Андрей сидел с неподвижным лицом, сведя брови в одну линию, как будто был недоволен, а сам думал о том, каким нелепым было предупреждение сестры: что бы с ним ни произошло, он никогда не принесет несчастья этой девочке у фортепьяно.
Он проводил Тамару домой, а на следующее утро она уехала из города на неделю к своим родственникам. Обещала, когда вернется от них, прийти к нему сама. Потом они вместе посмотрят фильм о декабристах. О декабристах именно вместе!
…Андрей начал ждать Тамару с утра, а ее все не было, хотя солнце стало светить уже с другой стороны дома. Не один раз выходил он на балкон, высматривал ее среди далеких прохожих и возвращался ни с чем. Наконец он отложил в сторону книжку, из пухлой стопки нот выбрал "Орленка" и стал с горем пополам наигрывать его. Нотную грамоту он подзабыл, каждую фразу проигрывал по нескольку раз, однако время заметно пошло быстрей.
Дважды за этим занятием заставала его ложная тревога: в дверь позвонили по ошибке, потом сосед пришел, попросил закурить.
Ее звонок выделился особой заливистостью и звучал несколько дольше, настойчивее других! Андрей, сдерживая себя, шел к двери.
Открыл ее резко, на весь распах.
- Ой, не пугай меня! - отпрянула Тамара. - Я так быстро шла, что не могу отдышаться. - Она ступила в коридор, закрывая за собой дверь. И остановилась, глядя на него.
Только теперь он увидел в ее глазах смятение.
- Что с тобой? - шагнул он к ней, отмечая и ее едва уловимый встречный порыв и потом - ее близко запрокинутое лицо.
- Я ничего не могу с собой сделать! - Ее испуганные глаза наполнились слезами.
Ничего не было тогда счастливее этого мига одного дыхания с ней, этого первого прикосновения к нежному лицу…
- Нет, только не это! - Она освободилась из его рук, но так и осталась стоять на коленях перед низкой софой. - Я тебя люблю! - Тамара держала его голову в своих ладонях, закрывая горячими губами ему глаза. - Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
- О том, как нам совсем никогда не прощаться.
- Как?
- Ты хочешь быть моей женой?
- Ты спрашиваешь?
За окном уже занималась вечерняя заря, когда они вспомнили о кино…
Город уже зажег огни. На проспекте Революции нескончаемый поток гуляющих.
- У меня есть заветное место. Я прихожу туда только в особые дни, ну, например, в такой день, как сегодня, - Тамара доверчиво держалась за ого руку. - Сейчас ты его увидишь. Пойдем!
Они пришли к Помяловскому спуску, остановились перед широким гранитным парапетом над крутизной. А внизу, в спадающей волне садов, светились под фонарями черепицы крыш. За ними простирался глянцевый блеск искусственного моря с четким отражением цепочки огней на сквозном мосту, а еще дальше высились голубые кварталы Левобережья, и над - ними то пригасали, то разгорались бледные звезды.
- Когда я прихожу сюда, то каждый раз начинаю думать о своей жизни. Столько у человека дорог, но вдруг он пойдет не по своей!..
Облокотившись на парапет, они смотрели на раскинувшийся под ними город, видели светлую границу его окраин, а за ней простиралась в голубем сумраке таинственная неизвестность, как образ другой, неизвестной жизни.
- Во все времена перед человеком главным был не выбор рода занятий, а другое: быть гражданином или подлецом, - сказал Андрей.
Помолчали.
- Мне очень хочется посмотреть на тебя в работе. Я тебя представляю в кабине перехватчика устремленным вверх и вперед навстречу вторгшемуся нарушителю. Через стекло кабины видны твое лицо, твой взгляд, и сразу становится ясно, что враг не пройдет. Такая у тебя работа?
Тамара представляла его работу как непрерывный подвиг, и все самолеты виделись ей непременно сверхзвуковыми, а летчики, естественно, рыцарями без страха и упрека.
- Нет, у нас обходится без перехватов.
Мог бы Хрусталев рассказать Тамаре, что самолеты бывают разные, да и летчики в жизни имеют далеко не одинаковые "потолки".
