- А я тебе даже спасибо не сказала… - растерянно улыбнулась Анна.
- Ай, кому нужно твое спасибо? Я не затем старалась. Но он меня поблагодарил. Он в тебя по уши влюбился, с первого дня. Только считал, что он тебе не нравится, потому не заговаривал о женитьбе. Знаешь, - шепнула Руфь со смешком, - он считал, что ты в кого-то влюблена. Но я ему сразу сказала: нет, ничего подобного. Между прочим, окажись на месте Джозефа кто другой, я бы разубеждать не стала - мужчинам полезно поревновать и помучиться. Но Джозеф не такой, он… - Руфь подыскивала слово, - честный. Да, он очень честный.
- Да, - сказала Анна. - Верно. - Она сидела не шелохнувшись, вполуха слушала без умолку болтавшую Руфь и блаженствовала в щедрых, неиссякаемых потоках солнечного тепла и света. Как же хорошо!.. У кромки воды Джозеф играл с мальчиками в мяч. И сам выглядел совершенным мальчишкой, ловким и счастливым. Голос его звенел. А она и не знала, что он умеет играть… Таким и должен быть настоящий мужчина, так и должен жить. Таким, наверно, и хотел создать его Бог, свободным и бестревожным, чтоб радовался жизни вместе с прочими Божьими тварями.
Да, но разве это возможно? Кто и чем будет расплачиваться за такое счастье? А расплачиваться надо всегда. Сегодняшний праздник обошелся им не так дешево: и за проезд заплати, и за еду. "В поте лица твоего будешь есть хлеб", - говорил в таких случаях Джозеф. Он любил цитировать Тору. Казалось, он находит там ответ на любой вопрос.
Вскоре мужчины уселись возле жен.
- Анна, ты хорошо себя чувствуешь? - спросил Джозеф.
- Изумительно.
- Ты скажи, когда устанешь.
- Устанешь! Я уже устала - от безделья! - И Анна достала из корзинки вязанье - длинное прямоугольное кружево снежной белизны.
- Солли, посмотри, какая работа! - восторженно воскликнула Руфь. - Что ты вяжешь?
Анна вдруг смутилась:
- Накидку для коляски. Под ней будет атласная подкладка, голубая или розовая, как уж Бог даст…
Руфь восхищенно покачивала головой:
- Все-то ты умеешь, Анна! И все у тебя продумано: и стряпня, и рукоделье…
- Расскажи ей про коляску! - прервал Джозеф и принялся рассказывать сам: - Мы неделю назад купили на Бродвее коляску. Белая, плетеная, верх откидывается - хочешь тебе солнце, хочешь тень!
- Первый ребенок - какое же счастье… - сказала Руфь. - На него еще хватает времени… Вера! Джун! Не кидайтесь песком! Сесилечка же еще маленькая! Как вам не стыдно!
- А спорим, вы не знаете, что такое песок! - с важным видом заявил Гарри.
- Песок? Ну, это то, что под ногами на пляже… - удивленно сказала его мать.
- Ха! Вот и неправильно! Песок - это камень, рассыпавшийся за миллионы лет на миллионы песчинок! Я так и знал, что никто не ответит!
Анна зачерпнула горсть песка. Мелкий, сухой, он протек меж пальцев, оставив на коже поблескивающие частички. Да, они похожи на камни, на сверкающие осколки утесов.
- Возле моего сына можно пополнить образование! - гордо сказал Солли и, уже тише, только для Джозефа и Анны: - Учителя говорят, он первый по всем предметам. Все хочет знать, все вмиг запоминает. С одного раза. - И совсем тихо и совсем грустно добавил: - Мне позарез надо пробиться, выйти в люди. Подкопить денег, открыть свое дело… - Теперь он обращался к одному только Джозефу: - Некоторые ведь пробиваются. И как им удается - ума не приложу. Хозяин мой начинал точно так же… А я все на месте топчусь…
- Пятеро детей, - мягко сказал Джозеф. - Это не шутка.
- Да, конечно, дай им Бог здоровья. И мне так хочется сделать для них побольше! - Он застыл, глядя в морскую даль, словно оттуда явится ему ответ - как пробиться в этой жизни. Потом вскочил. - По-моему, на свежем воздухе все нагуляли аппетит! Как насчет спасения голодающих? А, Руфь?
