Утром его разбудил телефон. Солли извинился за ранний звонок, но он не спал всю ночь и звонит теперь Джозефу: это его последняя надежда. Не сможет ли Джозеф добыть для него сегодня же сорок пять тысяч?
Но это же куча денег.
Да, он все понимает, но его акции совершенно обесценились. Он получил вызов от брокера на одиннадцать утра.
Господи, какой ужас.
Да, это ужасно. Это все, что у него есть, помимо страховки.
Джозеф удивился. Левинсоны жили на широкую ногу, и он был уверен, что денег у них куда больше. Видно, пыль в глаза пускали.
Это временное падение, с жаром уверял его Солли; у него предчувствие, что через месяц-другой рынок выровняется. Главное, чтобы Джозеф помог ему продержаться на плаву, пока акции не пойдут вверх. Тогда Солли тут же вернет долг.
Но ведь это очень много денег.
Джозеф не знал, что еще сказать, не знал, как еще объяснить, что он не может рисковать ради Солли, что если он для кого и рискнет, то в первую очередь ради Малоуна.
Солли с радостью уплатит любой процент, если Джозефа смущает именно это.
Нет, его смущает не это, он ни в коем случае не стал бы наживаться на людях, которых знает и любит. Но он не может подвергать опасности собственную семью. Он надеется, что Солли поймет его правильно. Ему бы очень хотелось помочь, но… А Солли уверен, что он использовал все возможности? Он обращался в банки? К ростовщикам?.. Голос Джозефа звучал все тише.
Да, Солли обращался куда только можно. Джозеф - его единственная надежда. Отказ - это его окончательное решение?
Да, хотя ему очень, очень жаль. Солли даже не представляет, как жаль.
Так закончился их последний разговор. В пять часов вечера Солли на этом свете уже не было.
Шофер вез Джозефа домой по улице, где жил Солли. Она оказалась запруженной людьми и полицейскими машинами. Тим высунул голову из окошка и спросил у какой-то женщины, что происходит.
- Человек из окна выбросился, - ответила она, и Джозеф уже знал, что это Солли.
Дома он сразу прошел к телефону. Ответил незнакомый голос - может, соседка?
- Там у вас ничего не… У вас все нормально? - спросил Джозеф, и вопрос не показался ему странным.
- Беда… - Женщина всхлипнула, едва сдерживая рыдания. - Ой, Господи, Солли на себя руки наложил!
Он тихонько опустил трубку, немножко посидел и позвал Анну. Несколько дней они с утра до вечера занимались Руфью. Она была так спокойна, словно сама умерла вместе с Солли. В квартиру все прибывали и прибывали люди, растерянные, подавленные. И не находили, что сказать в утешение. Что тут скажешь? Они обнимали Руфь, прижимались щекой к ее щеке и проходили в столовую, где соседки подавали всем горячий кофе, бутерброды, фрукты, пирожки, потому что живым надо жить. И есть.
Кто-нибудь время от времени говорил:
- Она еще не осознала утраты.
А кто-нибудь другой отзывался:
- Да, через неделю, а то и через месяц - вот когда ей будет по-настоящему тяжело.
Руфь меж тем сидела в гостиной на стуле, на котором обыкновенно сидел Солли. Толстая белая погребальная свеча горела в подсвечнике на рояле, задрапированном испанской шалью, которую Джозеф с Анной привезли из Европы всего несколько недель назад. Черная шаль с крупными цветами и бахромой, чересчур яркая, но именно о такой Руфь и мечтала. Она вдруг протянула руку к горящей свече - тонкую, почти прозрачную на фоне пламени.
- Пустота… пустота… - проговорила она и смолкла.
Джозеф стал просыпаться по ночам. Вздрогнет, вскинется, и в ту же минуту сон - он сразу понимал, что это сон, - растворялся в яви, и он помнил только четырнадцатый этаж, себя, карниз. То он влезает на подоконник, то уже стоит на нем. То в полный рост, то на коленях. Внизу, прямо под ним, ползут, блестят, точно крылья жучков, крыши машин. В лицо бьет ветер. Нет, это не его лицо, это Солли. Так кто там - Солли или Джозеф? - разжимает руку и в тот же миг в ужасе отшатывается, но - поздно. Поздно, слишком поздно, ему уже не удержаться. Кто это, Солли или Джозеф? Навстречу летит мостовая, она вздыбилась океанской волной и взревела океанским ревом. Кто, Солли или Джозеф? И вдруг - на плече рука. Анна.
