- Из дальней деревни. Тоже молоть приехала. Со стариком. Тот, сивобородый, только под телегой сидел да всякие слухи про советскую власть пускал… Алена тогда махонькая была, годков шестнадцать. Ноги тонкие, сама вся, как травинка… А мешки пуда по четыре, не меньше. Она, бедная, согнется под таким мешком, идет, шатается, того гляди пополам хрустнет. А старик, черт, только покрикивает… Ну, меня зло разобрало. "Ты, говорю, хрыч бородатый, не видишь, что девка живот надрывает? Ты, говорю, иксплутатор, и тебе за это морду набить надо". А он орет: "Моя дочь, как хочу, так и верчу!" И на меня по-всякому. Я плюнул, оттолкнул Аленку от воза и сам все мешки перетаскал.
- А старик?
- Чего ему - дармовая сила. Ухмылялся под возом - дурак, мол, нашелся… Ну, потом Аленка ко мне подошла. Кусок пирога сунула. Поешь, дескать. Я ее отвел подальше, за мельницу. Поговорили, никакая она этому старику не дочь оказалась. Батрачкой жила. "Родители, - спрашиваю, - где?" - "Померли тятька с маманей". - "Одна?" - "Совсем одна", - и вот-вот заплачет… Так мне, парень, горько за нее стало. Запряг я коня, посадил ее на мешки с рожью и той же ночью - домой.
- А потом?
- Потом, как все. Сходили к попу, справили свадьбу. Сперва девки стояловские смеялись: нашел, дескать, тощую да бездомную. С обиды смеялись, что свою не взял. А к двадцати годам выгулялась моя Алена в такую красавицу, что самому чудно. Тут голодное время, от работы горб трещит, а ей и горюшка мало. Сухую корку съест с квасом - и сыта. Веселая, песни поет. И я веселым домой иду, знаю, что всегда лаской встретит. Хмурый - слова поперек не скажет. Сгоряча обругаю - молчит. Видит, поостыл я - улыбнется, и вся хмарь с меня долой. Даже сказать нельзя, до чего я привык к ней. Заболела она после вторых родов. Опасно заболела. Григорий приехал на машине, увез в больницу. Алена без сознания была. Проводил я, зашел в хату и, понимаешь, чуть не закричал. Будто все нутро из меня вынули. Два стакана самогонки хватил - спать потянуло. Подошел к кровати, завеску отдернул - и опять нож по сердцу. Пусто… Ну, не выдержал я. Отнес маленьких к соседям, харчи в узелок - и в город. Четыре дня вокруг больницы шальной ходил, пока ее в окне не увидел. Случись бы что с ней тогда - и мне не жить. Вот какие дела, парень.
- Я, дядя Вань, помню, как тетя Лена болела.
- И я, брат, на всю жизнь помнить буду. Потом я ее месяца два до работы не допускал. Да разве ее устережешь, - дядя Иван засмеялся. - Пришел с поля - изба побелена. Ну, и корова опять же, и ребятишки…
Игорь пытался представить себе тетю Лену. Самая обыкновенная деревенская женщина в пестром платочке, с усталым лицом. Сколько таких приезжает каждое воскресенье на базар! Игорь не мог даже припомнить, какие у нее глаза. Помнит только руки: темные, сильные. Эти руки легко вытаскивают рогачом из печи огромный чугун с водой, подхватывают его, ставят на пол… Ходит тетя Лена быстро и как-то боком. Только что вытащила чугун, и вот уже несет с огорода лук, чистит картошку и в то же время покачивает ногой люльку, подвешенную к потолку. Она всегда занята делом. Даже когда Игорь и дядя Иван садятся за стол, тетя Лена продолжает хлопотать у печки.
- Не спишь, Игорь? - спросил дядя Иван, сворачивая новую папироску.
- Нет, слушаю.
- Растревожил ты меня. Вот привыкнешь к своей жизни и не замечаешь хорошего. Будто так и надо. Я как с финской пришел, так и не думал вроде об Алене своей. Ну, как о себе не думает человек. За делами недосуг.
- А на войне скучал?