Мог бы рассказать, но тогда бы она его не поняла. Впрочем, все это со временем она увидит и сама, без его рассказов, когда закончит учебу и приедет к нему.
- А знаешь, о чем: еще я загадывала? - Тамара коснулась ладонями его груди. - Я загадывала сказать тебе здесь, что отдаю свою жизнь и свою любовь на твою волю и буду предана, тебе в горе и счастье и любовь моя уйдет вместе с моей жизнью. Ты ее принимаешь? - взволнованно спросила она, опуская голову и пряча глаза.
- Принимаю!..
Нет, это была еще не любовь, это было только ее начало.
Глава VII
…Техники у самолета гоняли в футбол. Вместо мяча - сложили две рукавицы, вывернули одну мехом так, что другая оказалась внутри нее, и чем не шарик? А рукавицы уже наверняка не понадобятся - зима кончилась. Приглушенно работала машина аэродромного литания - только для того, чтобы освещать самолетными фарами "спортивную арену". Около полуночи уже, а техники мечутся черными призраками, и за каждым - две тени.
Увидев командира, разом остановились. Старший шагнул с докладом, силясь в разбитых валенках показать строевой шаг:
- Товарищ майор…
- Можно садиться?
- Все готово, командир!
"А жаль! Все-таки придется лететь", - вздохнул Игнатьев и, не задерживаясь, прошел в кабину.
А Хрусталев - пока не облазил снаружи весь самолет, не ощупал его руками - и не подумал занимать кресло. Не мог он подниматься в воздух с чувством человека, оставившего дома включенным утюг.
Следом за ним, присвечивая "переноской", неотступно следовал механик.
- Теперь все! Поехали! - Андрей ступил на стремянку.
Командир сидел уже в шлемофоне, затянутый привязными ремнями. Он вопросительно оглянулся на Хрусталева, и тот так же молча, кивнул: "Можно запускать!"
Все шло пока по плану. Неуклюже разворачиваясь, тронулся со стоянки самолет, поднимая за собой снежную круговерть. Размашистые крылья пружинисто прогибались вниз-вверх, и в такт им то ярче, то тусклее отсвечивал красно-зелеными пятнами снег под концами плоскостей. Слегка покачивало на стыках бетонных плит. Хрусталев смотрел из темноты кабины на блестевшую натянутым атласом дорожку, испытывая тайное торжество, что полет все-таки не отменили, хотя в авиации и не любят преднамеренно рисковать. И без того хватает риска.
Перед ними белела взлетная полоса.
- Взлетайте, - передал руководитель Игнатьеву.
Размытая цепочка желтых огней, обозначавших полосу, тронулась за боковым стеклом. На дальнем торце полосы светился прожектор - по нему легче выдерживать направление.
Снег тянулся теперь навстречу - над самой землей - белыми трассами; "дворники" безостановочно чистили лобовое стекло, но все равно взлет выполнялся почти вслепую, скорее на ощупь. Одна надежда на технику. Чуть какая мелочь подведет - ох и большой же костер будет! Десятки тонн одного керосина…
Летчики терпеливо ждали за штурвалами, когда возрастет скорость, а она росла медленней обычного - тормозил снег на полосе.
Но все-таки могучая техника взяла свое. Вздыбленная машина, оставляя позади себя грохот, полого поползла за голубым лучом фар в ночное небо.
Андрей снял руку со штурвала, не глядя, потянулся к переключателю, убрал шасси. И тут же услышал напряженный голос командира:
- Андрей, держи!
Самолет заваливало вправо, а удержать его у Игнатьева не хватало сил. Тяжелая это была машина, на медведей, похоже, рассчитывали.
- Держу, командир, держу, - крутанул штурвал своими лапищами Хрусталев, возвращая самолет из крена. Он выключил фары, и самолет вроде остановился: черно кругом - и снаружи, и в кабине. А циферблаты приборной доски как будто повисли в воздухе.