- Тише, тише. Джозеф, проснись! Тебе приснился дурной сон. Тише, милый, успокойся.
Он очень тревожился за Малоуна. Тот ходил, словно побитая собака. Часами просиживал в кабинете с отключенным телефоном. Толстый, как все весельчаки, он похудел фунтов на двадцать пять, и на шее у него появились дряблые складки.
Однажды Джозеф заглянул к нему в кабинет. Друг стоял у окна и глядел вниз. Когда Малоун оглянулся, Джозеф понял, что он плачет, и хотел было тут же прикрыть дверь, но Малоун сказал:
- И как это я, дурак, не понимал, что никакой подъем не длится бесконечно, что у горы два склона?..
- Ты не один такой, - только и заметил Джозеф. Больше он из себя ничего выдавить не сумел.
Джозефа волновала стройка. Одно здание находилось в стадии завершения, но обсуждать дела с Малоуном теперь было без толку. Тогда Джозеф решил посоветоваться с адвокатом. Тот предположил, что банк может не дать им последнюю ссуду на строительство. Уже лопнули три крупных банка, остальные в осаде: вкладчики желают забрать вклады. В таких условиях и самый надежный банк не способен давать кредиты. Что им в таком случае делать? Как достраивать дом?
Он решил завтра же поговорить с банкиром. Причем лично, не по телефону, и очень осторожно, продумывая каждое слово. Нельзя же, в самом деле, прийти к людям и сказать, что ходят, мол, слухи, что вы вот-вот обанкротитесь.
Он приехал в банк к десяти утра. На тротуаре у входа толпились люди. Старушки, служащие в строгих костюмах, рабочие в комбинезонах. Они шумели, дергали двери. Двери были закрыты.
Как же быть? Его детище, девятиэтажное здание с пентхаусом - теперь модно особняки на крышах строить - в фешенебельном Верхнем Ист-Сайде. Не дом, а конфетка! Строительство еще не окончено, а он, как всегда, уже наполовину арендован. Еще сто тысяч - и дом готов. Похоже, надо вложить собственные средства. Взять ссуду у самого себя. Но это почти все его деньги! Лишить себя капитала?
Домой он пришел серьезный, мрачный. Там ждала новая печаль.
- У Руфи опять беда, - сказала Анна. - Мы-то думали, у нее, по крайней мере, осталась страховка. Но страховки нет! Когда Солли собирал деньги, чтобы выкупить акции, он дал ей подписать какие-то бумаги, и теперь выяснилось, что страховки нет. Джозеф, у нее нет ни цента! Она сидит в этой огромной квартире без единого цента!
Голову сдавило точно обручем, каждый удар сердца отдается в ушах. Единственная мысль: "Люди, оставьте меня в покое!" И тут же вспомнилось, как Солли учил его играть в мяч, как Руфь помогала Анне при родах и больше помочь было некому; как Айрис только что прожила в этой семье целое лето и о ней так хорошо заботились.
- Узнай, что ей нужно в первую очередь, - сказал он. - Они всегда были к нам добры. А я добро помню.
Зима в тот год стояла снежная. Городские власти нанимали мужчин на уборку снега, и к конторам до свету выстраивались длинные очереди. Там были и мужчины средних лет, в сшитых на заказ костюмах, в пальто с замшевыми воротниками. Очереди стали неотъемлемой частью пейзажа: очередь за хлебом, очередь за супом. Джозеф проезжал мимо на машине. Однажды увидел знакомого и поспешно отвернулся: чтобы тот не заметил, не смутился.
А злосчастье находило все новые жертвы и распространялось с ужасающей скоростью. В надежной машине, за спиной надежного Тима, он ехал домой. В его доме пока тепло, там пока вдоволь пищи, и он всячески уверял себя, что между ним и беднягами в очередях нет ничего общего. Есть, куда денешься! Их роднит страх. Страх завладел им исподволь, точит, гложет и - поджидает. Чего он ждет?