- Не то чтобы скучал, а помнил все время. Как работаю сейчас спокойно, так и воевал спокойно… Я давно заметил: ежели одинокий человек или в семье непорядок - такому на фронте муторно. И гибнут такие чаще. Был у нас в роте мой земляк, кузнец Терентий. С одного года мы. Жена ему попалась холявистая, с ветерком. Он и тут все из-за нее терзался, боялся, как бы не скрутилась с кем. А на фронте совсем закис. Мажет, и причин у него для ревности не было, а мучился человек. Больно уж ненадежная баба. Ребята над ним подшучивают, а тут еще и писем недели две нету. Озверел мужик. Заладил одно: почтарь "кукушек" боится, не идет на передовую. А оно и верно. Финны к нам в тыл часто просачивались. Засядут на деревьях ихние снайперы и бьют нашего брата поодиночке… Тут еще и лыжники за нашим передним краем появились. Ну, отпросился Терентий у ротного за письмами сходить. Двинулись вдвоем: он и еще один парень, Димка. Тот все от невесты письма ждал. На полпути нарвались на засаду. Им бы назад повернуть, а Терентий заупрямился: пойдем - и баста. Свернули с дороги в лес. Тут Терентия и снял снайпер.
- Обоих?
- Нет, Димка вернулся… Потом взвод послали, дорогу прочистили. Вот к чему оно, душевное беспокойство, приводит. А мне среди других легче было. Конечно, и поморозился я, и в окружении трое суток на снегу голодный лежал, и плечо мне осколком поцарапало. Но на сердце тепло было… А как начнут ребята рассказывать про своих, я молчу. Много всяких разговоров про женский пол слышал. На фронте-то о женах все больше хорошее говорят. Слушал и думал: лучше моей все равно нет для меня. Знаю, что тоскует Алена, люто тоскует. Я ее в письмах успокаиваю, ругаю, а от той тоски мне вроде жить легче. А об ревности я и не вспоминал никогда. Потом в госпитале лежал. Много всяких женщин видел. Санитарки, фельдшерицы веяние из Ленинграда. Красивые бабы были. А все чужие. Ни с одной не ужился бы. Значит, так уж устроено, что для каждого мужика лишь одна баба на свете есть. Только не все находят свою, которая предназначена…
- А как ее найдешь? Ведь не написано на лбу у нее.
- Не написано, верно. Но я-то знаю - нашел свою… Когда отпустили меня со службы, не чаял, как до дому добраться. В Одуеве даже к Григорию не заглянул. Прямой наводкой в Стоялово, ночью, пехом… Пришел, стучу в окошко. Эх, да что говорить! Не знаешь ты этой радости. А дай бог, чтобы узнал… Хорошая жена - это, парень, может, самое главное в жизни.
- Главное - Родина.
Дядя Иван приподнялся кряхтя, сел.
- Родина, говоришь? Родина, парень, это и есть жена, ребятишки, семья, хата моя, деревня.
- Ну, а страна, весь Советский Союз как же?
- Страна, страна. - Голос дяди Ивана звучал сердито. - На кой черт ты нужен стране, ежели ты кукушка без гнезда. Что для такого летуна дорого? Ничего! А вот я за свою деревню, за свой дом голыми руками драться пойду. И так каждый. Ежели поодиночке - за свое болеем, а ежели нас в кучу собрать - получится, что за всю землю.
- Не обижайся, дядя Иван. Я тебя по-серьезному спрашиваю. Разобраться хочу.
- Поедешь учиться, там разберешься. А я и сам недалеко вижу. Знаю одно: дорого человеку то, что сделано своими руками.
- Дом?
- И дом, и семья, и колхоз.
- А если выше взять - значит, и государство.
- Ну, ты опять на облака полез, - усмехнулся Иван. - Ты про это с Сидором Крючком потолкуй. Он любит.
Задом, на четвереньках, дядя Иван выбрался из шалаша. Поднявшись, потянулся так, что захрустели кости.
- Наговорился я с тобой, Игорь, аж язык заболел. Хуже, чем на покосе, умаялся. Вылезай, пора уже нам.
Пошли по тропинке, среди смутно белеющих в темноте стволов яблонь. Издалека услышали храп деда Крючка. Возле большого шалаша, похожего на стог сена, дядя Иван остановился, позвал:
- Дед, а дед!
- Ктой-то? Ты, что ли? - раздался недовольный, хриплый голос.
- Я самый, вылазь.
- Поспать не дал, черт баламутный, - ворчал дед, одной рукой поддергивая короткие портки, другой мелко крестя рот. - Ты, Ванька, завсегда до срока приходишь.
- Во-на! Уже вторые петухи пели.