Вот от, - пятый океан! Андрей отдыхал в эти минуты набора высоты, когда машина под крутым углом уходит все дальше от земли, чуть вздрагивая при пересечении горизонтальных струйных потоков. Воздушными течениями атмосфера напоминает слоеный пирог: одни волны устремлены на восток, другие - над ними, чуть выше, - на запад, север, юг: каждая высота имеет и собственную реку с летучим устьем.
Андрей любил свою работу. Он готов был по первой же команде взлетать в любых условиях, но больше нравились ему ночные полеты. Их самолет мот держаться в воздухе от зари до зари, мот пересечь самое просторное в мире небо - небо своей Родины - без посадок и дозаправок. И там, со звездной высоты, видел он далеко внизу родную землю, оброненными горстями янтарных ожерелий светились города, монетами серебра, поблескивали время от времени уснувшие в лунном свете одинокие озера, за бездонной чернотой под крылом угадывалась холодная ширь моря.
В эти минуты чувствовал Хрусталев и трудовой ритм ночной смены инструментального завода, где он работал до армии, и покой молодой матери с обнаженной грудью перед открытыми губами спящего младенца, и незаконченность листа рукописи писателя с округлым, чуть вытянутым в ширину почерком.
Все это была мирная жизнь, жизнь с незыблемой верой в непременно счастливый завтрашний день. Ради этой жизни и поднимался вместе с экипажем капитан Хрусталев в ночное небо. Не прогуляться, а выполнить учебно-боевую задачу по охране мира; поднимался с неограниченным правом распоряжаться собственной жизнью ради безмятежного сна младенца…
Обычно плотная облачность высоко не развивается. Самолет легко, броско вырвался за - верхнюю кромку облаков, дымчатую и ровную, как утренняя степь. Перед ними распахнуто открылось небо с яркими угловатыми звездами.
- Все о’кей, командир! - весело доложил штурман. - Мы на линии пути!
- Ну молодец, казак! На пять баллов водишь. - Игнатьев не терял чувства юмора: "Еще бы уклониться, не успев взлететь".
Костя Иванюк принял его слова за чистую монету:
- Как учили, командир. Стараюсь…
С Иванюком не так давно Александр Иванович чуть было не распростился. Тоже из-за подобных шуточек. Отказали тогда у штурмана ларинги. Пора делать разворот, а он нилотам ничего сказать не может. Отодвинул шторку своей кабины и начал жестикулировать с присущей ему экспрессией. Этакий упитанный боровичок килограммов на сто, голова в шею вросла. Мечется Костя по кабине, аж самолет ходуном ходит. А вылезать к летчикам не охота: надо на четвереньках выбираться - такой неудобный проход в штурманскую кабину. Изображает Константин ладонью разворот самолета, хлопает в ладоши, показывает на пальцах: мол, влево десять градусов… И глазами страшно вращает. А Игнатьев смотрел-смотрел на него с непонимающим видом, а потом и додумался сказать по переговорному устройству Хрусталеву:
- Смотри, Андрей, что с нашим Костей творится. Доработался человек, совсем свихнулся… Ты на всякий случай приготовь "ручку дружбы" (есть такая увесистая железяка на борту самолета), и только сюда полезет, будь начеку. А то он нас тут как котят передушит.
Все бы ничего, но не учел Игнатьев, что шлемофон-то у Иванюка не отказал, и штурман все слышал. Понял это только тогда, когда увидел, как вытянулось покрытое испариной лицо бедняги. Задернул Костя рывком шторку кабины и молчал до конца полета.
- Платоныч, а Платоныч, прости меня, слышишь? - не раз вызывал его Игнатьев.
Не простил Костя. Хорошо, что в районе аэродрома летали: ориентировались летчики и без штурмана, а если бы такое на маршруте? Беда…
После посадки вышел Иванюк из кабины темнее тучи и скрылся в неизвестном направлении.
Потом с командиром, правда, не сразу, но помирился…
Хрусталев отпустил штурвал, положил руки на подлокотники кресла. Чуть оправа падающим воином в изумрудном поясе светился над горизонтом Орион. Кажется, в его созвездии Ригель - звезда первой величины.
И снова Ригель, и снова печаль -
Безмолвна в окне звезда.