Новый дом - не дом, а конфетка! - стоит пустой. Удалось сдать только пентхаус, особнячок на крыше, да и то за полцены. Владелец сети магазинов, который арендовал на девяносто девять лет здание на Мадисон-авеню, обанкротился. На складах меховых изделий хоть шаром покати, стучат друг о дружку пустые вешалки. Потихоньку съезжают жильцы из двух первоклассных многоквартирных домов на Централ-Парк-Вест, а процент, налоги, ремонтные работы по-прежнему требуют вложений. И он вкладывает - из собственных средств. Малоуну вложить нечего. Сколько же он продлится, этот спад, черт его подери?! И как долго он, Джозеф, сможет продержаться?
Газеты пестрят объявлениями. Арендаторам предлагают квартиры сроком на пять лет - только уплатите за год вперед! Сулят бесплатную обстановку, оснащение новейшей бытовой техникой, сулят звезду с неба! Только уплатите за год вперед!
И никаких заказов, никаких перспектив.
По ночам он вел сам с собой долгие разговоры.
Воздушные замки? - повторял он с негодованием. По-вашему, мы предлагаем вам воздушные замки? Этакие в пятнадцать этажей, со швейцарами в темно-бордовых униформах около входа? Да я же знаю нутро этих домов, как врач знает организм человеческий! Знаю, сколько миль медных труб заложено в стены, знаю, из какой древесины сделан паркет, из какой страны привезли кафельную плитку для вестибюля. И вы утверждаете, будто наши дома - воздушные замки?
Ах, вот оно что: просим сейчас, а сулим завтра! А как же иначе? Эти здания обходятся в миллионы, какой строитель или компания может строить без ссуд и кредитов?
Это верно.
Но мы всегда возвращаем в срок! И к тому же получаем чистую прибыль, и немалую - живем не тужим.
Вы возвращаете деньги при условии, что кто-то вам платит.
Квартирную плату?
Ну, разумеется.
Конечно, нам платят. Деньги из воздуха не берутся.
Допустим, люди перестанут платить за квартиры.
А куда они денутся? Где еще они найдут такое жилье?
Допустим, они потеряют работу. Они смогут платить?
Не знаю. Неужели до этого дойдет?
Не дойдет, а уже дошло.
Молчание.
В стране десять миллионов безработных.
Молчание.
Тебе придется их выселять.
Что значит выселять? Выбрасывать мебель и вещи на улицу?
Именно.
Я не смогу. Я ночью глаз не сомкну, если мне придется так поступить с людьми.
Что ж, не выселяй. Потеряешь капитал, потеряешь все.
А если выселю?
Все равно потеряешь.
И все-таки он удержался, не запаниковал. Месяц за месяцем урезал, экономил, отказывал себе во всем и - выкарабкался. Они с Малоуном освободили свой шикарный офис, рассчитали почти всех работников. Он продал машину, но Тима оставил на никому не нужной должности рассыльного - бедняге надо как-то прокормить двоих малых детей. Прислугу дома тоже рассчитали; Айрис перешла из частной школы в муниципальную. Джозеф успокаивал себя тем, что в прежней школе - сборище снобов! - девочке было неуютно. Чтобы выкупить закладную на дом, который он впоследствии все равно потерял, он отнес в ломбард бриллиантовое кольцо. Анна уговаривала продать кольцо, но он решительно отказался. Он его непременно выкупит, жизнь на это положит, а выкупит! И снова наденет ей на палец.
Он сохранил один-единственный дом, небольшой жилой дом на Вашингтон-Хайтс, где они когда-то начинали. Этот дом и кормил их все голодные годы.
17
- Тебя сегодня по телефону спрашивал мужчина, - сообщила Айрис матери за ужином. - Я забыла сразу сказать.
- И кто это был?
- Он не назвался. Я подумала сначала, что это из химчистки: ты говорила, они позвонят, когда будет готов папин костюм. Но это не из химчистки.
- Айрис! - не выдержала Анна. - Нельзя ли без отступлений?
- Я никуда не отступаю. Это был мистер Вернер. Он сказал, что звонит насчет картины, которую тебе прислал.