- А темень-то, ядрена лапоть!
- Пасмурь.
Голова у деда почти совсем лысая, только на висках торчат редкие волоски. Лицо худое, вытянутое. Маленькие глазки запрятаны глубоко под надбровными дугами. Шея у него длинная и морщинистая, как у ощипанного петуха. Дед сутулится, посконная рубаха на спине бугрится горбом.
- Кто это с тобой? - спросил Крючок.
- Племяш.
- Гришкин сын, значит? Чего к нам-то пожаловал?
- Так, отдохнуть.
- А Гришка… Григорь Митрич как тама? Все в начальствах ходют?
- Все ходит, - улыбнулся Игорь.
- Вишь ты, ядрена лапоть, деревня наша какая! Куды ни глянь, хоть в Одуев, хоть в Тулу, хоть в Москву, - везде наши есть. Стояловские ребята головастые. Степка Ермаков, мой сосед, полковник теперича, во как! А я же его, голодранца, крапивой порол. Без отца рос малый. Ну, его мать, Акулина, завсегда на такое дело меня звала. Я же по деревне первейший воспитатель был. И отцу твоему тоже вкладывал… Гришка, он шустрый стервец был.
- Погоди, дед, - прервал дядя Иван. - Загибаешь ведь ты.
- Да накажи меня бог! Гришку-то кто же, как не я воспитывал? Такой шпингалет вострый, разов пять я его в своем огороде ловил, уши драл… А ты заметь, Иван, к кому я руки приложил, все в начальство вышли. Ты, ядрена лапоть, теперь жалеешь небось, что моего кнута не попробовал. Был бы ты ноне генерал какой или директор, ходил бы с сытым брюхом и завсегда в ботинках.
- Мне, дед, жизнь поздно менять. - Дядя Иван легонько толкнул Игоря в бок. - А вот племянника тебе надо на верную дорогу вывести. Темный он, любопытствует насчет жизни. Объяснил бы ему.
- Это мы могем! - обрадовался Крючок. - Это нам все равно, что куре яйцо снести. Ты садись, паря, хороший разговор правду любит, а в ногах правды нет.
- Не сейчас, Сидор, не сейчас, - возразил дядя Иван. - Мы на рыбалку.
- Ну, пес с вами, - выругался дед. - Валяйте… Только на уху принести не забудьте.
Прежде чем отправиться на лов, нужно было набрать червей для наживы. Игорь, наклонившись, медленно пошел по тропинке, раздвигая влажные пахучие ветки смородины. Дядя Иван нес фонарь. На черной влажной земле попадались круглые дырочки, оставленные после дождя выползнями.
- Припозднились мы, - подосадовал Иван.
- Ничего, наберем… Вот, есть один! - В руке Игоря извивался крупный темно-красный червяк. - Ого, да тут еще пара! Под кустом смотри!
Выползней бросали в ржавую консервную банку с проволочной дужкой. Черви старались спрятаться, уйти поглубже. Но земли в банке было мало скроется один конец - виден другой.
- Слушай, а этот ваш Крючок - веселый старик, правда?
- Может, и веселый, - неопределенно ответил дядя Иван. - Дурака валять он умеет. Не успеешь моргнуть, словами опутает, как паутиной.
- Хороший дедок, с таким не соскучишься.
- Оно, конечно, - согласился дядя Иван. - Осторожно - червяк! Банку давай!.. Конечно, - повторил он, - скучать не приходится. Только этот самый хороший дед запрошлым летом паренька одного чуть не убил. Залез в сад, крыжовнику попробовать, а дед подобрался сзади да из берданки солью в него. Почти в упор. И кожу парню посек, и одежду напортил. А главное - напугал человека до полусмерти.
- За дело, - возразил Игорь. - Полез воровать, значит, виновен.
- Какой там вор - из соседней деревни парнишка… Ну, предупредил бы его, в правление отвел. В крайнем случае, по ногам лупцанул бы. Нельзя же за пригоршню крыжовника человека губить…
- Крючку, наверно, разбираться некогда было. Его понять не трудно: общественное добро бережет.
- Может, общественное, а может, и нет…
- Сад-то ведь колхозный?
- Колхозный, - сказал Иван. - Только замечаю я, что о саде Крючок не больно печется. На мой конец он, почитай, раз в неделю наведывается… А крыжовник бережет, это верно. Крыжовник-то на той самой земле растет, которой раньше Крючок владел. Вроде был он на этом куске хозяином, а теперь сторожем при нем состоит.
