- А! - ответила миссис Снелл.
- Ему тогда три было. Всего в прошлом году, - сказала Тяпа, вытаскивая пачку сигарет и книжку спичек из бокового кармана джинсов. Она закурила, а обе женщины воодушевленно ее разглядывали. - Переполоху было. Мы всю полицию на уши поставили.
- И нашли? - спросила миссис Снелл.
- Еще б не нашли! - презрительно сказала Сандра. - Как вы думаете?
- Его нашли в четверть двенадцатого ночи, в середине… господи, февраля, по-моему. В парке больше ни одного ребенка. Только грабители какие-нибудь да всякие бродячие выродки. Он сидел на эстраде и катал по щелочке мраморный шарик. Замерз чуть не до смерти и на вид был…
- Святый боженька! - произнесла миссис Снелл. - А чего ж он так? То есть, чего ж он сбежал-то?
Тяпа выдохнула кривое кольцо дыма на оконное стекло.
- Какой-то ребенок в парке подошел к нему в тот день и сбил с толку невнятной дезинформацией - сказал: "Пацан, от тебя воняет". По крайней мере, мы думаем, что все из-за этого. Не знаю, миссис Снелл. Как-то уму непостижимо.
- А давно он так делает? - спросила миссис Снелл. - То есть, давно он так?
- Ну, в два с половиной года, - поделилась биографическими данными Тяпа, - он укрылся под раковиной в подвале нашего дома. В прачечной. Наоми-как-то-там - его близкая подруга - сообщила ему, что у нее в термосе червяк. По крайней мере, именно это нам удалось из него выудить. - Тяпа вздохнула и с длинным столбиком пепла на сигарете отошла от окна. Двинулась к сетчатой двери. - Попробую еще разок, - сказала она женщинам вместо прощания.
Те рассмеялись.
- Милдред, - не перестав смеяться, обратилась Сандра к миссис Снелл. - Вы на автобус опоздаете, если не поторопитесь.
Тяпа закрыла за собой сетку.
Она стояла на покатой лужайке, и низкое вечернее солнце било ей в спину. Ярдах в двухстах впереди на кормовой банке отцовского швербота сидел Тяпин сын Лайонел. Привязанный, со снятым гротом и кливером швербот покачивался под идеальным прямым углом к дальнему концу пирса. Футах в пятидесяти брюхом кверху плавала отцепившаяся или брошенная водная лыжа, но прогулочных лодок на озере не было, лишь корма рейсового катера удалялась к Пристани Лича. Странное дело, но Лайонел будто расплывался у Тяпы перед глазами. Солнце жарило не особо, но светило ярко, и что бы ни было там вдалеке - мальчик, швербот, - все дрожало и преломлялось, как палка в воде. Через пару минут Тяпа бросила вглядываться. Растерев по-армейски бычок, она двинулась к пирсу.
Стоял октябрь, и доски уже не били ей в лицо отраженным жаром. Она шла, сквозь зубы насвистывая "Малышку из Кентукки". Дойдя до конца, присела на корточки - колени щелкнули - на правом краю и посмотрела вниз на Лайонела. До него можно было достать веслом. Он не поднял головы.
- Эй, на борту, - сказала Тяпа. - Дружище. Пират. Грязный пес, я вернулась.
По-прежнему не глядя на нее, Лайонел, судя по всему, вдруг захотел показать, какой он хороший моряк. Повернул голый румпель вправо до конца, затем резко подтянул к себе. Глаз с настила он не спускал.
- Это я, - продолжала Тяпа. - Вице-адмирал Танненбаум. Урожденная Гласс. Инспектирую стермафоры.
На сей раз ответ последовал.
- Ты никакой не адмирал. Ты дама, - сказал Лайонел. Каждая его фраза обычно переламывалась оттого, что он захлебывался дыханием, и подчеркнутые слова нередко не взлетали, а тонули. Тяпа не только слушала его голос, но и как бы наблюдала за ним.