И снова в твою тревожную даль
Летят мои поезда.
Как давно были эти поезда, черт возьми! А ведь в ее окне действительно тогда светился Орион… Но больше всего запомнилась Андрею их последняя дорога. Тамара надумала проводить его до аэропорта. "Икарус", плавно покачиваясь, набирал скорость. От встречных машин в салон врывалась волна сжатого воздуха, а отдаляясь, выхватывала наружу ситцевые занавески.
Тамара сидела, грустная, отодвинувшись к окну. Она не была согласна с его благоразумным, решением. С того первого дня их знакомства минуло без малого два года. Пора бы и уезжать ей вместе с ним. Да, пора! Но тогда Хрусталев не знал, что нельзя откладывать счастье на будущее. Ни на один день! Какие бы преграды ни пришлось для этого преодолеть. Человеку нужна только одна женщина - любимая! И если она рядом с юности - лучшего на земле не бывает, если появилась в середине жизни - повезло наполовину, а если совсем не пришла - начинай жить сначала.
Хорошей бы тещей была Галина Васильевна! Никогда она не ввязывалась в их отношения, доверяла обоим, а тут стало жалко, что дочка год не доучилась в институте. Как-то за столом между делом не то посоветовала, не то попросила:
- Андрейка, дал бы ты ей еще год отпуска. И у вас бы потом за шиворотом не пекло.
Нравился ей будущий зять, она и не скрывала этого: красавец парень, и голова на плечах, и непьющий.
- Не слушай, Андрей, не слушай! - запротестовала Тамара. - Мам, ну учатся же люди заочно, а мне только две сессии осталось.
- Конечно, это ваше дело, но и мать вам зла не желает. - Не обиделась Галина Васильевна, уважала она своих детей, всегда в ее внимательных светлых глазах теплилось расположение.
А отец снял очки, покусал пластмассовый кончик дужки и ничего не сказал: разницы существенной между тем и другим вариантами он не видел.
- Галина Васильевна, не в заморское же царство она уедет, - ответил Андрей. А в глубине души засомневался: он уезжает к новому месту службы - впервые на Дальний Восток - и что там, как там, не имел никакого понятия. И взяло верх это идиотское благоразумие - за три дня до отъезда он поломал все: Тамара оставалась дома. О, как он потом кусал локти!..
"Икарус" остановился из-за какой-то неисправности. Водитель надел рукавицы и объявил, не глядя на пассажиров, что минут десять придется перекурить. Захватив "вороток", вышел из автобуса.
По обеим сторонам дороги тянулся смешанный лес.
Над поредевшими кустарниками темными облачками зеленели пышные кроны сосен.
Стояла тихая пора осени, день отошел, на поникших травах зрела роса… Они шли, мягко ступая по нетронутому мху, все дальше от шума дороги, в покой зарождающихся сумерек. Андрей осторожно придерживал Тамару за плечи. Она заглядывала шизу в его задумчивое лицо.
- Чижик, твое богатырское сердце ничего не вещает? Боюсь, сегодняшнюю дорогу мы будем вспоминать как похороны. А?
Так она с ним разговаривала. Он сел на поваленное дерево, а Тамара осталась стоять напротив в наброшенном на плечи плащике. Рыжий в клеточку плащик был под цвет осени. А по плечам светлые локоны.
- Ничего - мне не надо. Ни загса, ни штампов, ни уюта, ни богатства - только ты мне нужен. Вот скажи мне сейчас: "Пойдем"! - и я пойду за тобой. А мама простит меня, и папа после скажет, что правильно сделала. - Неспокойно было на душе Тамары, чувствовала недоброе.
Да что там говорить: - он любил ее. Понял это, когда потерял. А тогда улыбался, как дурак: "Не пройдет и полгода, как я появлюсь!"
Прошел год, и он не появился.
Какие только неожиданности не случаются в нашей жизни! На один день вперед трудно загадывать, а он замахнулся аж на полгода. За этот срок судьба его перекроилась самым безжалостным и невероятным образом…
"Кажется, целая жизнь прошла с тех пор! Эх, время, время!" - Андрей потянулся в кресле, переключаясь на внешнюю связь.