- Сейчас, сейчас! - Руфь торопливо развернула бумажные пакеты, вытащила из корзинки кусок солонины, сухую колбасу, маринованные огурчики, соленые помидорчики, капусту, крутые яйца и две длинные буханки черного хлеба.
- На сладкое арбуз! - довольно сказала она. - Положи-ка его пока назад, в тень.
- А здесь печенье. - Анна достала коробочку, перевязанную лентой с бантом. - Я вчера испекла, двух сортов.
- И каждому из детей по апельсину, - добавила Руфь. - Мальчики, не набрасывайтесь так, не хватайте, никто у вас не отнимет. Вера, убери ноги с одеяла, песок в еду попадет.
Анна улыбнулась про себя: не зря Джозеф жалуется, что Руфь слишком много болтает.
- Эй, Солли, не ешь так быстро! Ох этот муж, подавится он когда-нибудь, упаси Господи, на моих глазах. И мальчики такие же, кусками глотают. А Сесилечке, наоборот, что ни дашь, все силком приходится в рот заталкивать. Птичка и то больше склюет. Джозеф, не стесняйся, бери больше, у нас полно еды. И жене своей вели, чтоб ела, а то она забывает, что должна есть за двоих!
Анна встретилась взглядом с Джозефом и с трудом подавила улыбку. В глазах его явственно читалось: "Пойми меня правильно, я очень люблю Руфь, она - соль земли. Но, доведись мне с ней жить, я бы точно спятил. У нее же рот не закрывается: и мелет, и мелет, и мелет!.."
Солли погладил набитый живот.
- Настоящий пир, - сказал он со вздохом и, вспомнив, что он заботливый хозяин, обратился к Анне: - Ну как, ты довольна, что выбралась на пляж?
- Еще бы! Только представьте, мы на самом краю континента! И если б можно было заглянуть за океан, прямо перед нами открылась бы…
- Польша! - закончила Руфь. - Глаза б мои на нее не глядели!
- Нет, не Польша. Португалия. А за ней Испания. Я бы хотела туда когда-нибудь попасть. Мисс Торн бывала в Испании, ее отец служил там консулом. Она говорит, что это необыкновенно красивая страна.
- Увольте! Не хочу видеть Европу, ни единого клочка ее земли! Меня ее красоты не прельщают. Особенно сейчас. - Солли покачал головой. - В Европе, если хотите знать мое мнение, сейчас делать нечего.
- Что ты имеешь в виду? - спросил Джозеф.
- Скоро будет война, - серьезно ответил Солли.
- Вечно тебе мерещится самое худшее! - воскликнула Руфь. - Как язык-то поворачивается?!
- Будет война, помяните мое слово. Я как прочел на той неделе, что какой-то серб укокошил в Сараеве эрцгерцога Фердинанда, сразу сказал - войны не миновать.
- А кто он, этот эрцгерцог? - спросила Анна.
- Наследник австрийского трона. Значит, Австрия объявит войну Сербии, Германия начнет помогать Австрии, потом вступят Франция с Россией - и вот вам, пожалуйста!
Джозеф взял еще кусок арбуза.
- Что ж, война так война, пускай воюют за океаном, - рассудительно сказал он. - Нас война не коснется.
Анна сидела с опущенной головой; страх накатывал, точно волны на берег.
- Ой, - поняла вдруг Руфь, - Анна же боится за братьев. Им придется воевать за Австрию!
- Какой смысл в мрачных разговорах? Нам все равно ни в чем не разобраться, - твердо сказал Джозеф. - Никто не знает наперед, что будет, как будет… Я вообще думаю, они там все полюбовно уладят. Война никому не нужна. А мы тут тревожимся, голову ломаем и портим себе праздник.
- Ты прав, - извиняющимся голосом сказал Солли. - Ты совершенно прав, Джозеф. Нельзя портить такой день. Пойдем-ка лучше искупаемся.
- Завтра опять ждите жару, - предсказал вернувшийся из воды Джозеф, глядя, как огненно-красное солнце клонится к закату.
