Девушки вели себя смирно. А Зина была самой хорошенькой и с удовольствием поддержала то искусственное, беззаботное веселье, которое затеяли гости.
- Тоже мне, кавалеры! - с легкой улыбкой, презрительно сказала она. - Сто лет не виделись, а сошлись - поговорить не о чем. Рассказали бы хоть, как вы живете здесь! Ки́но есть? - В слове "кино" она сделала ударение на первом слоге.
- Глыбин недавно показывал, - за всех отвечал Алешка, которому, как всегда, хотелось выдвинуться в первую линию. - Завлекательно! Кино под названием "Меня любила дочь прокурора".
- Псих… - заключила Зина.
Она взяла гитару и небрежно бросила пальцы на струны. По тому, как взметнулись ее тоненькие брови и дрогнули плечи, можно было ждать сильной игры. Но аккорды не получились. Она и сама оценила это и не противилась, когда Алешка неожиданно протянул руку и отнял у нее гитару.
- Не мучь, не мучь разбитого сердца! - сказал он. И рванул струны напропалую…
На второй же день Зина убедилась, что Алешка не псих, а просто веселый, беспечный парень, с ним не скучно. Именно с таким и можно покуролесить, пока не подвернется тот, настоящий, что на всю жизнь… На третий день их видели на времянке: ходят по снежной дороге, смеются…
Алешка присматривался, с какой стороны сделать решительный шаг, и пока вел себя вполне пристойно, выдерживая стоически двухчасовое бдение на снегу в тесных хромовых сапогах. Зина радовалась. Ей казалось, что она веревки вьет из парня.
В этот день мороз придавил, словно по Алешкиному заказу. Зина встретила его дразнящей улыбкой. Он повесил свою праздничную телогрейку с белой строчкой на гвоздок и, сильно притянув дверь, накинул крюк. Его поразила величина этого запора, вделанного, видимо, по приказу завхоза, а может, и самого Шумихина. Крюк весил добрых полтора килограмма и попадал клювом в такую же массивную петлю, намертво затянутую гайкой в толстой притолоке. "Запираются, гады, будто кругом трущобы Чикаго!" - подумал Алешка и сразу же забыл о бывших жильцах этой избушки. Теперешняя жилица его интересовала куда больше. Зина не могла не заметить, что он проявил особую заботу о дверном запоре.
- Ты зачем это? - подозрительно спросила она.
- А ну их! - беспечно махнул рукой Алешка. - Ходят всякие! Еще Коленчатый вал придет уговаривать на работу! Сугубо добровольно, под страхом удара красным карандашом по животу… А нам и вдвоем хорошо, правда?
Он взглядом ласкал ее глаза, бледную и нежную шею, затененную пышными кудрями.
- Леша, ты бывал в опере когда-нибудь? - с замиранием сердца спросила Зина.
- Специально - нет, но случайно, по делу, был… Конечно, не до музыки было… - удержался он от искушения соврать. Дьявол ее знает, может, она была?
- Красиво, наверное?
- Ничего хорошего нет, - небрежно возразил Алешка. - Вроде как в нашей столовой: крик и гам, не поймешь, кто кого тискает. Все вертится по специальному заказу. Для душещипательности. И все сидят, чинно слушают, будто и в самом деле захватило их до печенки, поскольку боятся раньше времени уходить. Как в новом платье короля!
Алешка недаром увлекся музыкальным разговором: Зина охотно слушала и даже разрешала обнимать себя. Она только возразила ему по существу разговора.
- У тебя, Алеша, просто нет вкуса, - жеманно сказала она.
- У меня вкус что надо, - возразил он и ласково обнял за плечи.
Она беспечно засмеялась, пытаясь отделаться фальшивой веселостью. И он очень легко перехватил этот ее невзаправдашний тон, шутливо и настойчиво прижимал к себе, целовал жадно и больно.
Зина не заметила, в какую именно минуту развязала Алешке руки.
* * *
В этот день на буровой затопили котлы, подняли пар и к вечеру продули трубные коммуникации.
- Будем забуриваться, устанавливайте направление, - сказал Николай.