- Кто тебе такое сказал? Кто сказал, что я не адмирал?
Лайонел ответил, но неслышно.
- Кто? - повторила Тяпа.
- Папа.
Не поднимаясь с корточек, Тяпа опустила руку перед собой и коснулась досок пирса, чтобы не потерять равновесия.
- Твой папа отличный парень, - сказала она, - только, наверное, большей сухопутной крысы я в жизни не встречала. Истинная правда - в порту я дама, это правда. Но подлинное мое призвание - первое, последнее и вечное - это манящий…
- Никакой ты не адмирал, - сказал Лайонел.
- Прошу прощения?
- Ты не адмирал. Ты все время дама.
Повисла небольшая пауза. Лайонел между тем снова поменял судну курс: за румпель малыш держался обеими руками. На мальчике были шорты цвета хаки и чистая белая футболка с трафаретом через всю грудь: Страус Джером играл на скрипке. Лайонел был довольно загорел, а волосы - по цвету и густоте, как у матери, - несколько выцвели на макушке.
- Многие считают, что я не адмирал, - сказала Тяпа, не спуская с него глаз. - И только потому, что я про это не треплюсь. - Держа равновесие, она вытащила сигареты и спички из бокового кармана. - Меня почти никогда не подмывает беседовать с людьми о моем ранге. Особенно с маленькими мальчиками, которые на меня даже не смотрят, когда я с ними говорю. Иначе я загремлю со службы под фанфары.
Не зажигая сигарету, она вдруг встала во весь рост, неестественно выпрямилась, сложила два пальца правой руки в кольцо, округлила губы и, будто в казу, выдула нечто вроде сигнала на горне. Лайонел вздернул голову. По всей вероятности, он знал, что сигнал липовый, но, кажется, все равно очень воодушевился; челюсть у него отпала. Тяпа сыграла сигнал - странную помесь отбоя и побудки - три раза подряд. Затем торжественно отдала честь другому берегу. В конце концов она снова присела на корточки на краю пирса - с видимым глубочайшим сожалением, словно саму ее глубоко тронула одна из тех доблестных военноморских традиций, что недоступны широкой публике и малышам. Какой-то миг она не сводила глаз с непредставительного озерного горизонта, затем словно бы вспомнила, что она тут не совсем одна. Глянула - внушительно - вниз на Лайонела, чей рот еще не закрылся.
- Это был тайный сигнал, который можно слушать только адмиралам. - Она закурила и погасила спичку театрально тонкой длинной струйкой дыма. - Если кто-нибудь узнает, что я тебе его играла… - Она покачала головой. И вновь нацелила секстант своего взгляда на горизонт.
- Сыграй еще.
- Невозможно.
- Почему?
Тяпа пожала плечами:
- Во-первых, вокруг слишком много офицеров низкого ранга. - Она сменила положение и села по-индейски, ноги крест-накрест. Подтянула носки. - Но я скажу тебе, как мы это устроим, - сказала она вроде бы между прочим. - Если ты мне сообщишь, почему надо убегать, я сыграю тебе все тайные сигналы, которые знаю. Договорились?
Лайонел немедленно уставился в доски настила.
- Нет, - ответил он.
- Почему?
- Потому что.
- Почему потому что?
- Потому что не хочу, - сказал Лайонел и для пущей важности дернул румпелем.
Тяпа прикрыла лицо от яркого солнца справа.
- Ты же сказал мне, что больше не будешь убегать, - сказала она. - Мы об этом говорили, и ты сказал, что с этим покончено. Ты же мне дал слово.
Лайонел ответил, но до Тяпы не долетело.
- Что? - спросила она.
- Я не дал слово.
- А вот и дал. Совершенно точно дал мне слово.
Лайонел снова принялся править лодкой.
- Если ты адмирал, - сказал он, - где же твой флот?
- Мой флот. Я рада, что ты спросил, - ответила Тяпа и начала спускаться в швербот.
- Вылезай! - приказал Лайонел, но на визг не сорвался и глаз от настила не оторвал. - Сюда никто не может заходить.
