* * *
А в Розуотере тем временем гремел гром - он насмерть перепугал пятнистую собачонку в доме пожарной дружины, и она выползла на улицу в нервических конвульсиях. Вся трясясь, собачонка остановилась посреди мостовой. Редкие уличные фонари тускло мерцали. Кроме них, улицу освещали только синяя лампочка над входом в подвал суда, где ютилась полиция, красная лампочка над входом в пожарное управление и белая - в телефонной будке напротив пилгородской кофейни, которая одновременно служила автобусной станцией.
Прогромыхал раскат грома. В блеске молнии все вокруг засверкало иссиня-белыми бриллиантами.
Собачонка помчалась к Фонду Розуотера, заскреблась в дверь и завыла. Элиот наверху спокойно спал. Его жутковато-прозрачная рубашка "стирай-носи", свисающая на плечиках с потолочной балки, покачивалась как привидение.
Снова раздался оглушительный удар грома.
- Да, да! Сейчас! - проговорил во сне Элиот.
Того и гляди зазвонит черный телефон у его постели. Элиот тогда вскочит и как раз на третьем звонке схватит трубку. Он выпалит то, что говорит всегда, как бы пи было поздно:
- Фонд Розуотера слушает. Чем мы можем вам помочь?
И Сенатор воображал, что Элиот якшается с преступниками. Но он заблуждался. У большинства подопечных Элиота не хватило бы пороху пойти по такой опасной дорожке. Однако ничуть не меньше заблуждался на счет своих подопечных и сам Элиот, особенно когда отстаивал их перед отцом, банкирами и юристами. Он твердил, что эти люди, кому он пытается помочь, сделаны из того же теста, что их предки, которые несколько поколений назад расчищали леса, осушали болота, строили мосты, без чьих сыновей в дни войны не было бы пехоты - и так далее. На самом же деле люди, искавшие в Элиоте опоры, были куда более хилыми, чем их предки, и куда более бестолковыми. Недаром, когда их сыновьям приходил срок идти на военную службу, их признавали негодными из-за умственной, моральной и физической неполноценности.
Находились среди бедняков округа и люди покрепче - эти из гордости никогда не обращались к Элиоту, обходились без его всепрощающей любви. У них хватало духа плюнуть на округ Розуотер и искать работу в Индианаполисе, Чикаго или Детройте. Конечно, устроиться там удавалось немногим, но по крайней мере они хоть не сидели сложа руки.
* * *
Черному телефону предстояло сейчас соединить Элиота с шестидесятивосьмилетней старой девой, непроходимой дурой, по мнению большинства. Звали ее Диана Лун Ламлерс. Ее никто никогда не любил. Ее не за что было любить. Она была глупой, уродливой и нудной. В тех редких случаях, когда ей приходилось с кем-нибудь знакомиться, она обычно называла свое имя и фамилию полностью и добавляла загадочное уравнение, по вине которого неизвестно зачем появилась на свет:
- Моя мать - Лун, мой отец - Ламперс.
* * *
Эта помесь Лун и Ламперса была служанкой в гобеленово-кирпичном особняке Розуотеров, который считался постоянным местом жительства сенатора, но где на самом деле он каждый год проводил не более десяти дней. Все остальные триста пятьдесят пять дней в году Диана пребывала в двадцати шести комнатах одна-одинешенька. В полном одиночестве она убирала, чистила и скребла без передышки, не имея даже приятной возможности отвести душу - отругать кого-нибудь за беспорядок.
Окончив уборку, Диана удалялась в свою комнату над гаражом Розуотеров, рассчитанным на шесть машин. Сейчас средства передвижения в нем были представлены только фордом-фаэтоном выпуска 1936 года, под который вместо снятых колес были подложены чурбаки, и красным велосипедом с пожарной сиреной на руле. На велосипеде в детстве катался Элиот.