Золотов больше не возражал.
От котельной до буровой - добрых сто метров - сплошной полосой горели костры, отогревающие грунтовую засыпку паровой линии и водопровода. Вдоль открытых труб бродили с факелами закутанные до самых глаз девушки из Катиной бригады. С треском и копотью горела солярка, трепыхались в ночи красные тюльпаны, разбрызгивая вокруг огненные капли. Земля клубилась морозным паром, в белесом тумане возникали невнятные, зыбкие радуги от факелов и слепнущих фонарей. В машинном отделении кашлял и глохнул движок электростанции.
На мостках буровой скрещивались, переплетались, скользили и гасли чудовищные, искаженные неверным светом тени людей. Это была какая-то фантастическая ночь.
Катя ходила вдоль факельной цепочки, то и дело окликала девчат:
- Жива? Дышишь еще? Не горюй, скоро на печь! А ты не спишь, родненькая? Руки мерзнут? Давай я подержу огонек, ты ладошками поработай… Ну ладно, беги в котельную, я подежурю. Только мигом!
Вышечный фонарь, лишенный "галифе" (так называется обшивка площадки верхового рабочего, что на середине вышки), был непривычно уродлив. Николай помогал маркировать трубы, сам опробовал лебедку. Пальцы даже в рукавицах прикипали к обжигающе холодному металлу.
Совсем близко, в тени глиномешалки, кто-то чертыхался, разбивая ломом комья глины. Заработали совковые лопаты, мерзлая глина с грохотом посыпалась в жестяное чрево глиномешалки, потом кто-то пустил в него струю пара - для прогрева раствора, и все сразу заволокло белым маревом, стало трудно дышать.
- Грязевой стояк прогрей, чего рот разинул! - услышал поблизости Николай ругань Золотова и виноватый голос в ответ:
- Сменили б, Григорий Андреич, а? Пальцы прихватило на ногах…
- Вали в котельную, сопля! - Золотов ругался с утра не переставая. Видать, нелегко давалось ему забуривание этой скважины.
Когда бурильщик включил ротор и долото вонзилось в податливую мякоть насосов, Николай нашел Золотова, попрощался:
- Теперь я пошел… Девчат через каждые два часа менять, а то они со своим энтузиазмом пальцы на этой буровой оставят разом и на руках и на ногах… Бурильщиков менять каждый час - пусть греются напеременки у котлов. Ночью я еще загляну…
Мороз подхватил Николая, гнал его к поселку чуть ли не бегом. Сухо, неприятно трещал снежный наст под обледенелыми подошвами валенок. Немели, покрывались мертвенной сединой небритые скулы.
В бараке едва теплилась лампа, от двери и из углов тянуло холодом. Мрачно гудела бочка с дровами, - она топилась вторые сутки, и все же в бараке было свежо. За загородкой Николая ждала Аня Кравченко.
- Нос и лоб трите, вы, мученик! - грубо сказала она. - Себя и людей мучаете, несмотря на категорический запрет санчасти… Не думаете, что придется за это отвечать?
- Я тру лоб и нос, что еще сделать? - спросил Николай, развязывая материнский шарф. Шутка не получилась.
- Снимите людей с открытых работ, - посоветовала Аня.
Николай устало присел к столу, обхватил скрюченными пальцами горячее стекло лампы, почти касаясь накаленных стенок. Пальцы стали прозрачными, налились огненно-красным теплом.
- Не могу снять людей, поскольку не давал команды вывести их на работу. Это добровольное дело. Его затеяли комсомольцы, и они выдержат, сколько будет нужно. Сегодня у нас первая проходка, дадим полсотни метров по верхним слоям, неужели это вам безразлично?
- Тяжело болен Канев, - сухо сказала Аня. - Он ходил на работу и простудился… Хотя он не комсомольского возраста. Немедленно давайте трактор, нужно отправить в больницу, пока не поздно.
- Каневу я бы и самолет дал, - сказал Николай, - но как же его отправить с температурой? Ведь адский мороз!