- Да? - Нога уже коснулась носа лодки. Тяпа послушно втянула ее обратно на пирс. - Вообще не может? - Снова села по - индейски. - Почему?
Ответ Лайонела был исчерпывающ, однако вновь неслышим.
- Что? - переспросила Тяпа.
- Потому что нельзя.
Тяпа, пристально глядя на мальчика, молчала целую минуту.
- Мне жаль это слышать, - наконец произнесла она. - Просто мне бы очень хотелось спуститься к тебе в лодку. Мне так одиноко без тебя. Я так по тебе скучаю. Я весь день просидела в доме одна, даже поговорить было не с кем.
Лайонел не стал ворочать румпелем. Он рассматривал волокна деревяшки.
- С Сандрой можешь поговорить, - сказал он.
- Сандра занята, - ответила Тяпа. - И я все равно не хочу разговаривать с Сандрой, я хочу поговорить с тобой. Я хочу спуститься в лодку и поговорить с тобой.
- Поговори оттуда.
- Что?
- Поговори оттуда.
- Нет, не могу. Слишком далеко. А мне надо близко.
Лайонел дернул румпель.
- Никому заходить нельзя, - сказал он.
- Что?
- Никому заходить нельзя.
- Ладно, тогда рассказал бы мне оттуда, зачем убегать? - попросила Тяпа. - Хотя ты обещал, что больше не будешь?
На настиле швербота возле кормовой банки лежали подводные очки. Вместо ответа Лайонел двумя пальцами правой ноги подцепил их за ремешок и ловким рывком выбросил за борт. Утонули они сразу.
- Это славно. Это я понимаю, - сказала Тяпа. - Они были твоего дяди Уэбба. Он будет вне себя от счастья. - Она затянулась. - А когда-то они были твоего дяди Симора.
- Мне все равно.
- Я вижу. Вижу, что тебе все равно, - сказала Тяпа. Сигарета у нее в руке торчала под странным углом; догорела почти до самой костяшки. Неожиданно почувствовав жар, Тяпа выронила сигарету в озеро. Потом достала что-то из кармана. Пакетик с карточную колоду - из белой бумаги, перевязанный зеленой ленточкой. - Это цепочка для ключей, - сказала она, чувствуя, как взор мальчика ее не отпускает. - Как у папы. Только на ней больше ключей. Их тут десять.
Лайонел подался вперед, отпустив румпель. Вытянул руки, чтобы поймать.
- Кидай? - сказал он. - Пожалуйста?
- Давай-ка минутку не будем вскакивать, солнышко. Мне надо немножко подумать. Я должна бросить эту цепочку с ключами в озеро.
Лайонел уставился на нее, открыв рот. Потом закрыл.
- Это мое, - произнес он, все меньше надеясь на справедливость.
Тяпа, глядя на него сверху вниз, пожала плечами:
- Мне все равно.
Лайонел снова медленно опустился на банку, не спуская глаз с матери, и потянулся к румпелю за спиной. В глазах его отражалось чистое понимание - на это его мать и рассчитывала.
- Держи. - Тяпа бросила ему пакетик. Он упал точно Лайонелу на колени.
Мальчик посмотрел на него, взял, посмотрел, как он лежит в руке, и метнул - вбок, со всего размаху - в озеро. После чего сразу же глянул на Тяпу, и в глазах его была не дерзость - слезы.
А в следующий миг рот его сложился горизонтальной восьмеркой, и он мощно заревел.
Тяпа робко поднялась, словно у нее в театре онемели ноги, и спустилась в швербот. Через секунду она уже сидела на кормовой банке, штурман - у нее на коленях, и она качала его, целовала в затылок и делилась некими сведениями:
- Моряки не плачут, детеныш. Моряки не плачут никогда. Лишь если их корабли идут на дно. Или когда бывает кораблекрушение, и они на плоту и все такое, и пить им нечего, кроме…
- Сандра… сказала миссис Снелл… что папа большой… пархатый… неряха.