- Разве старик из богатых?
- Ну, не то, чтобы из богатых, а крепенький мужичок был. Все норовил на чужой шее проехать.
- Ого! - удивился Игорь. - А теперь-то почему он за крыжовник и за эту землю болеет?
- Откуда я знаю. Старик вроде веселый, довольный. А землица-то, значит, тянет его… Ну, заболтались мы с тобой, парень. Пойдем скорее.
Дядя Иван задул фонарь. Сразу ярче проступила светлая полоса на восточной стороне неба. Начиналось утро. Поеживаясь от сырости, Игорь быстро зашагал к реке.
* * *
Лес устал от дневного зноя, дремлет, отдыхает в лучах предвечернего, уже не палящего солнца. Ветра нет. Не шелохнутся, не двинутся зеленые сарафаны белоствольных березок. Мягкие тени лежат на траве. Прогалины пестрят солнечными бликами. Светло и чисто в березняке. Под деревьями, склонив головки, дремлют синие колокольчики. На полянах засилье лилово-красных цветов иван-чая, скромно белеют лепестки нивянки, золотом поблескивает зверобой.
Как в сказочном царстве, завороженный, неподвижный стоит лес. Бабочки медленно, будто опавшие листья, кружатся в воздухе и опускаются на цветы. Тишина необыкновенная. Слышится только сухой треск кузнечиков. Без отдыха тянут они свою однообразную песню. И кажется, будто лес этот как замер, так и стоит неподвижно тысячи лет, и тысячи лет без устали трещат и трещат кузнечики.
На опушке в лицо жарко пахнул медовый воздух. Поднял голову - липа. Сотни пчел с легким гудением кружат среди листвы.
Неохотно вышел Игорь из лесу. Остаться бы здесь, идти медленно и бездумно от поляны к поляне.
Раздвинул руками кусты. Впереди, на обширной прогалине виднелась деревушка: десятка два изб по краю оврага. Ближе - несколько длинных одноэтажных построек, зеленый забор и ворота с аркой. По высокой траве носились с сачками ребята. Детдомовские девочки в одинаковых синих юбках и белых панамах собирали цветы.
- Петька, Петька, - кричал кто-то. - Иди сюда, Петька! Я жука поймал! Где ты, Пе-е-етька-а?
Подходить ближе к пионерлагерю Игорь не хотел. Увидит кто-нибудь из знакомых, скажет маме. Опять неприятность. Вместо занятий сынок в лагерь бегает.
Написав короткую записку, подозвал черноволосого мальчугана, пробегавшего мимо.
- Тебя как зовут?
- А что? Колька…
Мальчишка с любопытством смотрел на дяденьку, появившегося вдруг невесть откуда. Может, это шпион? Только шпионы не такие. Они злые и страшные. А этот молодой. Улыбается весело, зубы белые-белые. И потом шпионы не носят тапочек на босу ногу и старых тюбетеек.
- Ты, Колька, вожатую Настю Коноплеву знаешь?
- Ага. В третьем отряде.
- Молодец. Только ухо не ковыряй, проткнешь… Вот лети, отдай Насте записку. Но чтобы никто не видел.
- Вы сами сходите, дяденька. Мне Петьку найти надо. У него коробка моя.
- Самому нельзя. Тут дело секретное.
- А какой секрет? - загорелся мальчишка.
- Я тут ежа караулю, - придумал Игорь. - Нору видишь? Ежик спрятался, мне отойти нельзя.
- А еж для нас?
- Конечно. Зови скорей Настю, мы с ней поймаем.
- Я мигом! - Мальчишка побежал к лагерю, оставляя за собой седую полоску примятой травы.
Игорь хотел сесть, посмотрел на землю и весело хмыкнул. Возле ног - красная шляпка подосиновика. Рядом - второй гриб. Сорвал и залюбовался ими: крепкими, будто точеными, с белыми пятнистыми ножками. Ползая на коленях, нашел еще два. А когда поднялся, увидел Настю. Она торопливо шла к лесу. Все быстрей, быстрей, и вот не выдержала, оглянулась и припустилась бегом. Наклонившись вперед, придерживая руками развевающуюся юбку, летела птицей, то по пояс скрываясь в траве, то на кочках поднимаясь вдруг во весь рост.