- Давайте трактор с походной будкой. Я пошлю санитара, всю дорогу будет топить печь. Могу даже фельдшера направить, чтобы помог в случае чего…
- Будка в городе, - виновато сказал Николай. И пожалел вдруг, что в первый день по приезде не согласился с Шумихиным.
Положение сразу осложнилось необычайно. Аня плотно сжала губы, отвернулась от Николая. Смотрела в темную глубину окна.
- У меня кончаются лекарства. У него крупозное воспаление легких - двустороннее… Вы понимаете, что это такое?
- Он старый лесоруб, всю жизнь на зимней делянке провел, должен выдержать, - глухо сказал Николай.
Аня резко раздернула пальцы, обернулась:
- Должен?! - Помолчав, сказала: - Удивляюсь, как это во главе производственных коллективов ставят бесчувственных людей! Вы и Шумихин - какое восхитительное взаимопонимание!
Николай отнял пальцы от стекла, стало светлее.
- Вам что, обязательно хочется поссориться? - спросил он Аню. - Неужели вы не понимаете, что у меня не лазарет и не слабкоманда, а самый дальний участок? Что мы должны к июню дать нефть, а бурить придется неразведанные свиты и сроки никто заранее предсказать не может? Возможно, будет еще тяжелее, и все же нефть должна быть. Майкоп под ударом. Баку может быть отрезан, - понимаете вы это или с вашими медицинскими нервами такой гуманизм понять невозможно?
- На Пожме это слово неуместно произносить! - сказала Аня.
- Смотря какими глазами смотреть на Пожму… - мрачно возразил Николай.
Аня вздохнула, непримиримо склонив голову, и вышла. Николай пораздумал и пошел следом, направляясь к новому дому, где жил со старухой Канев.
Когда он возвратился, Шумихин уже созвал бригадиров на разнарядку. Они входили, грелись самокрутками, делились редкими впечатлениями. Шумихин коротко спрашивал каждого, больше всего его интересовало количество добровольцев.
- Смирнов? - деловито и сурово спрашивал старик.
- Пятеро оставались. Из них один нездоров.
- Сколько обморозилось?
- Двое. Самую малость, носы…
- Сокольцов?
- Два лодыря. Но я их завтра…
- Обморожения?
- Ни одного. Я их в поту держал само собой, по сезону…
- Опарин?
- У Опарина, Тороповой и Кочергина вышли все до единого, обморожений не было.
Николай записал выполненные объемы, полюбопытствовал у Шумихина:
- А Глыбин как?
- Совсем не выходил, ч-черт!..
9. СЕВЕР - ТВОЯ СУДЬБА
Фронтовые письма, белые голуби!
Кто не ждал вас в годы войны с острой, пронзающей тревогой и тайной надеждой на встречу! У кого не трепетала душа перед сумкой почтальона, таившей в бесконечном множестве конвертов лютое горе, сиротство и неизбывную человеческую боль…
Из города пришла почта. И, казалось, не успели еще письма попасть в руки адресатов, как заволновался поселок: не ожил, не встрепенулся, а мрачно зашумел, как замутненный суходол в грозу.
Плакала Дуся Сомова, знатный лесоруб, по младшему брату. "Пал смертью храбрых…" - скупо и торжественно-строго значилось в письме. Уткнувшись в грудь Дуси, плакала горючими слезами ее подружка, что получала от солдата письма чаще, чем его сестра.
А гармонь в красном уголке вдруг захлебнулась на разухабистом куплете в беспорядочном переборе ладов и, вздохнув, тоскливо резанула по сердцу:
Умер бедняга в больнице военной.
То была давно забытая надрывная песня, со старой германской войны, ожившая в народной памяти с новой бедой.
Михаил Синявин потерял брата. Он лежал грудью на замызганном столе, бросив черную, будто вываренную в смоле, голову на кулаки. Скрипел зубами:
- Какого черта не берут на фронт? Эх… житуха!..
Гармонь рядом всхлипывала, замирала, выжимала неистовым перебором слезу. Михаил вскочил. Осатаневшими глазами ожег музыканта и рванул из рук гармонь. Ремень треснул. Гармошка грохнулась на пол, развернулась, играя мехами, вздохнула, точно живая, и умолкла. Гармонист поднимал ее, испуганно задрав голову к Мишке.