Тяпа едва заметно вздрогнула, но приподняла мальчика со своих колен, поставила перед собой и смахнула волосы у него со лба.
- Вот как, значит? - переспросила она.
Лайонел заработал головой вверх-вниз для убедительности. Он подступил ближе, не переставая плакать, и замер меж материных ног.
- Ну, это не слишком ужасно, - сказала Тяпа, придерживая его в двойных тисках ног и рук. - Это еще не самое плохое. - Она нежно куснула его за краешек уха. - Ты знаешь, что такое "пархатый", детеныш?
Лайонел либо не захотел, либо не смог ответить сразу. Как бы там ни было, он дождался, когда икота немного стихнет. Ответ его прозвучал в теплую шею Тяпы приглушенно, однако разборчиво.
- Это когда в воздухе летает, - сказал Лайонел. - Как змей, когда за веревочку держишь.
Чтобы лучше разглядеть сына, Тяпа слегка оттолкнула его от себя. Ее рука сама скользнула в его штанишки сзади, чем немало перепугала мальчика, но Тяпа едва ли не сразу вытащила ее и благопристойно заправила сыну майку.
- Мы с тобой вот что сделаем, - сказала она. - Поедем в город и купим маринованных огурцов, и хлеба, и огурцы слопаем прямо в машине, а потом пойдем на станцию и встретим папу, а потом привезем папу домой и попросим, чтобы он покатал нас на лодке. И тебе придется ему помочь - снести вниз паруса. Договорились?
- Договорились, - ответил Лайонел.
К дому они не шли - они бежали наперегонки. Лайонел победил.
Для Эсме, с любовью и скверной
Совсем недавно авиапочтой я получил приглашение в Англию на свадьбу 18 апреля. Вышло так, что я отдал бы много чего, лишь бы на этой свадьбе оказаться, и когда приглашение только пришло, я подумал: может, все же выйдет съездить за границу - самолетом, и ну их, эти расходы. Однако потом довольно подробно обсудил все с женой, девушкой умопомрачительно уравновешенной, и мы решили, что ехать не стоит: скажем, я совершенно упустил из виду, что две последние недели апреля моя теща жаждет провести с нами. С мамашей Гренхер мы и так не слишком часто видимся, а она не молодеет. Ей пятьдесят восемь. (И она первой это признаёт.)
И все равно, где бы я ни оказался, сдается мне, я не из тех, кто и пальцем не шевельнет, стараясь не допустить, чтобы свадьба взяла и сдулась. Посему я взял и набросал несколько откровенных заметок о невесте - какой я знал ее почти шесть лет назад. И тем лучше, если заметки мои вызовут у жениха, с которым я не встречался, неловкость-другую. Никто не намерен тут угождать. Скорее уж - просвещать, поучать.
В апреле 1944 года я был среди примерно шестидесяти американских срочнослужащих, проходивших довольно специализированную тренировочную подготовку к Высадке; этот курс британская разведка проводила в Девоне, Англия. Припоминая сейчас, я думаю, мы были довольно уникальны, все шесть десятков, потому что среди нас не было ни единого компанейского парня. Все мы, по сути, любили писать письма, а если когда и заговаривали друг с другом не по служебной надобности, то лишь попросить чернильницу, если кому не нужна. Когда мы не писали письма и не сидели на занятиях, каждый занимался своим делом. Мои дела в ясные дни обычно водили меня живописными кругами по окрестностям. А если шел дождь, я, как правило, сидел там, где посуше, и читал книгу - часто всего в одном топорище от стола для пинг-понга.