После работы Диана обычно сидела в своей комнате, слушала разбитый зеленый пластмассовый приемник или листала библию. Читать она не умела. Библию свою замусолила до лохмотьев. На столе у ее кровати стоял белый телефон, взятый напрокат, - она платила за него семьдесят пять центов в месяц помимо обычной телефонной платы.
Загрохотал гром.
Диана завопила и стала звать на помощь. Кричала она не зря. В 1916 году молния убила ее отца и мать во время пикника служащих Розуотеровской лесопромышленной компании. Диана не сомневалась, что и ей суждено погибнуть от молнии. А поскольку у нее всегда болели почки, она была уверена, что молния как раз в них и шибанет.
Диана схватила трубку своего белого телефона. Набрала единственный номер, который набирала всегда. Она всхлипывала и стонала, ожидая, когда на другом конце провода отзовется тот, кому она звонит.
Ответил Диане Элиот. Голос его звучал бесконечно ласково, доверительно-отечески, как если бы виолончель заговорила по-человечески на низких нотах.
- Фонд Розуотера слушает, - сказал Элиот. - Чем мы можем вам помочь?
- Опять это электричество за меня принялось, мистер Розуотер! Вот я и решилась вам позвонить. Мне так страшно!
- Звоните в любое время, милая. Я затем здесь и нахожусь.
- Увидите, в этот раз оно до меня доберется.
- Вот проклятье! - Элиот искренне рассердился. - Уж это мне электричество! За что оно вас мучает? Это несправедливо!
- Чем вечно меня пугать да заставлять звонить вам, лучше б оно нацелилось хорошенько да прикончило меня.
- Ну что вы, голубушка! Случись такое, наш город был бы крайне опечален.
- Да кто бы обо мне пожалел?
- Я.
- Ну, вы-то всех жалеете. А еще кто?
- Многие, очень многие, милая.
- О бестолковой-то старухе! Ведь мне шестьдесят восемь!
- Шестьдесят восемь лет - прекрасный возраст.
- Шестьдесят восемь лет жить на свете - ужас как долго! Особенно если за все шестьдесят восемь лет ничего хорошего не было. Со мной за всю мою жизнь ничего хорошего не случалось. Да и с чего бы? Я ведь стояла за дверью, когда господь бог раздавал умные головы.
- Ну, это неправда.
- И оставалась за дверью, когда господь раздавал сильные, красивые тела. Даже в молодости я ни бегать, ни прыгать не могла. Ни разу себя здоровой не чувствовала - ни разу в жизни. С малых лет меня то газы мучили, то ноги отекали, то почки болели. И когда господь раздавал деньги да удачу, я тоже была за дверью. А когда набралась храбрости, вышла из-за дверей да прошептала: "Господи боже, милый, добрый боженька, вот она я!", ничего хорошего уже не осталось. Пришлось богу дать мне вместо носа старую картофелину. И волосы он мне дал - не волосы, а стекловату, и голос как у лягушки.
- У вас вовсе не квакающий голос, Диана. У вас очень приятный голос.
- Как у лягушки, - стояла она на своем. - Там, в раю, как раз прыгала такая лягушка, мистер Розуотер. Господь бог собрался отправить ее на нашу бедную землю, чтоб она здесь заново народилась, но эта старая лягуха была хитрая. "Милый бог, - сказала эта хитрая старуха лягушка, - если тебе все равно, я бы лучше заново не рождалась. Не такая уж радость быть на земле лягушкой". И господь оставил лягушку в раю, и она прыгает себе там наверху, и никто за ней не гоняется, чтоб насадить на крючок да ловить рыбу, и лягушачьи лапки там тоже никому не нужны - никто их не ест. А мне господь бог отдал ее голос.
Снова загремел гром. Голос Дианы поднялся на целую октаву:
- Надо было и мне сказать богу, как та лягушка, - таким, как Диана Лун Ламперс, на земле радости мало!
- Ну, ну, Диана! Ну, ну, - сказал Элиот. Он отхлебнул из бутылки "Южной утехи".
