- Мы в поезде ехали из Трентона в Нью-Йорк - сразу как его призвали. В вагоне было холодно, и я нас обоих своим пальто как бы накрыла. А под низом у меня, помню, был кардиган Джойс Морроу - помнишь, синенький такой у нее был, славный?
Мэри Джейн кивнула, но Элоиза все равно не посмотрела.
- Ну и вот, его рука у меня как бы на животе лежала. Ну, в общем. И вот ни с того ни с сего он говорит, дескать, у меня живот такой прекрасный, что хорошо бы сейчас зашел какой-нибудь офицер и приказал ему другой рукой стекло в окне выбить. Мол, хочет, чтобы все по-честному. А потом руку убрал и говорит проводнику, чтобы не сутулился. Говорит, больше всего терпеть не могу, если человек своим мундиром не гордится. А проводник такой: ложись-ка ты спать дальше. - Элоиза ненадолго задумалась, потом сказала: - И дело-то не в том, что он всегда говорил, а как. Понимаешь, да?
- А ты Лью про него рассказывала - в смысле, вообще?
- Ох, - ответила Элоиза. - Как-то раз начала. А он сразу спросил, в каком тот был звании.
- И в каком?
- Ха! - сказала Элоиза.
- Нет, я просто…
Элоиза вдруг расхохоталась - эдак утробно.
- Знаешь, что он еще как-то раз сказал? Говорит, такое чувство, что он в армии растет, но в какую-то другую сторону. Когда первое звание дадут, говорит, ему не лычки выпишут, а рукава отрежут. Дорастет до генерала, говорит, и будет ходить голый. Только пехотная пуговка в пупке. - Элоиза посмотрела на Мэри Джейн - та не смеялась. - Что, не смешно?
- Смешно. Только все равно - чего б тебе не рассказать про него Лью как-нибудь, а?
- Чего? Он слишком недалекий, вот чего, - ответила Элоиза. - И еще. Послушай-ка меня, самостоятельная девушка. Если еще раз когда-нибудь выйдешь замуж, не вздумай рассказывать мужу вообще ничего. Ты меня слышишь?
- Почему? - спросила Мэри Джейн.
- Потому что я так сказала, вот почему, - ответила Элоиза. - Им нравится думать, что ты всю жизнь только и делала, что блевала, как только к тебе мальчик подойдет. Я не шучу, заметь. Нет, рассказывать-то им можно что-нибудь. Только не по правде. Только не правду, в смысле. Если расскажешь им, что была знакома с приятным мальчиком, надо тут же сказать, что он был приторный. А если скажешь, что знала остроумного, тут же говори, что он был какой-нибудь остряк-самоучка или умник. А если не скажешь так, они тебя этим мальчиком твоим будут по башке лупить всякий раз. - Элоиза умолкла, отпила из стакана и поразмыслила. - Ох, - сказала она, - слушать они будут, конечно, очень зрело и всяко-разно. И даже выглядеть при этом умно, как черти. Но пускай тебя это не обманывает. Поверь мне. У тебя не жизнь начнется, а сущий ад, если ты когда-нибудь признаешь в них хоть какие-нибудь мозги. Слово тебе даю.
Мэри Джейн уныло оторвала подбородок от подлокотника. Для разнообразия оперлась им на руку. Подумала над советом.
- Нельзя же сказать, что Лью не умный, - сказала она вслух.
- Кому нельзя?
- В смысле, он же умный, нет? - простодушно уточнила Мэри Джейн.
- Ох, - сказала Элоиза, - да что проку разговаривать? Давай не будем, а? Я на тебя одну тоску навожу. Заткни мне рот.
- А чего тогда ты за него пошла? - спросила Мэри Джейн.
- Ох господи! Да не знаю я. Он сказал, что любит Джейн Остен. Сказал, что ее книги для него много значат. Вот так он мне и сказал. А после свадьбы я выяснила, что ни одной ее книги он не прочел. Знаешь, кто у него любимый писатель?
Мэри Джейн покачала головой.
- Л. Мэннинг Вайнз. Слыхала?
- Не-а.
