- Дошел, дошел, - сказал Зуи. - Мне об этом неохота. - Он вставил сигару в рот и правой рукой октавами в верхах заиграл мелодию песенки под названием "Кинкажу", которая, стоит отметить, завоевала и явно утратила популярность еще до рождения исполнителя. - Не только он дошел, - сказал Зуи, - но и где-то в час ночи сюда позвонил Дик Хесс, сразу после нашего скандальчика, и попросил, чтобы я с ним встретился и выпил, сволочь. Однако - в "Сан-Ремо". Он открывает для себя Виллидж. Боже милостивый!
- Не лупи по клавишам, - сказала Фрэнни, не сводя с него глаз. - Раз ты там сидишь, я буду твоим режиссером. И первая моя режиссура вот: не лупи по клавишам.
- Во - первых, он знает, что я не пью. Во-вторых, он знает, что я родился в Нью-Йорке и атмосферу его не терплю, как мало что. В-третьих, он знает, что я живу, черт возьми, в семидесяти кварталах от Виллидж. И, в-четвертых, я три раза ему сказал, что я уже в пижаме и тапочках.
- Не лупи по клавишам, - срежиссировала Фрэнни, поглаживая Блумберга.
- Так нет же, подождать не могло. Ему во что бы то ни стало нужно было меня видеть. Очень важно. Без шуток, а? Будь хоть раз в жизни умницей, прыгай в такси и давай приезжай.
- И ты поехал? Крышкой тоже не хлопай. Это моя вторая…
- Ну само собой, поехал, как дебил! У меня никакой силы воли! - ответил Зуи. Он закрыл крышку - нетерпеливо, но не хлопнув. - У меня беда в том, что я не доверяю приезжим. И плевать, сколько они уже в Нью-Йорке живут. Всегда боюсь, что их машина собьет, где-нибудь отмутузят, пока они ищут армянский, допустим, ресторанчик на Второй авеню. Или еще какая чертовня. - Он угрюмо пустил струю сигарного дыма поверх "Не надо быть гадюкой, крошка". - В общем, я поехал, - сказал он. - И там сидел старина Дик. Такой унылый, такой тоскливый, у него было столько важных вестей, что подождать до сегодня он никак не мог. Сидел за столиком в джинсах и отвратном спортивном пиджаке. Беженец из Де-Мойна в Нью-Йорке. Я его чуть не убил, богом клянусь. Ночка дай боже. Я проторчал там два часа, а он мне рассказывал, какой я превосходный сукин сын и какое семейство гениальных психотиков и психопатов меня породило. А потом, когда закончил анализировать меня - и Дружка, и Симора в придачу, которых ни разу в жизни не встречал, - и зашел своим мозгом в тупик, где никак не мог решить, кем ему быть весь остаток ночи - какой-нибудь Колетт с кулаками или каким-нибудь недомерком Томасом Вулфом, - вдруг вытаскивает из-под стола роскошный "дипломат" с монограммой и сует мне под руку этот новый сценарий в час длиной. - Зуи совершил в воздухе пасс, точно отмахиваясь от предмета обсуждения. Однако с табурета поднялся слишком уж беспокойно - по-настоящему отмахнуться не получилось. Сигара у него была во рту, руки - в задних карманах. - Столько лет я слушал, как Дружок распространяется об актерах, - сказал он. - Боже мой, сколько бы я ему наговорил о Знакомых Писателях. - Мгновенье он рассеянно постоял, затем бесцельно засуетился. Остановился у "Виктролы" 1920 года, безучастно воззрился на нее и смеху ради дважды гавкнул в раструб динамика. Фрэнни хихикнула, не сводя с Зуи глаз, но он нахмурился и двинулся дальше. У аквариума с тропическими рыбками, стоявшего на радиоприемнике "Фрешмэн" 1927 года, вдруг нагнулся и вынул сигару изо рта. Вгляделся в аквариум с безусловным интересом. - Все мои моллинезии вымирают, - сказал он. Машинально потянулся к коробочке с рыбьим кормом возле аквариума.
- Бесси их сегодня утром кормила, - предостерегла его Фрэнни. Она все еще гладила Блумберга, по-прежнему насильно поддерживая его в коварном и трудном мире, что лежал за пределами теплых платков.
- А на вид голодные, - сказал Зуи, но руку от корма убрал. - У этого парня истощение. - Он ногтем постучал по стеклу. - Тебе нужен куриный бульон, дружок.
