, покупаешь машины, пьешь мартини и выглядишь как ферт. А кроме того. Даже если и ходишь, и спасаешь невинные жизни и всяко-разно, откуда тебе знать, ты это делаешь потому, что тебе в жилу было спасать невинные жизни, или потому что ты ходил и спасал, потому что на самом деле тебе хотелось быть зашибенским юристом, чтоб тебя все по спине хлопали и поздравляли в суде, когда, нафиг, процесс закончится, репортеры и прочие, как в этом гнусном кино? Откуда тебе знать, что ты не фуфло? Засада в том, что ниоткуда.
Я не сильно уверен, просекла Фиби, что за херню я ей толкую, или нет. В смысле, она ж мелкая малявка все-таки и всяко - разно. Но она хоть слушала. Если кто-то на крайняк хоть слушает, уже нехило.
- Папа тебя убьет. Он тебя просто убьет, - говорит.
Только я не слушал. Я про совсем другую фигню думал - совсем долбанутую.
- Знаешь, кем бы я хотел быть? - спрашиваю. - Знаешь, кем? В смысле, если б, нафиг, у меня выбор был?
- Кем? И хватит ругаться.
- Знаешь такую песню - "Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь"? Мне бы…
- Там "Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь"! - Фиби такая говорит. - Это стих такой. Роберта Бёрнса.
- Я знаю, что это стих Роберта Бёрнса.
Хотя она права была. Там и впрямь "Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь". Хотя тогда я этого не знал.