- И я не слыхала. И никто не слыхал. Написал книгу о том, как четверо померли с голоду на Аляске. Лью не помнит, как она называлась, но, говорит, написана она была прекраснее всего, что он только читал. Господи! Ему даже не хватает честности просто взять и сказать, что ему понравилось, потому что там про четверых мужиков, которые померли с голоду в каком-то иглу. Обязательно нужно говорить, что она прекрасно написана.
- Ты слишком придираешься, - сказала Мэри Джейн. - То есть, слишком к нему строга. Может, она и хорошая…
- Поверь мне на слово - не может она быть хорошей, - ответила Элоиза. Поразмыслила и добавила: - У тебя, по крайней мере, есть работа. В смысле, ты по крайней мере…
- Но послушай, - перебила ее Мэри Джейн. - А ты ему хоть когда-нибудь скажешь, что Уолт вообще погиб? В смысле, он же не станет ревновать, если выяснится, что Уолт - ну, понимаешь? Погиб и все такое.
- Ох, солнышко! Бедная невинная самостоятельная девушка, - сказала Элоиза. - Да будет еще хуже. Да он же станет изувером. Слушай. Он знает только, что я когда-то ходила с парнем по имени Уолт - с каким-то остряком армейским. Я ни за что не скажу ему, что парня убили. Ни за какие коврижки. А если да - ни за что не скажу, но вдруг, - если вдруг да, я скажу, что погиб он на фронте.
Мэри Джейн поерзала подбородком по руке.
- Эл… - произнесла она.
- А?
- А расскажи мне, как его убили? Клянусь, я никому ни слова. Честно. Пожалуйста.
- Нет.
- Прошу тебя. Честно. Никому не скажу.
Элоиза допила и водрузила пустой стакан себе на грудь.
- Ты скажешь Акиму Тамироффу.
- Нет, не скажу. В смысле, я ни одной живой…
- Ох, - произнесла Элоиза. - Его полк где-то отдыхал. Между боями какими-то, мне его друг потом написал. Уолт и еще какой-то мальчишка паковали такую японскую печку. Какой-то полковник хотел ее домой отправить. Или они ее вытаскивали из упаковки, чтобы снова завернуть, я толком не знаю. В общем, в ней было полно бензина и еще какой-то дряни, и она у них в руках взорвалась. Второму мальчишке только глаз выбило. - Элоиза хлюпнула носом. И покрепче сжала стакан на груди, чтобы не упал.
Мэри Джейн соскользнула с кушетки, на коленях проползла три шага к Элоизе и принялась гладить ее по лбу.
- Не плачь, Эл. Не плачь.
- А кто плачет? - сказала Элоиза.
- Я знаю, но все равно не надо. В смысле, не стоит оно того и все такое.
Открылась входная дверь.
- Рамона вернулась, - гнусаво произнесла Элоиза. - Сделай доброе дело. Сходи на кухню и скажи этой, чтобы ее раньше покормила. Сможешь?
- Ладно, если дашь слово, что не будешь плакать.
- Даю. Иди. Мне сейчас только на кухню не хватало.
Мэри Джейн встала, покачнулась, но устояла и вышла из комнаты.
Вернулась она, не прошло и двух минут, и перед ней бежала Рамона. Изо всех сил шлепая ногами, чтобы расхлябанные галоши хлопали громче.
- Не дает мне снять галоши, - пожаловалась Мэри Джейн.
Элоиза, по-прежнему лежа на спине, вытирала лицо. С Рамоной она заговорила в платок:
- Выйди и скажи Грейс, чтобы сняла с тебя галоши. Ты же знаешь, не полагается входить в них в…
- Она в туалете, - ответила Рамона.
Элоиза отняла от лица платок и приподнялась на локте.
- Давай мне ногу, - сказала она. - Сначала, пожалуйста, сядь. Не туда - сюда. Боже!
Опустившись на колени и нашаривая под столом сигареты, Мэри Джейн сказала:
- Эй. А угадай, куда девался Джимми?
- Без понятия. Другую ногу давай. Другую.
- Его переехало машиной, - сказала Мэри Джейн. - Какая трагедия, правда?
- Я видела Прыгунка с косточкой, - сообщила Рамона Элоизе.
- А что случилось с Джимми? - спросила та.