- Нашел песню! - рычал Синявин, кусая губы. - Откопал с девятьсот голодного года!
У кого-то родственник получил медаль, отец Шуры Ивановой привел "языка" и представлен к ордену.
"Подожди, дочка, перелом в этой каше непременно будет, тогда и тебе полегче станет… Не забывай мать, ты теперь большая…"
Приходили письма с крупицами короткой тревожной человеческой радости, но никто не говорил о ней. Сегодня горе, одно горе в поселке…
Маленькое фронтовое письмо, с красным, будто кровью вычерченным, призывом через весь конверт: "За Родину!" - было адресовано Николаю Горбачеву.
Катя Торопова зашла в "скворечник" за газетами, позавидовала Наташе: как-никак девчонка занимает отдельную комнату, вроде начальницы. Потом повертела письмо, адресованное Горбачеву, рассматривая адрес:
- Не пойму - почерк девичий или нет?
Шура, прибежавшая за письмом с буровой, лукаво засмеялась.
- Интересуешься, кто начальству письма шлет? - Она прижималась спиной к теплому камельку. Промерзла, пока шла с буровой, и все не могла согреться. Голос ее дрожал.
Наташа выручила Катю:
- Чего же удивительного? Человек молодой и обходительный, даром что начальник. Интересно все-таки…
- Что ты говоришь-то! - ужаснулась Катя и с испугом положила письмо на стол.
- Отнеси уж, чего бросила! - покровительственно и строго сказала Шура. - Кому-то надо же передать!
Катя мельком глянула ей в глаза, глянула беспомощно и благодарно. Потом надвинула ушанку на голову, откинула косы и, схватив конверт, выскользнула из домика.
Горбачев занимал теперь большую комнату в доме конторы, здесь же поставил койку, письменный стол. Сбылась мечта Шумихина - начальник мог принять посетителя по всей форме, в кабинете.
Катя бывала в этой комнате на разнарядке, но на этот раз ее охватывало смущение, у двери она даже пожалела, что пошла сюда с письмом.
А он даже не заметил ее волнения, он увидел конверт в ее руке.
- Спасибо, спасибо, Катюша, дорогая! - закричал Николай. Обрадованно схватил письмо и, отвернувшись к окну, торопливо разорвал конверт. - Посиди, Катя, еще раз спасибо тебе… - буркнул он и тотчас забыл о ней…
"Здравствуй, Коля…"
Целый месяц он ждал этого письма, и вот оно! Ее пальцами вложено письмо и заклеен конверт. Она жива и здорова, чего же еще и желать в разлуке?
Рука Николая немного дрожала, и он хмурил брови, негодуя на себя, что не может скрыть волнения при Кате, совсем постороннем человеке.
Но почему письмо писано в два приема - сначала чернилами, потом карандашом? Что-то случилось?
Ничего страшного… Здесь, карандашом, тоже Валин почерк. Просто не успела сразу отослать и дописывала наскоро, перед отправкой письма…
"…Коля, дорогой, здравствуй! Я только что приехала в часть, это не на передовой, за меня особенно не беспокойся… Сообщаю сразу новость для тебя: в тылу ты не один. Оказывается, так нужно… Сашу тоже направляли на производство, но он сумел настоять на своем. Сумел все-таки!"
Николая больно уколол ее восклицательный знак: а вот он, Горбачев, не сумел! Правда, Николай был первым, а уж первого-то наверняка убедят принять назначение. В назидание другим хотя бы…
"Саша - здесь, поблизости, иногда заходит ко мне. Хоть немного скрашивает суровую обстановку: при встречах говорим о тебе…"
Николай с жадностью проглатывал фразы, искал между строк, в сбивчивости скуповатых слов привычного тепла, ее решимости ждать.