- Лира, я - Возничий! Лира, я - Возничий! - запрашивал кто-то в бескрайнем эфире аэродром прохода.
Но ему никто не отвечал.
- Лира, я - Возничий… - отдалялся, затихая, безнадежный запрос командира трассового экипажа.
Глава VIII
В ту пору Хрусталев находился вместе с экипажем в профилактории: поработали они зиму неплохо, налетали больше своих коллег, и дали им пару недель отдыха в беленьком коттедже на берегу моря.
Там отдыхали еще и подводники. Развернулось между ними соперничество на волейбольной площадке. Казалось бы, где подводникам тренироваться? Однако в общем счете побед, хоть и нелегких, вели все-таки они. Летчики жаждали реванша.
Вокруг площадки по вечерам собирались дачники - в основном семьи известных в городе людей. Был конец апреля, в море еще не купались, но вечера стояли необыкновенно теплые, почти летние. Естественно, после долгого зимнего сумерничанья никому в это время дома не сиделось.
Не раз замечал Андрей среди зрителей эту черноглазую, лет двадцати двух, девушку: смуглое лицо, тонкий, правильный профиль, никого не замечающий взгляд. Обязательно около нее вился кто-нибудь из модных молодых людей, что-то говорил, жестикулировал, стараясь привлечь ее внимание, но она лишь смотрела на игру. И, видимо, знала в ней толк, хотя все время оставалась вроде бы безучастной.
Андрей знал, что ее зовут Леной.
Игры проходили по неизменному сюжету: пока Хрусталев был в первой линии, вели счет летчики; уходил в линию обороны - инициатива полностью переходила к подводникам. Если он успевал снова выйти к сетке - значит, победа за его командой.
В нападении Андрей бил любые мячи. И на каких бы соревнованиях он ни играл - его удара, всегда ждали болельщики. Он чуть ли не по пояс выпрыгивал над сеткой, и мяч летел как из пушки к противникам. Зрители взрывались в едином вопле восторга.
Но как ни обидно, а подводникам они все же проигрывали.
И однажды перед началам встречи на площадке появилась Лена в шерстяном олимпийском костюме.
- Буду играть за вас, - объявила она без лишних слов. - Летчики мне ближе. - Голос у нее оказался на удивление приятным, мягким.
- Это не честно! Не взяли силой, хотите взять слабостью, - посмеивались моряки.
Однако она, не обращая на них внимания, стала разминаться в кругу экипажа Хрусталева. Первый прием низкого мяча - не вытянутыми вперед руками, а снизу, в приседе и с шагом в сторону, а затем мягкий пас на удар - за этим движением был виден не энтузиазм любителя-самоучки, а профессиональная подготовка.
- Я стану перед вами, - сказала Лена Андрею. - А ты, отец, иди на подачу, - бесцеремонно распорядилась она.
"Отцу", второму штурману из экипажа Хрусталева, было лет двадцать пять, но наделила его природа шевелюрой Цезаря. Он послушно уступил Лене свое место.
Первая подача подводников - в заднюю линию, двое бросаются за мячом навстречу друг друг, и он свободно падает между ними.
Среди болельщиков оживление.
Вторая подача. Ее принимают в центре площадки, но мяч лепит в сторону. Лена потянулась за ним вдоль сетки, достала, но с той стороны уже выставлены чужие ладони.
- Касание! Касание сетки! - тут же засвидетельствовали ошибку подводников болельщики команды Хрусталева, хотя никакой ошибки не было.
Но свисток судьи и указующий перст определили: мяч направо.
- Правильно! Нашим! - ликовали сторонники моряков.
- Куда ты свистишь, кого слушаешь? - немедленно всполошились зрители с другой стороны.
- Спокойно! Судья военный - кого зря не поставят!
Судья - прапорщик - багровел и внимательно вслушивался в гвалт, силясь определить, где же большинство голосов. Он был мудрым судьей и никогда не перечил мнению большинства.
Лена, не приняв во внимание указания судьи, передала мяч подводникам…