- Его переехало, и он убился. Я видела Прыгунка с косточкой, и он не хотел…
- Дай-ка мне лобик на секунду, - сказала Элоиза. Пощупала девочке лоб. - Температура немножко поднялась. Иди скажи Грейс, чтобы ужин тебе наверх дала. И сразу в постель. Я потом зайду. Иди уже, пожалуйста, а? И это с собой забери.
Рамона медленно вышла из комнаты гигантскими шагами.
- Кинь мне, - сказала Элоиза Мэри Джейн. - Давай еще хлопнем.
Мэри Джейн принесла Элоизе сигарету.
- Ты смотри, а? Про Джимми? Какая у нее фантазия!
- Ну да. Сходи еще налей, а? И бутылку принеси… Не хочу я выходить. Весь дом провонял апельсиновым соком к чертовой матери.
Телефон зазвонил в пять минут восьмого. Элоиза встала из оконной ниши и в темноте стала нашаривать туфли. Те никак не находились. В одних чулках она пошла к телефону - уверенно, почти плавно. Звонки не потревожили Мэри Джейн, которая спала ничком на кушетке.
- Алло, - произнесла Элоиза в трубку, не зажигая верхнего света. - Послушай, я не могу тебя встретить. У меня Мэри Джейн. Она машину поставила прямо перед моей, а ключ найти не получается. Я не могу выехать. Мы уже минут двадцать его искали в этом, как его - в снегу каком-то. Может, тебя Дик с Милдред подвезут. - Она послушала. - Ох. Ну что, очень жаль, малыш. Ну собрались бы всем взводом и пошли маршем по домам? Ать - два, левой-правой, ура. Ты можешь командовать. - Опять послушала. - Я не издеваюсь, - сказала она. - Честно. У меня просто лицо такое. - Она повесила трубку.
Уже не так уверенно она вернулась в гостиную. У окна вылила себе в стакан остатки скотча из бутылки. Получилось где-то с палец. Выпила, содрогнулась и села.
Грейс включила свет в столовой, и Элоиза встрепенулась. Не вставая, окликнула:
- До восьми лучше не накрывайте, Грейс. Мистер Уэнглер немного задерживается.
Грейс возникла в прямоугольнике света из столовой, но заходить не стала.
- Леди уехала? - спросила она.
- Она отдыхает.
- А, - сказала Грейс. - Миз Уэнглер, я спросить хотела - ничего, если муж мой тут на вечер останется? У меня в комнате полно места, а в Нью-Йорк ему надо только утром, а на улице так гадко.
- Ваш муж? Где он?
- Ну, прямо сейчас, - ответила Грейс, - он на кухне.
- Что ж, боюсь, ночевать тут ему нельзя, Грейс.
- Мэм?
- Говорю, боюсь, что остаться на ночь ему нельзя. У меня тут не постоялый двор.
Грейс миг постояла, затем произнесла:
- Хорошо, мэм, - и ушла в кухню.
Элоиза вышла из гостиной и поднялась по лестнице, очень слабо залитой отсветом из столовой.
На площадке валялась галоша Рамоны. Элоиза подняла ее и со всего размаху швырнула вниз за перила; та свирепо ударилась об пол прихожей.
В комнате Рамоны Элоиза щелкнула выключателем и вцепилась в него, едва на нем не повиснув. Какой-то миг постояла неподвижно, глядя на девочку. Затем отпустила выключатель и быстро подошла к постели.
- Рамона. Проснись. Просыпайся.
Рамона спала на самом краю, и правая сторона попы свешивалась. Очки лежали на тумбочке с Утенком Доналдом - аккуратно сложенные, дужками вниз.
- Рамона!
Ребенок проснулся с резким вздохом. Глаза распахнулись, но девочка сразу сощурилась.
- Мамочка?
- Ты же мне сказала, Джимми Джиммирино переехало машиной и он убился.
- Что?
- Ты меня слышала, - сказала Элоиза. - Почему ты спишь здесь?
- Потому что, - ответила Рамона.
- Почему - потому что Рамона, не заставляй меня…
- Потому что я не хочу прищемить Мики.
- Кого?
- Мики, - сказала Рамона и потерла нос. - Мики Микеранно.