- Дневную жару я как-то переношу, а вот ночью совершенно погибаю, - признался Солли. - На пожарной лестнице - это не сон.
Они сложили одеяла, подхватили корзинки.
- Так, девочки идут со мной, - скомандовала Руфь, - Гарри, Ирвин, вы пойдете с папой в мужскую раздевалку, там переоденетесь. Встречаемся у выхода.
За дорожкой, отделявшей пляж от города, начиналась Серф-авеню, здесь сновали люди, бурлила вечерняя жизнь. Потемневшее небо перерезали полосы: светло-серые на фоне угольно-серых, почти черных, а поверх пробивались румяно-розовые закатные разводы. Огоньки саней на русских горках медленно ползли вверх, на миг замирали на гребне и ухали вниз, точно в пропасть; чертово колесо зависло над головой, словно гигантская паутина, кабинки раскачивались и разноцветно помигивали. Откуда-то издалека наплывали голоса труб и саксофонов, но тут же уносились прочь вместе с переменчивым ветром. Совсем рядом позвякивала цепная карусель. Анна зачарованно остановилась.
- Прямо глаза разбегаются! - воскликнула она. - С чего же начнем? Мы успеем все посмотреть?
- Попробуем, - сказал Джозеф. - Давай на "Улицы Каира"? Я был в прошлом году - идешь прямо как по настоящей египетской улице, и ослики есть, и на верблюде покататься разрешают. Ах да, ты не можешь… Ну, ничего, в этом году просто посмотришь, а через год покатаешься.
Анну, в отличие от утомленных детей, охватил настоящий детский восторг. Ей все хотелось услышать, на все взглянуть. Какие яркие краски, огни, музыка! Все крутится, кружится, как в игрушечной трубочке… ну, как ее?.. а-а, в калейдоскопе: кладешь туда простенькую вещицу, камешки или пару булавок, начинаешь вертеть, и перед глазами мелькают чудесные, невиданные узоры…
А потом совсем стемнело и наступило время фейерверка. Жаль, не успели на представление уродцев. Но Анна уже видела их на фотографиях - и двуглавого теленка, и ужасную бородатую женщину - и втайне радовалась, что не надо смотреть их живьем. Зато они нашли сидячие места и в расцвеченное огнями небо глядели со всеми удобствами. Незабываемое зрелище! Взлетали красные, белые, синие ракеты; выкатывались звезды - одна выше другой, - а потом осыпались на землю золотыми брызгами. И под конец - пушечная пальба, такая, что земля под ногами заходила ходуном. Последний оглушительный залп! Тишина. Оркестр тут же грянул "Звездно-полосатый флаг", и все встали. Анна, гордая, что знает гимн до слова, пела со всеми.
И вот этот чудесный, чудесный праздничный день позади. Толпа медленно несла их к трамвайной остановке, на Кони-Айленд-авеню. К счастью, Солли знал кратчайший путь, и они влезли в трамвай одними из первых. Впрочем, мальчикам мест все равно не досталось. Им пришлось стоять всю дорогу, прислонясь к Солли и Джозефу, каждый из которых держал на руках по спящей девочке. Младшую взяла Руфь, а Анна поставила себе на колени обе корзинки. Люди теснились в проходах, даже висели на подножках. Кондукторы с трудом пробирались по вагону, потные и сердитые. Обижаться на них было грех: они мотались целый день взад-вперед в душном трамвае, в то время как их нынешние пассажиры блаженствовали на пляже. Ехали через Бруклин к мосту; в вагоне с каждой минутой делалось все жарче, морской ветерок сюда уже не долетал, и воздух был напитан липкой влагой. Разговоры и смешки тоже стихли, люди ехали молча. Устали праздновать, думала Анна. Вспомнили о завтрашних буднях. Так вот и увядает радость - проедешься в битком набитом, раскаленном трамвае, вернешься мыслью к своим заботам… И все же - нет, праздник был! И память о нем осталась.
Расставшись с Левинсонами, они пересели на бродвейский маршрут. Народу здесь оказалось значительно меньше, и было не так душно.
- Удачно, что успели на последний трамвай, - сказал Джозеф. - И так-то вернемся домой за полночь. Ты довольна?