"Дорогой мой! Часто вспоминается наш последний вечер, а я всякий раз ругаю себя: как все неумело и неумно получилось! Вот когда только начинаешь по-настоящему оценивать и дружбу, и краткость встреч, и цену молодости. Ведь сколько я наговорила глупых упреков! Ведь это - до самой встречи…
Снег у нас растаял, на передовой временное затишье, даже отсюда не слышно залпов. Все как бы прислушивается к приходу весны. А весна всегда волнует… Хорошо, что нет времени мечтать и сосредоточиваться на себе, а то бы я совершенно высохла… Тебе, вероятно, странна моя необычная прямота и откровенность, но я не виновата, здесь все так обострено…
Получила письмо от папы, он интересовался тобой, написала…
Ну, прости, пора делать обход палат. Пиши, жду с нетерпением…"
А дальше было написано карандашом. У Николая заломило скулы:
"…Милый, не успела отослать письма и вот дописываю. Страшное несчастье. Сегодня привезли Сашу с тяжелейшей контузией. Он без памяти, надеяться на благоприятный исход не приходится, в крайнем случае на всю жизнь останется тяжелым инвалидом. А он совершенно одинокий человек, мать недавно умерла… Ужас какой-то! Я провела весь вечер у его постели, вот двенадцатый час, собираюсь лечь спать, завтра отправлю это письмо.
Госпиталь завтра эвакуируют, просто не знаю, что будет с Сашей - он все еще не приходит в сознание…
Боже мой, что делать, что делать?
Коля, пиши, помоги мне…
Люблю, люблю, верю, жду.
Твоя Валя".
Дата, номер полевой почты…
Как крик о помощи… Что-то совершалось в жизни, непрошеное, непоправимое.
Николай заново пробежал последние строки и скомкал письмо в ладони.
Он не мог пока разобраться ни в том, что было заключено между строк ее письма, ни в том, что творилось в его собственной душе.
"Слюнтяй…" - снисходительно сказал себе Николай, разгладил письмо и сунул его между страницами книги на подоконнике.
А Катя все еще сидела у стола, пытливо всматривалась в лицо начальника. Да при чем тут начальник? Она видела перед собой молодого русого парня со всклоченными волосами над широким лбом. Подвижное, похудевшее лицо его то светлело, то омрачалось, и поэтому Катя решила, что письмо не могло быть любовным.
- От девушки, Николай Алексеич? - осмелела она.
- Н-нет… - нерешительно возразил Николай и сам поразился тому, что сказал. И, повинуясь какому-то неясному чувству, добавил: - От друзей. С фронта.
Лицо Кати заметно оживилось, глаза вспыхнули ярко и доверчиво.
- У вас, наверное, много друзей? Ребята должны были уважать вас, правда?..
"А может, и хорошо, что все так получилось? Зачем всем знать о личной жизни начальника участка?" - неожиданно явилось оправдание, которого он так хотел.
Ответить Кате Николай не успел. На крыльце раздались шаги, и в кабинет вошел Илья Опарин. Он задел головой за вершник двери, и на пол свалилась подушка снега с его ушанки.
- Вот это да! Достань воробушка! - заливисто засмеялась Катя, не в силах сдержать своей необъяснимой радости.
Илья растерянно посмотрел на Катю, на Николая и, вдруг покраснев, смущенно махнул рукой:
- Я пошел… После зайду, товарищ начальник…
Николай с недоумением проводил его взглядом, уставился на Катю:
- Поди верни его! Что такое?
Николай вызывал Опарина, чтобы договориться о совместном осмотре ближних делянок для выборочной заготовки строевого леса. Хотелось также познакомиться с окрестностями Пожмы и руслом речки. Все это имело существенное значение для буровых работ.
- Как мороз? - спросил он Илью.
- Спускает. С утра было тридцать шесть, сейчас двадцать девять. Выдыхается зима!
- Значит, завтра и двинемся, - сказал Николай. - Попроси, чтобы инструментальщик приготовил лыжи на двоих.
Катя вышла вместе с Опариным. Илья хотел задержать ее на тропинке, поговорить с глазу на глаз. Но Катя торопливо попрощалась и побежала к своему общежитию.
Илья понимающе вздохнул и, достав огниво, стал здесь же, на морозе, свертывать козью ножку.