- Ты же говорила, что он не назвался, - язвительно хмыкнул Мори.
- В первый раз не назвался. Но он позвонил во второй раз и назвался!
- Поздравляю, друзья! В один прекрасный день эта девица научится принимать звонки, как полагается, - сказал Мори.
Анна отложила вилку, потом снова взяла, подцепила тушеную морковку, отправила в рот.
- Вернер? Какая картина? - Джозеф удивленно поднял глаза.
- Мистер Вернер. Он сказал, что послал маме картину и даже не знает, получила она ее или нет.
- Ах, картина, - проговорила Анна. - Да, да, я как раз собиралась написать. Он прислал картину, когда умер его отец. Они с сестрой разбирали родительскую квартиру, и он - они - наткнулись на этот портрет и подумали, что женщина очень похожа на меня, на самом-то деле нет, и сама картина не ахти, но они - он - ее прислали, и я о ней совсем позабыла, потому и не рассказывала… - Анна поднялась и собрала грязные тарелки. - Джозеф, - окликнула она уже из кухни, - ты будешь кофе или чай?
- Мам, покажи картину, - попросил Мори.
- Верно, Анна, давай посмотрим картину, - сказал Джозеф, когда она вернулась в комнату.
- Вы правда хотите? А я даже не помню, куда я ее заткнула, придется искать по всей квартире…
- Я хочу посмотреть, - упрямо повторил Джозеф.
"Мама ведет себя очень странно", - подумала Айрис.
Анна установила портрет на столе в гостиной. Это был женский портрет, выполненный пастелью. На резной золоченой раме табличка. Айрис наклонилась, прочитала: "Рыжеволосая". И ниже фамилия художника.
Женщина изображена сидящей. Все тело - единая, плавно изогнутая линия; склоненная голова, медно-рыжие волосы стянуты в пучок, какой носят прачки; длинная изящная шея; обнаженные плечи; едва заметная выпуклость груди, рука покоится на коленях, ладонь почти не видна в размытой пастельной тени. Айрис наклонилась ближе, вгляделась. На коленях - вязанье, на полу, у ног, - упавший клубок.
От картины на Айрис повеяло спокойствием, умиротворенностью. Она снова взглянула на имя художника.
- Маллар. Я видела его работы. В музее. Мы ходили туда с учителем по истории искусств. Он, наверное, очень знаменитый.
- Не преувеличивай, - холодно одернула ее Анна. - Это просто пастельный набросок. Можешь быть уверена, большой ценности он не представляет.
Что же такое мама говорит? Совсем на нее не похоже. И так резко!
Джозеф, склонив голову набок, разглядывал картину.
- Я думаю, она очень ценная, - сказал он наконец. - Ерунду не стали бы помещать в такую богатую раму.
Анна сжала губы. Айрис следила за ней во все глаза.
- Я пытаюсь уловить сходство, - продолжал Джозеф. - Этот портрет совсем не похож на тот, что мы получили из Парижа.
- Еще бы, - сказал Мори. - Это настоящее искусство.
Джозеф рассердился:
- Да что ты понимаешь в искусстве?!
Айрис развеселилась. Обняла отца за плечи.
- Папочка, дорогой, это же ты не понимаешь в искусстве. Забыл?
- Может, и не понимаю, - проворчал Джозеф. - Но я всегда знаю, что мне по душе, а что нет. И на маму эта женщина ничуточки не похожа. Как им только в голову пришло?
- Но картина - не фотография, - стала серьезно объяснять Айрис. - Она дает не точное сходство, а намек. Нам так в школе объясняли. Картина отражает не внешность, а характер, человека скорее не видишь, а чувствуешь.
- Галиматья! - фыркнул Джозеф. - Портрет или похож, или не похож.
- На самом-то деле, - торжественно начал Мори, - эта женщина очень похожа на маму.
- Что? - возмутилась вдруг Анна. - У нее же острый нос и гусиная шея.
- У нее твоя осанка и характер, - убежденно сказал Мори. - И вообще, мам, ты меня удивляешь. Ты единственная в нашей семье, кто по-настоящему разбирается в искусстве, и делаешь вид, будто не понимаешь, о чем я говорю.