- И почки мне весь день покоя не дают, мистер Розуотер.
- Я бы очень хотел, чтоб вы посоветовались насчет ваших бедных почек с врачом.
- Уже советовалась. Ходила сегодня к доктору Уинтерсу. Он сказал, что у меня не почки вовсе, а голова не в порядке. Все от нее идет. Нет, мистер Розуотер, для меня теперь один только доктор - вы.
- Но я же не доктор, милая!
- Мне все равно. Да все врачи Индианы не вылечили столько безнадежных, сколько вы.
- Ну что вы!..
- А как же - стоило мне послушать ваш добрый голос, и почкам моим полегчало.
- Я очень рад.
- И гром затих, и молний нет.
Это была правда. Слышался только безнадежно сентиментальный мотив падающего дождя.
- Значит, теперь, милая, вы сможете уснуть?
- Спасибо вам. Ох, мистер Розуотер, да вам памятник надо поставить посреди города - из золота и бриллиантов, из самых драгоценных рубинов и чистого урана. Ведь вы из такой семьи! Такое у вас образование, такие деньги, такое воспитание! Небось ваша матушка вас ишь каким хорошим манерам научила! Вы же могли жить в каком захотите большом городе, разъезжать себе на кадиллаках со всякими богачами да ловкачами, и оркестр бы вам играл, и все бы вас приветствовали. Вы могли бы стать таким важным и знатным, что глянь вы на нас, серых, глупых, простых людишек в бедном округе Розуотер, мы бы все вам букашками показались.
- Ну что вы!..
- У вас все было, чего только душа ни пожелает, и вы все это отдали, чтоб помогать бедным людям, и бедные люди это понимают. Да благословит вас бог, мистер Розуотер. Спокойной ночи!
ГЛАВА 6
* * *
- Я во всем виню себя, - сказал сенатор.
- Очень великодушно! - сказал Мак-Аллистер. - Только не забудьте уж тогда взять на себя ответственность и за все, что случилось с Элиотом во время второй мировой войны. Ведь это, без сомнения, ваша вина, что тот дом был весь в дыму и в нем оказались пожарные.
Мак-Аллистер имел в виду непосредственную причину нервного срыва, который случился с Элиотом в конце войны, в Баварии. Дом в дыму был кларнетной мастерской. Предполагалось, что в нем засели отборные эсэсовцы.
Элиот повел свой взвод брать этот дом. Обычно Элиот пользовался одним видом оружия - автоматом Томпсона. Но тут он взял в атаку винтовку с примкнутым штыком, поскольку боялся в дыму застрелить кого-нибудь из своих. До тех пор он еще ни разу не заколол никого штыком, ни разу за все время этой кровавой бойни.
Элиот метнул в окно гранату. Когда она взорвалась, капитан Розуотер бросился в окно следом за ней и оказался по самые глаза в стоячем пруду медленно оседающего дыма. Он задрал голову, чтобы дым не попал в ноздри. Он слышал, как перекликались немцы, но не видел их.
Элиот сделал шаг вперед, споткнулся о чье-то тело, упал на другое. Это были немцы, убитые его гранатой. Он поднялся и оказался лицом к лицу с немцем в каске и противогазе.
Как положено хорошему солдату, Элиот двинул врага коленом в пах, воткнул ему в горло штык, выдернул штык и треснул немца по зубам прикладом.
И тогда откуда-то слева послышались вопли американского сержанта. По всей вероятности, видимость слева была намного лучше, так как сержант орал:
- Не стреляйте! Слышите, ребята, не стреляйте! Господи помилуй! Это же вовсе не солдаты! Это пожарные!
Так оно и было. Элиот убил трех безоружных пожарных. Трех мирных деревенских жителей, занятых благородным и, безусловно, невозбраняемым делом, - они старались уберечь кларнетную мастерскую от соединения с кислородом.