- Зуи, - сказала Фрэнни, чтобы он обратил на нее внимание. - И как теперь? У тебя два новых сценария. Что в том, который завез Лесаж?
Еще миг Зуи всматривался в аквариум. Затем неожиданно, однако явно из настоятельной потребности растянулся на ковре.
- В том, который прислал Лесаж, - сказал он, закидывая ногу на ногу, - я должен играть Рика Чэлмерса в, богом клянусь, салонной комедии 1928 года прямиком из каталога Френча. Единственная разница - она достославно обновлена теперешним жаргоном про комплексы, вытеснение в подсознание и сублимации, который драматург приволок домой от своего аналитика.
Фрэнни оглядела Зуи на ковре - то, что смогла разглядеть. Видны были только подошвы и каблуки.
- Ну а у Дика что? - спросила она. - Ты прочел?
- У Дика я могу быть Берни, молодым и ранимым кондуктором метро в самом дерзком и нетрадиционном из всех дебильных телевизионных шедевров.
- Серьезно? Такой хороший?
- Я не сказал хороший, я сказал дерзкий. Давай-ка, дружок, не расслабляться. На следующее утро после эфира все в конторе будут бродить, хлопать друг друга по спине - оргия взаимного обожания. Лесаж. Хесс. Поумрой. Рекламодатели. Вся эта дерзкая кучка. Начнется сегодня днем. Если уже не началось. Хесс зайдет в кабинет Лесажа и скажет: "Мистер Лесаж, сэр, у меня новый сценарий о молодом и ранимом кондукторе метро, от текста просто прет дерзостью и прямотой. А я знаю, сэр, после сценариев, которые Нежны и Пронзительны, вы любите такие, где есть Дерзость и Прямота. Вот этот сценарий, сэр, как я уже сказал, смердит и тем, и другим. В нем полно персонажей из плавильного котла. Он сентиментален. В нужных местах - жесток. И как раз когда проблемы ранимого кондуктора метро берут верх, уничтожая его веру как в Человечество, так и в Маленького Человека, из школы возвращается его девятилетняя племянница и выдает ему чудесную, уместно шовинистическую философию, переданную нам через последующие поколения и среднюю школу аж от самой захолустной жены Эндрю Джексона. Это верняк, сэр! Это практично, это просто, это неправда и это достаточно знакомо и банально, чтобы его поняли и полюбили наши нервные, жадные и безграмотные рекламодатели". - Зуи резко сел. - Я только что из ванны, а потею, как чушка, - заметил он. Встал и при этом глянул - словно бы противно здравому смыслу - на Фрэнни. Начал было отводить взгляд, но всмотрелся пристальнее. Та опустила голову и смотрела на Блумберга - тот лежал у нее на коленях, и она по-прежнему его гладила. Однако что-то изменилось. - А, - сказал Зуи и подошел ближе к дивану, явно нарываясь на неприятности. - Губы у мадам шевелятся. Возносится Молитва. - Фрэнни головы не подняла. - Ты это чего? - спросил он. - Укрываешься от моего нехристианского отношения к популярным искусствам?
Тут Фрэнни посмотрела на него, заморгала и покачала головой. Улыбнулась ему. Губы ее и впрямь шевелились - и раньше, и теперь.
- Ты мне только, пожалуйста, не улыбайся, - ровно произнес Зуи и отошел. - Со мной Симор всегда так делал. В этом проклятом доме улыбчивые кишмя кишат. - Возле одного книжного шкафа он педантично подтолкнул большим пальцем выбившуюся из ряда книжку и двинулся дальше. Подошел к среднему окну, отделенному сиденьем в нише от стола вишневого дерева, за которым миссис Гласс сочиняла корреспонденцию и подписывала счета. Постоял, глядя в окно, спиной к Фрэнни, руки снова в задних карманах, во рту - сигара. - Ты знаешь, что я летом, может, поеду во Францию сниматься в картине? - раздраженно спросил он. - Я говорил?
Фрэнни с интересом глянула ему в спину.
- Нет, не говорил! - ответила она. - Ты серьезно? Что за картина?
Глядя на засыпанную шебнем школьную крышу через дорогу, Зуи сказал:
- Ой, долгая история. Тут есть один французский клоун, так он услышал пластинку, что мы с Филиппом записали. Пару недель назад мы с ним пообедали. Нищеброд нищебродом, но ничего такой, симпатичный, и явно сейчас там где-то наверху. - Одну ногу он поставил на сиденье. - Точно пока ничего не решилось - у этих ребят никогда ничего точно не решается, - но я думаю, что почти удалось его уговорить картину снимать по тому роману Ленормана. Я тебе присылал.