У Игоря радостно запело сердце: "Ко мне бежит!"
Хотел пошутить, спрятаться - пусть поищет. Но не решился. Понял - обидит ее. Окликнул негромко:
- Настя!
Остановилась рядом, бурно дыша, протянула тонкую руку, долго не отнимала ее, повторяя:
- Игорь, здравствуй! Здравствуй, Игорек!
А ему было неловко, не мог смотреть в глаза. Пришел ведь не ради нее, ради дела. Скрывая смущение, сказал ворчливо:
- Волосы растрепались, давай приглажу.
- Пойдем дальше, в лес. Здесь ребята…
Схватив за руку, бегом потащила его в березняк.
Настя сильно загорела. Все смуглое: и похудевшее лицо, и шея, и девчоночьи узкие плечи. Только под лямками красного сарафана кожа осталась светлой. Босые ноги в царапинах, как у мальчишки, волосы выцвели, порыжели.
- Ну, поправь.
Игорь неумело провел ладонями от лба к затылку, приглаживая завитки. Настя вся подалась к нему, прижалась плечом, вся в его власти. Но глаза такие чистые, что он невольно отдернул руку, коснувшуюся обнаженной спины.
- А ежик где?
- Сам вместо него.
- Обманул Николку? Он теперь от меня не отстанет.
- Я принесу. Из деревни.
Игорь сел, прислонившись спиной к дереву. Настя прилегла на траву, свернулась калачиком, совсем маленькая, как ребенок. Взяла его руку, горячей щекой прижалась к ладони. Снизу вверх глядела ему в лицо, смотрела и не могла насмотреться.
- Я тебя ждала все эти дни.
- Почему же?
- Скучала очень. Думала, почувствуешь и придешь… А ты вспоминал меня?
- Еще бы…
Игорю было и хорошо и немножко не по себе. Но разве скажешь Насте, что в эти дни редко думал о ней? Другой девушке выложил бы все, а вот ей - нет, она доверчивая, бесхитростная. У Игоря такое ощущение, будто он перед кем-то ответственный за нее. Перед собой, что ли?
Вот как бывает: в пятом классе посадили его за парту с девчонкой. Не разговаривал с ней месяц, хотел, чтобы ушла, чтобы вместо нее сел Сашка Фокин. А она молчала и не уходила. Потом, на контрольной, когда Игорь не мог справиться с трудным примером, положила перед ним промокашку с решением. В седьмом или восьмом классе шел с ней из школы. Ребята на улице крикнули: "Тили-тили-тесто, жених и невеста!" Больше не ходил… У Насти верхняя губа немного раздвоена. Звал ее зайцем - не обижалась. Разве думал тогда, что будет она лежать рядом, прижавшись щекой к его ладони? Ведь последний год и совсем не замечал ее, мысли были заняты Ольгой… А Настя? Нелегко ей было, наверное, в это время.
Игорь ласково провел рукой по ее плечу.
- Притих зайчонок…
- Школу вспомнил? - встрепенулась она. - И я вспоминаю часто. Мы тогда каждый день виделись. Ты к экзаменам готовишься? Литературу выучил?
- Почти.
- Языком займись, - посоветовала она. - Приставки "при" и "пре" повтори. Путаешься ведь в них.
- Сделаем… Ты-то как управляешься?
- По утрам пораньше встаю. И отряд у меня хороший. Мальчишки неизбалованные, из детдома. Уведу их в лес, а сама за книгу.
Вдали запел горн, его приглушенные звуки мягко плыли в теплом воздухе, Настя вскочила, одернула сарафан.
- Ой, Игорек, мне пора. Это ужин. Может, ты подождешь? Или нет, иди лучше. А то заблудишься ночью… Ежа когда принесешь?
- Как поймаю.
- Буду ждать.
- Ты в город не собираешься?
- А что? - насторожилась она.
- Письмо передать нужно.
- Можно послать с шофером, Иваныч через день ездит.
- Вот с ним и пошли, ладно? - обрадовался Игорь. - Пусть Витьке Дьяконскому передаст. Мимо дома поедет…
Взглянув на Настю, осекся. Девушка нервно покусывала травинку, а глаза у нее были грустные-грустные.
- Ты… Ты для этого и пришел?
- Нет… То есть, да, - растерялся Игорь, - Проведать и письмо заодно.
- Скорее наоборот.