Когда санитары сняли противогазы с убитых Элиотом немцев, оказалось, что это два старика и мальчик. Штыком Элиот заколол мальчика. С виду ему было не больше четырнадцати.
Минут десять после этого Элиот вел себя вполне нормально. А потом, ни слова не говоря, улегся посреди дороги, прямо под идущий грузовик.
Грузовик успел остановиться, но колеса его коснулись капитана Розуотера. Когда перепуганные солдаты кинулись подымать Элиота, оказалось, что он совершенно недвижим, словно окостенел. Им пришлось оттащить его за ноги и за волосы.
В таком оцепенении он пребывал еще двенадцать часов, не пил, не ел, вот его в отправили обратно в развеселый Париж.
* * *
- А как он вел себя в Париже? - допытывался сенатор. - Там он показался вам нормальным?
- Вот потому-то я с ним и познакомилась.
- Не понимаю.
- Струнный квартет отца выступал в одном американском госпитале, в психиатрическом отделении - там отец разговорился с Элиотом и решил, что из всех американцев, с кем ему приходилось встречаться, Элиот самый нормальный. Когда Элиоту позволили выходить, отец пригласил его к нам на обед. Помню, как отец представил его: "Я хочу, чтоб вы познакомились с этим американцем. Он единственный из всех своих соотечественников заметил вторую мировую войну".
- Что ж он такого говорил, что его сочли самым нормальным?
- Да дело даже не в том, что он говорил, важно другое - какое он производил впечатление. Отец, помню, рассказывал о нем: "Этот молодой капитан, которого я пригласил, презирает искусство. Представляешь? Презирает! Но презирает по таким причинам, что я не могу не уважать его за это. Насколько я понимаю, он утверждает, что искусство его предало. И должен признать, что человек, который, как говорится, по долгу службы заколол штыком четырнадцатилетнего мальчика, имеет право так говорить". Я полюбила Элиота с первого взгляда.
- Не можете ли вы употребить какое-нибудь другое слово?
- Вместо чего?
- Вместо слова "любовь".
- Разве есть слова лучше?
- Оно было отличным словом, пока Элиот не начал склонять его. Для меня оно вконец испорчено. Если Элиот собирается любить всех подряд, кем бы они ни были, чем бы ни занимались, то те из нас, кто любит определенных людей по определенным причинам, должны будут подыскать для этого чувства какое-то новое название.
Он поднял глаза на портрет покойной жены, написанный маслом.
- Вот пример: ее я любил больше, чем нашего мусорщика, значит, меня можно обвинить в самом чудовищном из нынешних преступлений - в дис-кри-ми-на-ции!
* * *
Сильвия устало улыбнулась:
- За неимением лучшего слова могу я пока пользоваться старым, хотя бы сегодня?
- В ваших устах оно еще не утратило смысла.
- Я полюбила его с первого взгляда в Париже, и сейчас, когда я думаю о нем, тоже люблю.
- Вам, наверно, довольно скоро пришлось убедиться, что вы заполучили себе в партнеры психа?
- Ну, он ведь пил.
- В том-то все и дело.
Сенатор сокрушенно поцокал языком:
- Как мало я пекся о моем детище! - Лицо его дрогнуло. - Только в прошлом году добрался до того нью-йоркского психиатра, который лечил Элиота психоанализом. Кажется, до всего, что связано с Элиотом, я добирался с двадцатипятилетним опозданием. Дело в том, что мне… словом, я никак не мог взять в толк, что такой великолепный организм может дойти до столь плачевного состояния!
Мушари сгорал от желания узнать побольше клинических подробностей о недуге Элиота, но не подавал виду и напряженно ждал, когда кто-нибудь попросит сенатора рассказывать дальше. Но поскольку все молчали, пришлось ему самому рискнуть:
- И что же сказал доктор?