- Да! Ох, Зуи, это же здорово! А если поедешь - как думаешь, когда?
- Это не здорово. В этом-то все и дело. Мне бы понравилось, да. Господи, еще как. Но мне чертовски не хотелось бы уезжать из Нью-Йорка. Да будет тебе известно, я терпеть не могу так называемых творческих личностей на каких бы то ни было пароходах. Мне вообще наплевать, зачем они так катаются. Я родился здесь. Я тут в школу ходил. Меня тут машина сбивала - дважды, и на одной, между прочим, улице. Нечего мне играть в Европе, елки - палки.
Фрэнни задумчиво смотрела на его белую поплиновую спину в мелкий рубчик. Губы ее, тем не менее, по-прежнему безмолвно лепили слова.
- Зачем же ты тогда едешь? - спросила она. - Если так думаешь.
- Зачем я еду? - ответил Зуи, не оборачиваясь. - Я еду главным образом потому, что чертовски устал подниматься по утрам в ярости и по вечерам ложиться в ярости спать. Я еду, потому что осуждаю всех своих знакомых - этих несчастных ублюдочных язвенников. Что само по себе меня особо не волнует. По крайней мере, если я сужу, то сужу кишками, и я знаю, что за каждое такое суждение я рано или поздно, так или иначе до черта заплачу. Но и это меня сильно не волнует. Только вот что - господи боже, - вот что еще я тут в центре делаю с духом людским и больше уже видеть этого не могу. Я тебе скажу, что такое я делаю. После меня все начинают понимать, что они на самом деле не хотят ничего делать хорошо, - они просто хотят, чтобы это считали хорошим все знакомые: критики, рекламодатели, публика, даже учитель в школе у ребенка. Вот что у меня получается. Хуже этого ничего нет. - Он нахмурился школьной крыше; затем кончиками пальцев промокнул со лба капли пота. Вдруг повернулся к Фрэнни - ему показалось, она что-то произнесла.
- Что? - переспросил он. - Я тебя не расслышал.
- Ничего. Я сказала "ох господи".
- Чего это "ох господи"? - нетерпеливо спросил Зуи.
- Ни-че-го. Не кидайся на меня, пожалуйста. Я просто думала. Видел бы ты меня в субботу. И ты еще говоришь, будто подрываешь дух людской! Да я абсолютно убила Лейну весь день. Что ни час, как по часам, падала в обморок, так мало того, я и вообще поехала туда, на прекрасный, дружеский, нормальный, с коктейлями, предположительно счастливый футбольный матч, и абсолютно все, что бы он ни сказал, - я либо ополчалась, либо огрызалась, либо - я не знаю - просто гадила. - Фрэнни покачала головой.
Она еще гладила Блумберга, но рассеянно. Казалось, все ее внимание приковано к роялю. - Я просто ни разу не удержала рот на замке, - сказала она. - Ужас просто. Вот как он встретил меня на вокзале, так я к нему придиралась и придиралась - к его мнениям, к ценностям, ко всему. Без исключения - и тонка. Он написал какую-то совершенно безвредную пробирочную работу по Флоберу, и так ею гордился, и хотел, чтоб я ее прочла, а по мне она до того отдавала филологией, была до того высокомерной и школярской, что я только… - Она умолкла. Снова покачала головой, и Зуи, по - прежнему полуразвернутый к ней, прищурился. Выглядела она еще бледнее, как бы еще послеоперационнее, чем когда проснулась. - Удивительно, что он меня не пристрелил, - сказала она. - Если б пристрелил, я бы его абсолютно поздравила.
- Ты мне это рассказывала вчера. А сегодня утром несвежие воспоминания мне, дружок, не нужны, - сказал Зуи и вновь отвернулся к окну. - Во-первых, совершенно мимо, если отрываешься на вещах и людях, а не на себе. Мы оба такие. Черт, да я то же самое делаю с телевидением - и это сознаю. Но это неправильно. Дело в нас. Я все время тебе говорю. И чего ты такая тупая?