Тренировочный курс длился три недели и завершился в субботу, весьма дождливую. В семь вечера группе полагалось сесть на поезд до Лондона, где, по слухам, нас должны были приписать к пехотным и воздушно-десантным подразделениям, собиравшимся ко Дню Д. К трем часа того дня я упаковал в вещмешок все пожитки, включая противогазную сумку, набитую книгами, которые привез с Той Стороны. (Сам противогаз я украдкой выбросил в иллюминатор "Мавритании" несколькими неделями раньше, совершенно четко осознавая, что если враг и пустит газ, напялить эту хреновину я все равно не успею.) Помню, я очень долго стоял у окна в торце нашего куонсетского барака из гофры, глядя на косой унылый дождь, и мой указательный палец подергивался - пусть еле заметно, - словно лежал на спуске. За спиной я слышал такой некомпанейский шорох множества авторучек по бланкам полевой почты. Вдруг вполне бесцельно я отошел от окна и надел дождевик, кашемировый шарф, галоши, шерстяные перчатки и форменную пилотку (последнюю, как мне говорят до сих пор, я носил особым манером, слегка натянув на оба уха). Затем, сверив наручные часы с теми, что висели в уборной, я по мокрому булыжнику долгого склона спустился в город. На вспышки молний вокруг я внимания не обращал. На них либо есть твой личный номер, либо нет.
В центре - возможно, самом мокром районе городка - я остановился перед церковью почитать доску объявлений: быть может, конечно, из-за того, что мое внимание привлекли цифры белым по черному, но отчасти потому, что за три года в армии я приохотился читать доски объявлений. В три пятнадцать, утверждалось на доске, состоится репетиция детского хора. Я глянул на часы, затем снова на доску. К ней был прикноплен листок с именами детей, которых ждали на репетиции. Я постоял под дождем, дочитывая список, затем вошел в церковь.
По скамьям сидело с десяток взрослых, и кое-кто держал на коленях пары маленьких галош подошвами вверх. Я миновал их и уселся в первом ряду. На помосте, на трех плотных шеренгах обычных стульев расположилось человек двадцать детей - в основном, девочек, от семи до тринадцати. Хормейстерша, необъятная дама в твиде, как раз советовала им открывать рот шире, когда поют. Слыхал ли кто-нибудь, спрашивала она, о пичужке, которая смела бы петь свою чарующую песенку, не раскрыв сперва клювик широко-широко-широко? Очевидно, никто не слыхал. На нее смотрели ровно, тупо. Она же продолжала: ей хочется, чтобы все ее дети понимали смысл тех слов, которые поют, а не просто их талдычили, как глупенькие попугайчики. После чего она дунула в свой камертон, и дети, точно сборище малолетних тяжеловесов, как один подняли сборники гимнов.
Пели они без музыкального аккомпанемента - или, что будет точнее, без всяких помех. Голоса звучали мелодично и не слезливо - едва ли не до того, что несколько более верующий человек на моем месте без усилий пережил бы левитацию. Пара детишек помладше чуточку запаздывали, но придраться к ним за такое могла бы разве что маменька композитора. Этого гимна я никогда не слышал, но надеялся, что куплетов в нем - десяток, а то и больше. Слушая, я рассматривал детские лица, однако наблюдал преимущественно за одним - лицом девочки, сидевшей ко мне ближе всех, на крайнем стуле в первом ряду. Ей было лет тринадцать, уши закрыты прямыми пепельными волосами, изысканный лоб и искушенные глаза, которые, решил я, запросто могли оценивать аудиторию. Ее голос отчетливо выделялся из хора - и не только потому, что она сидела ближе. Она лучше всех брала верхние ноты, ее голос звучал приятнее прочих, увереннее - и машинально вел за собой остальные. Казалось, юную даму, меж тем, утомляют собственные певческие способности, а быть может - просто время и место; дважды между куплетами я замечал, как она зевает. Зевок был очень дамским - с закрытым ртом, но не заметить было невозможно: ее выдавали крылья носа.
Едва гимн допели, хормейстерша пустилась излагать свои воззрения на тех людей, которые не способны не шаркать ногами и держать рты на замке во время проповеди. Я сообразил, что певческая часть репетиции окончена, и, пока неблагозвучный голос хормейстерши не успел вполне разрушить волшебство детского пения, я встал и вышел из церкви.