- Да отстаньте вы от меня с этим портретом! - воскликнула Анна неестественно тонко.
Айрис вдруг стало ее жаль. Она сама не знала почему. Но ей очень не хотелось, чтобы Мори продолжал спор.
- Не понимаю, Анна, почему ты так себя накручиваешь? Знаю, ты не любишь вспоминать о Вернерах, но…
Анна взглянула на Джозефа:
- Ничего подобного. А ты выдумал удобную версию, что я у них служила и теперь этого стыжусь? Все это глупости. Я никогда еще не стыдилась честно работать руками.
Джозеф окинул ее пристальным, долгим взглядом:
- Тогда в чем дело? Почему ты так рассердилась?
- Я не рассердилась. Просто картина эта мне не нравится. Что, я обязана ею восхищаться? Я не просила мне ничего присылать, но вот она, пожалуйста, и в семье из-за нее споры и раздоры. Идиотизм какой-то! Абсурд!
Джозеф поднял руки:
- Сдаюсь, сдаюсь! Никто тебя не просит восхищаться. Я заберу портрет на работу и повешу в кабинете. Он не так уж плох. И тебе, раз такое дело, не придется им любоваться.
- Ну еще бы, там ему самое место - между картой Манхэттена и лицензией на продажу недвижимости. Именно его там и не хватает.
Джозеф вздохнул:
- Ну ладно. Делай с ним что хочешь. Это, в конце концов, не так важно.
- Вот именно. Об этом я и говорила с самого начала. Это не важно.
Айрис чистила зубы перед сном. В ванную вошла мама:
- Айрис, что говорил мистер Вернер?
- Я тебе все сказала.
- Все?
- Ну, я ответила, что тебя нет дома. Тогда он спросил, та ли я большеглазая девочка, которую он встретил когда-то на Пятой авеню.
- И больше ничего?
- По-моему, это все. Еще что-то про мои глаза. Он сказал, что не может забыть мои глаза на пол-лица. Глупость какая-то, правда?
- Конечно, глупость, - согласилась Анна.
"Что-то все-таки произошло", - оставшись одна, подумала Айрис. И очень хорошо, что родители не поссорились. Она лежала тихо, прислушиваясь к звукам в их спальне. Нет, они не ссорятся. Она отчетливо помнила тот вечер, лет пять назад, когда папа так расстраивался и сердился после их случайной встречи с Вернерами.
Как же переменилась с тех пор их жизнь. Тогда они были богаты, а теперь бедны. Да-да, бедны. Она слышала, как родители шепотом обсуждают, по какому счету заплатить раньше, а какой может подождать. Только они не хотят посвящать ее и Мори в свои проблемы. Она сама слышала, они говорили, что стыдно взваливать на детей горести взрослых.
Да, горестей теперь хватает. Хорошо, что сегодня обошлось без ссоры. Вообще-то ее родители ссорятся нечасто, не то что в других семьях. Девчонки рассказывают, что у них дома настоящие склоки и попреки, каждый день. У одной девочки родители даже подали на развод. Вот ужас-то. Даже думать страшно.
Айрис почти спала, но, перед тем как окончательно провалиться в сон, успела подумать: хорошо бы мистер Вернер больше не звонил.
Портрет исчез. В стенном шкафу, на верхней полке, Айрис заметила плоский сверток в коричневой бумаге и подумала, что это он и есть.
А несколько дней спустя на письменном столе в гостиной она обнаружила письмо. Рядом лежал конверт. Похоже, мама специально не запечатала письмо, чтобы его прочитали. Айрис и прочитала. Письмо было кратким.
"Дорогой мистер Вернер!
Мы с мужем благодарим Вас за картину. Смерть Вашего отца нас глубоко опечалила. С искренней признательностью,
Анна Фридман".
Какая странная, нелюбезная записка! На белом листке из дешевого блокнота, небрежный почерк, да еще клякса в углу. Словно не мамино письмо. Подругам она пишет длинно, на желтовато-оранжевую, цвета шафрана, почтовую бумагу ложатся черные строчки с заостренными на европейский манер буковками, похожими на птичьи следы.
Странно…