- Ничего я не такая тупая, а ты все время…
- Дело в нас, - повторил Зуи, отмахиваясь. - Мы чучела, вот и все. Эти два ублюдка сцапали нас, как положено, загодя и превратили в чучел по своим чучельным лекалам, только и всего. Мы - Татуированная Дама, и никогда нам не будет ни минуты покоя, всю жизнь, пока остальные тоже не обтатуируются. - Мрачно - и это еще слабо сказано - он поднес сигару к губам и затянулся, только та уже погасла. - А помимо всего прочего, - немедленно продолжил он, - у нас комплексы "Мудрого дитяти". Мы так и не сошли с эфира по-настоящему. Ни один. Мы не разговариваем - мы рассуждаем. Мы не беседуем - мы излагаем. По крайней мере - я. Как только я оказываюсь в одной комнате с человеком, у которого стандартный набор ушей, я становлюсь либо провидцем, либо человеческой булавкой. Князем Зануд. Вчера вечером, например. В "Сан-Ремо". Я все молился, чтобы Хесс не пересказывал мне сюжет своего сценария. Я ж ведь отлично знал, что этот дебильный сценарий у него с собой. Отлично знал, что не уйду без сценария. Но молил бога, чтоб Хесс избавил меня от устного изложения. Он же не дурак. Он знает, что я не смогу не раскрыть рот. - Неожиданно и резко Зуи развернулся, не снимая ноги с сиденья и взял - сцапал - книжку спичек с материного письменного стола. Опять отвернулся к окну и виду на школьную крышу и сунул сигару в рот - но тут же вытащил. - Да и ну его к черту все равно, - сказал он. - Такой дурак, что сердце кровью обливается. Как все на телевидении. И в Голливуде. И на Бродвее. Думает, что сентиментальное - это нежное, грубое - значит, реализм, а то, что заканчивается физическим насилием, - законная кульминация даже не…
- И ты ему так сказал?
- Разумеется, сказал! Я же только что тебе изложил - я не могу не раскрыть рот. Само собой, я ему так и сказал! И он остался там сидеть - жалко, что не сдох. Или что кто-то из нас не сдох - и хоть бы это был я. В общем - выход, какой полагается в "Сан-Ремо". - Зуи снял ногу с оконного сиденья. Повернулся, напряженный и возбужденный, отодвинул жесткий стул от стола и сел. Снова зажег сигару, потом сгорбился беспокойно, обе руки - на вишневой столешнице. У чернильницы стоял предмет, заменявший матери пресс-папье: небольшой стеклянный шар на черной пластиковой подставке, а внутри - снеговик в цилиндре. Зуи тряхнул его и, очевидно, стал наблюдать, как кружат снежинки.
Фрэнни, глядя на брата, теперь прикрывала глаза козырьком ладони. Зуи сидел в центральном столбе солнечного света. Фрэнни могла бы сдвинуться на диване, если б собиралась смотреть и дальше, но это бы потревожило Блумберга, который явно уснул у нее на коленях.
- У тебя правда язва? - вдруг спросила она. - Мама сказала, у тебя язва.
- Да, у меня язва, елки-палки. Это Калиюга, дружок, это Железный век. Кому уже есть шестнадцать и он без язвы, - тот шпион дебильный. - Он тряхнул снеговика еще раз, сильнее. - Самое смешное, - сказал он, - что Хесс мне нравится. Или, по крайней мере, нравится, когда не сует мне в глотку свою художественную нищету. Он хотя бы носит жуткие галстуки и забавные костюмы с подкладными плечами посреди всего этого перепуганного сверхконсервативного, сверхконформного дурдома. И мне нравится его самомнение. Он так заносчив, чокнутый гад, что даже смирен. В смысле, он же очевидно думает, будто телевидение - это нормально и заслуживает и его самого, и его огроменного, с-понтом-дерзкого и "нетрадиционного" таланта: а это такое дурацкое смирение, если приспичит задуматься. - Он смотрел в стеклянный шар, пока метель отчасти не утихла. - С какой-то стороны мне и Лесаж нравится. Владеет только лучшим - пальто, яхта с двумя каютами, оценки сыночка в Гарварде, электробритва, все. Однажды он пригласил меня домой на ужин и на дорожке остановил, чтобы спросить, помню ли я "покойную Кэрол Ломбард, ту что в кино". Предупредил меня, что когда я увижу его жену, у меня будет шок - она просто копия Кэрол Ломбард. Наверно, за это мне он будет нравиться, пока не умру. Жена его оказалась такой усталой и грудастой блондинкой персидского вида. - Зуи резко оглянулся на Фрэнни, которая что-то сказала. - Что? - переспросил он.
- Да! - повторила Фрэнни - бледная, однако сияющая и тоже, очевидно, приговоренная любить Лесажа, пока не умрет.
Зуи молча покурил сигару.