- Этот чертов доктор сказал, что Элиот с ним ни черта не обсуждал - только всякие общеизвестные исторические факты, по большей части об угнетении бедных или разных недотеп. Он сказал, что не может определить болезнь Элиота, любой диагноз был бы с его стороны безответственным домыслом. И тут я, до глубины души встревоженный отец, заявил ему: "Не стесняйтесь, домысливайте о моем сыне сколько угодно и что угодно! Я не потребую с вас ответа. Сам я об Элиоте столько разных мыслей передумал - и верных и неверных, и с полной ответственностью и безответственных - давно уже голову устал ломать! Возьмите-ка свою ложку из нержавеющей стали, доктор, - сказал я, - да помешайте хорошенько в мозгу у меня, несчастного старика".
А он ответил:
- Прежде чем перейти к моим безответственным домыслам, я должен немного побеседовать с вами о половых извращениях. И в этой беседе мне придется коснуться Элиота. Так вот, если это может подействовать на вас слишком сильно, лучше закончить наш разговор сейчас.
- Продолжайте, - сказал я. - Я старый тетеря, а есть мнение, что старые тетери все стерпят, их ничем не проймешь. Раньше я в это никогда не верил, но сейчас готов испробовать.
- Ну ладно, - начал доктор, - считается, что для всякого здорового молодого человека нормально испытывать влечение к привлекательной женщине, если только она ему не мать и не сестра. Если же его тянет к иному, скажем, к другим мужчинам, или к зонтикам, или к овцам, или к страусовому боа императрицы Жозефины, или к покойникам, или к родной матери, или к стибренному дамскому поясу с подвязками, тогда мы относим его к извращенцам.
Впервые за много лет меня обуял ужас, и я признался в этом доктору.
- Прекрасно, - отозвался он, - нет для медика более сладостного удовольствия, чем довести ничего не понимающего человека до замирания от ужаса, а потом снова вернуть ему спокойствие. У Элиота, несомненно, тоже в этом смысле не все в порядке, но его сексуальная энергия устремилась не в таком уж страшном направлении.
- Куда же? - вскричал я, и хоть сам тому противился, уже представил себе, как Элиот крадет дамское белье, исподтишка отстригает в метро у женщин прядки волос, подглядывает за любовниками. - Сенатор от штата Индиана содрогнулся. - Не скрывайте от меня ничего, доктор, говорите! На что устремил Элист свою половую энергию?
- На Утопию, - ответил доктор.
От разочарования Мушари чихнул.
ГЛАВА 7
* * *
Телефон прозвонил три раза.
- Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?
- Мистер Розуотер, - последовал сварливый ответ, - вы меня не знаете.
- Разве это имеет значение?
- Я ничтожество, мистер Розуотер. Хуже ничтожества.
- Выходит, создатель схалтурил?
- Вот именно, когда состряпал меня.
- Ну что же, возможно, вы с вашими жалобами попали как раз по адресу.
- А что у вас там такое?
- Как вы узнали про пас?
- Тут, в телефонной будке, большая наклейка, черная с желтым: "Не спешите расстаться с жизнью. Звоните в Фонд Розуотера". И номер вашего телефона.
Такие наклейки красовались во всех телефонных будках округа, а также на задних стеклах легковых в грузовых машин многих пожарников-добровольцев.
- Знаете, что здесь приписано снизу карандашом?
- Нет.
- "Элиот Розуотер - святой. Он одарит вас любовью и деньжатами. А предпочитаете лучший в Южной Индиане зад, звоните Мелиссе". И тут же номер ее телефона.
- Вы, видно, здесь чужой?
- Я везде чужой. Но вы-то все-таки кто? Из секты какой-нибудь?
- Вдвойне блаженный детерминист-баптист.
- Что?!
- Так я обычно отвечаю, когда меня выспрашивают, какой я веры. Такая секта в самом деле есть - и, вероятно, неплохая. Они практикуют омовение ног, а денег за это не берут. Я тоже мою себе ноги и денег не беру.
- Не понимаю, - сказал неизвестный.