Голос Элоизы сорвался на визг:
- Передвинься на середину. Сейчас же.
Перепугавшись, Рамона только смотрела на мать.
- Ну хорошо. - Элоиза схватила ее за лодыжки и, чуть приподняв, перетащила на середину кровати. Рамона не сопротивлялась и не кричала: она дала себя перетащить, на самом деле не подчинившись.
- Теперь спи, - тяжело дыша, произнесла Элоиза. - Закрывай глаза… ты слышала, что я сказала, закрывай.
Рамона закрыла глаза.
Элоиза подошла к выключателю и погасила свет. Но еще долго стояла она в дверях. Потом вдруг в темноте кинулась к тумбочке, ударившись коленом об изножье кровати, но в пылу толком не почувствовала боли. Она схватила очки Рамоны и обеими руками прижала к щеке. Слезы катились по лицу и мочили стекла.
- Бедный Дядюшка Хромоног, - твердила она. Наконец положила очки на тумбочку - стеклами вниз.
Затем нагнулась, покачнулась и стала подтыкать одеяло. Рамона не спала. Она плакала - и уже давно. Элоиза влажно чмокнула девочку в губы, смахнула с ее глаз волосы и вышла.
Спустилась она, уже шатаясь, и разбудила Мэри Джейн.
- Чётакое? Кто? А? - забормотала Мэри Джейн, подскакивая на кушетке.
- Мэри Джейн. Послушай. Прошу тебя, - всхлипывала Элоиза. - Помнишь наш первый курс, у меня еще было платье, коричневое с желтым, я его в Бойси купила, а Мириам Болл сказала, что в Нью-Йорке такие не носят, и я весь вечер ревела? - Элоиза трясла Мэри Джейн за руку. - Я же была симпатичная девочка, - умоляла она. - Правда?
На пороге войны с эскимосами
Пять суббот подряд по утрам на "Кортах Ист-Сайда" Джинни Мэннокс играла в теннис с Селеной Графф, своей одноклассницей из школы мисс Бэйсхор. Джинни и не скрывала, что считает Селену величайшей занудой у мисс Бэйсхор - в школе, просто кишмя кишевшей отменными занудами, - но в то же время никто не мог сравниться с Селеной в поставках новых банок теннисных мячей. Ее папаша эти мячи делал, что ли. (Как-то за ужином в назидание всему семейству Мэнноксов Джинни изобразила, как протекает ужин у Граффов: вышколенный лакей обносит всех и подает каждому слева не стаканы томатного сока, а банки с мячами.)
Только эта канитель: после тенниса завезти Селену домой и затем выкладывать - всякий раз - деньги за весь проезд, - уже действовала Джинни на нервы. В конце концов, ездить с кортов на такси, а не автобусом придумала Селена. В пятую субботу однако, едва машина тронулась к северу по Йорк-авеню, Джинни вдруг заговорила.
- Эй, Селена…
- Чего? - спросила та, не отрываясь от своего занятия: она ладонью шарила по полу такси. - Ну куда девался мой чехол от ракетки? - простонала она.
Несмотря на теплый май, обе девочки были в пальто поверх шортов.
- Ты в карман положила, - сказала Джинни. - Эй, послушай…
- Ох господи, ты меня просто спасла!
- Слушай, - гнула свое Джинни, которой не хотелось от Селены никаких благодарностей.
- Чего?
Джинни решила сразу все ей выложить. Такси уже подъезжало к улице Селены.
- Мне сегодня не хочется опять платить за всю дорогу, - сказала она. - Я ж не миллионерка, знаешь.
Селена глянула на нее изумленно, затем с обидой.
- Я разве не плачу всегда половину? - простодушно спросила она.
- Нет, - сухо ответила Джинни. - Ты заплатила половину в первую субботу. В самом начале прошлого месяца. А с тех пор - ни разу. Я не хочу жлобиться, но я живу всего на четыре пятьдесят в неделю. Из них, к тому же, приходится…
- Я же всегда мячики приношу? - сварливо спросила Селена.
Иногда Джинни хотелось ее убить.