- Очень!
- Положи голову мне на плечо. Разбужу, когда доедем.
Но она не уснула. Вагоновожатый гнал сквозь тьму по Бродвею, тренькал звонок, вагон отчаянно раскачивало. Она чувствовала щекой через рубашку горячее плечо Джозефа. "Наверно, обгорел", - подумала она. Масло какао они забыли, так и осталось на комоде. Приедем - попробую помазать, может, еще не поздно? У него такая нежная кожа.
Мой друг. Мой единственный на всем свете друг. Теперь я понимаю, что такое иметь мужа. Мужа, а не сказочного принца! Нельзя, чтобы девушка так непростительно мало знала о жизни! Я не позволю своей дочери вырасти глупой, пустой мечтательницей. Тристан и Изольда. Детские сказки.
И все же, все же… Неужели все неправда? Тихий свет, что разгорается до звука, до звучащего голоса, до щемящей тоски, мучительное касание, сладкая боль… Все неправда? Мне девятнадцать лет, мне давно пора знать. Отчего я не устаю думать об этом?
Джозеф наклонился, дотронулся губами до ее волос, шепнул:
- Мы дома.
Он помог ей спуститься с высокой трамвайной подножки. Они свернули за угол, и в лицо пахнуло ветром с Гудзона. Каблуки слаженно выстукивали: тук-тук, цок-цок, плоские мужские каблуки и тонкие женские, тук-тук, цок-цок, по спящей улице.
11
Мальчик Морис родился на широкой родительской кровати 29 июля 1914 года. Родился семи фунтов весом, с копной густых светлых волос.
- Всего за три часа! Первенец за три часа! - восклицал доктор Арндт. - Вы хоть понимаете, как вам повезло?! Да вам надо каждый год рожать!
За окном на улице надрывался шустрый газетчик:
- Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!
- Что там случилось? - спросила Анна.
Джозеф вышел и вскоре вернулся с "Нью-Йорк трибьюн".
- "Австрия объявляет войну, - прочитал он. - Вводит в Сербию огромную армию; Россия выдвигает к границам восемьдесят тысяч солдат". Солли был прав. Война.
- Очередная бессмысленная бойня. За что? Кому это нужно? - заворчал доктор.
- В эту бойню попадут Эли и Дан, - проговорила Анна. Перед глазами вдруг встала давно забытая картина: мама лежит на кровати, с ней новорожденные близнецы, рядом какая-то женщина - не то соседка, не то повитуха. Анна схватила ребенка. - С ним ничего не случится! Я никому его не отдам!
- Он ваш, только ваш, - тихонько, успокаивающе сказал доктор.
Для Анны вехами войны стали достижения сына. Она запомнит, что "Лузитания" затонула в тот день, когда, уцепившись за ее пальцы, он сделал первый в жизни шаг. В десять месяцев! Когда русские отбросили австрийцев в заснеженные Карпаты и она поминутно плакала, дрожа за жизнь Эли и Дана, младенческий лепет Мори превращался в первые слова. Когда же в войну вступили Соединенные Штаты и повсюду развесили плакаты с изображением кровавой руки: "Это след гунна! Нет варварству! Крепите узы свободы!" - Мори было уже почти три года - подвижный, смышленый, приветливый, веселый мальчик.
Она изучала лицо, которое так жаждала увидеть, пока сын рос во чреве, и приглядывалась: чьи же черты проступят из округлой младенческой неопределенности. Нос прямой. Глаза миндалевидные, голубые. Подбородок разделен вертикальной складкой. На кого же ты похож, сын? На себя самого, только на себя самого. Другого такого не было и не будет.
Каждой клеткой ощущала она, что рождение сына полностью изменило ее жизнь, ее саму. Она больше не воспринимала себя девочкой; с его появления в ней минула целая эпоха. Душа ее стала щедрее: с новым чувством помогала она слепому перейти улицу, иначе читала о юношах, гибнущих в Европе. Но одновременно произошло и обратное: все, кроме сына, значило для нее теперь ничтожно мало, ей ни до чего не было дела, главное - он жив и здоров.
Ночью она часто слышала, как Джозеф, выбравшись из кровати, крадется на цыпочках к колыбели. Она знала: он проверяет дыхание ребенка. Ни один младенец на свете не был так желанен! Никого не кормили, не купали, не одевали с такой заботой, ни с кем не играли с такой любовью.
- Может, он будет врачом… - говорил Джозеф.
- Адвокатом тоже неплохо.
Они умели посмеяться над своей наивностью, над родительским тщеславием. Но честолюбивых надежд не оставляли.
Кто-то сказал ей, что дети воспринимают звучание, музыку слов много раньше, чем их смысл. И она начала читать Мори книги очень рано. Выбирала в основном стихи, спокойные и ритмичные: Стивенсона или Юджина Филда.
- Спи, голубок мой, спи, ясноглазый, крылышки тихо сложи…
Возле дома, на скамейке, с утра до вечера сидели мамаши с колясками: все заметят, все обсудят и непременно дадут совет.
- Пора тебе другого рожать, - говорили они Анне. - А то этого вконец испортишь. И тебе, и ему пользы мало.
Ну, разумеется, она хотела еще детей. И уж конечно Джозеф мечтал о большой семье. Но ничего не получалось. А впрочем… К чему торопиться? Эти годы с Мори, несколько сотен дней из долгой жизни, были так безмятежны, так чудесны - хотелось, чтоб они длились и длились. Джозеф уходил на работу до свету, возвращался затемно, и они целый день проводили вдвоем, Анна и Мори.
Ох, Мори, любимый мой, чудесный мальчик!
Землю еще окутывала ночная тьма, свет фонаря еще пробивался из-за шторы в окно спальни. Скоро пять. Сейчас, через минуточку Анна встанет, надо сделать Джозефу завтрак. До чего же тяжело выбираться из постели зимним утром… Ага, вода уже не льется, скоро он выйдет из ванной. Развесит мокрые полотенца, протрет ванну - чтоб нигде ни капельки, ни пятнышка - и выйдет.
Его одежда готова с вечера, сложена на стуле. Все в жизни он делает методично и тщательно. Ведет список деловых звонков и встреч, без задержек оплачивает счета, точно знает, кто и сколько ему должен. Ни единой минуты не теряет зря, никогда не опаздывает, все всегда делает в срок.
Джозеф вышел из ванной и, остановившись перед зеркалом, принялся расчесывать волосы на аккуратнейший прямой пробор - волосок к волоску. Чистый, выстиранный Анной рабочий комбинезон лежит вместе с шапочкой в бумажном пакете около двери. На работу он всегда ходит в костюме, даром что маляр. Нет, простого труда он не стыдится, наоборот - гордится своим мастерством и сноровкой. Но безусловно, считает этот этап в жизни промежуточным, временным. Сам себе Джозеф представляется человеком, который ходит на службу в белой рубашке с галстуком.
Анне всегда казалось, что Джозеф ясен и прост. Да так оно и было, она понимала его с первой встречи. Но в последнее время он ее беспокоит. Уж очень стал молчалив. Да, разумеется, болтливостью муж и прежде не отличался. Но теперь - прямо слова не вытянешь. Иногда он засыпает после ужина, сидя за столом, и Анне приходится будить его, чтобы разделся и лег в постель. Впрочем, чему ж тут удивляться, он ведь целый день на ногах…
Само по себе молчание было для нее даже благом: когда, как не вечером, почитаешь в тишине и покое? Но в молчании мужа ей чуялась скрытая причина. Она-то и беспокоила Анну.
За завтраком он сказал:
- Я прочитал ночью письмо от твоих братьев. Проснулся в час, а потом что-то не спалось…
- Хорошо, что они часто пишут.
После окончания войны от братьев стали поступать добрые вести. Дан вышел из четырех лет сражений без единой царапины. Эли отделался перебитой рукой - шрапнель попала. Локоть теперь не сгибается, но зато ее брат награжден медалью за отвагу и изрядно продвинулся на фирме, перепрыгнув, после гибели трех своих начальников, сразу через три ступени служебной лестницы.
- Как ни дико это звучит, война - если не погибнешь - может принести человеку большую пользу, - сказала Анна.