- Твой отец их делает или как-то, - сказала она. - Тебе они за так достаются. А я должна платить за каждую мелкую…
- Ладно, ладно, - ответила Селена громко и с решимостью, которая вроде бы доказывала ее правоту. С подчеркнутым равнодушием она стала рыться в карманах пальто. - У меня только тридцать пять центов, - холодно сказала она. - Хватит?
- Нет. Извини, но ты мне должна доллар шестьдесят пять. Я записывала все…
- Мне надо подняться и взять у матери. До понедельника что, не подождет? Я бы в спортзал принесла, если тебя это утешит.
Ну какая после такого снисходительность?
- Нет, - ответила Джинни. - Мне сегодня вечером в кино. Нужно сейчас.
В неприязненном молчании девочки смотрели в окна по разные стороны, пока такси не подъехало к дому Селены. Та сидела ближе к обочине и вышла первой. Едва не захлопнув за собой дверцу, резко и рассеянно, словно заезжая голливудская звезда, прошагала в подъезд. Джинни, побагровев, уплатила таксисту. После чего собрала свой теннисный комплект - ракетку, полотенце, шапочку от солнца - и двинулась следом. В пятнадцать Джинни была под шесть футов, в теннисных туфлях 9-Б, и в вестибюле от ее застенчивой неуклюжести на резиновом ходу веяло чем-то опасно-любительским. Селена предпочла смотреть на указатель этажей над дверью.
- Теперь ты мне должна доллар девяносто, - подходя к лифту, сказала Джинни.
Селена обернулась.
- Да будет тебе известно, - сказала она, - моя мать очень больна.
- Что с ней такое?
- Фактически у нее пневмония, и если ты думаешь, что мне приятно ее тревожить всего-навсего из-за денег… - Селена оборвала фразу со всем возможным апломбом.
Джинни вообще-то слегка опешила от этих сведений, истинных или же нет, - однако вовсе не растрогалась.
- Не я же ее заразила, - сказала она и вошла вслед за Селеной в лифт.
Когда Селена позвонила в дверь, девочек впустила - вернее, слегка приотворила и не стала закрывать дверь - цветная горничная, с которой Селена, похоже, не разговаривала. Джинни бросила свой теннисный комплект на стул в прихожей и пошла за Селеной. В гостиной та обернулась и сказала:
- Ты не против подождать? Может, мне придется ее разбудить.
- Ладно, - сказала Джинни, с размаху усевшись на диван.
- Ни за что бы не подумала, что ты такая скаредная, - сказала Селена; она разозлилась довольно, чтобы вспомнить слово "скаредная", но не настолько расхрабрилась, чтобы его подчеркнуть.
- Да уж какая есть, - ответила Джинни и закрылась номером "Вот". Она держала развернутый журнал, пока Селена не вышла, затем снова положила его на радиоприемник. Оглядела комнату, мысленно переставляя мебель, выбрасывая настольные лампы, убирая искусственные цветы. По ее мнению, комната выглядела крайне омерзительно - богато, но низкопробно.
Неожиданно откуда-то из квартиры донесся громкий мужской голос:
- Эрик? Это ты?
Селенин брат, догадалась Джинни - его она никогда не видела. Она закинула одну длинную ногу на другую, оправила подол двубортного верблюжьего пальто на колене и стала ждать.
В комнату ворвался юноша в очках и пижаме, но без тапочек, и рот его был открыт.
- Ой. Елки-палки, я думал, это Эрик, - сказал он. Не останавливаясь, совершенно неэлегантно он прошел по комнате, прижимая что-то к узкой груди. Присел в пустой угол дивана. - Я только что идиотский палец себе порезал, - сказал он как-то уж очень пылко. Посмотрел на Джинни, будто и ожидал ее увидеть. - Вы когда-нибудь резали себе палец? До самой кости вот так вот? - спросил он. В его гнусавом голосе звучала подлинная мольба, словно Джинни, ответив, могла спасти его от некоей особо томительной своим одиночеством новизны первопроходца.
Джинни уставилась на него.
- Ну, не до самой кости, - ответила она, - но резала.
Смешнее мальчишки - или мужчины, точно сказать было затруднительно, - она никогда не встречала. Волосы у него стояли торчком после сна. Зарос двухдневной светлой щетиной. И выглядел - ну, как-то по-дурацки.
- Как вы порезались? - спросила Джинни.