- Часто меняю галсы. Шел галфиндом, сейчас бейдевиндом левого галса, - ответил Луконин и, сообщив координаты, выпал из эфира.
Березов нанес местонахождение "Резвого" на карту. Он смотрел на новую точку восхищенный и растроганный. Ему не нужно было закрывать глаза, чтобы видеть, что происходило сейчас севернее Фарер. Волны валили набок, отбрасывали назад "Резвого", стальную крохотульку с могучим сердцем, так надо понимать краткое словечко "галфинд", дикий ветер бьет в скулу, заворачивает судно носом в правую сторону, это был "бейдевинд левого галса", а суденышко в ревущей тьме рвется вперед, летит, иначе не назвать, летит на помощь товарищам! "Тысяча пятьсот лошадей! - пробормотал Березов. - Тысяча пятьсот и все до одной бьют копытами!"
И опять какое-то время была тишина, оглушаемая изнуряющим ревом ветра и толчками вещей, мечущихся в своих штормовых загородках. Два радиста, молчаливые и хмурые, выслушивали эфир. Березов ждал новых сообщений, прикидывая, что может сделать, чтобы помочь своему флоту. В иллюминаторе то вспыхивало, то погасало сияние - прожекторы "Тунца" обрыскивали океан. Березов знал, что в эти минуты все штурманы, все свободные механики, бригадиры, матросы, рыбообработчики, все, кто не на вахте, с биноклями и без биноклей, в укрытиях и на мостике, до боли в глазах вглядываются в белое от пены море - не мелькнет ли там силуэт судна, пятнышко шлюпки, черная точка терзаемого волнами человека. Он хотел быть с ними, но не мог подняться - здесь он был нужнее.
Вскоре стали поступать ответные радиограммы. Все траулеры, что были поблизости от "Бирюзы", поворачивали к ней. Но буря слишком сильна, мощности двигателей не хватало, ни один капитан не был уварен, что продвигается в нужную сторону, а не отдаляется, относимый ветром и волнами. Карнович по-прежнему молчал.
Зато умножились сообщения с других судов. То одно, то другое докладывало о непорядках и авариях. Это не были призывы о помощи, тот трагический SOS, что заставляет любое судно мира, забыв о себе, менять самый срочный курс и кидаться на подмогу - нет, деловые информации о борьбе с ураганом, повреждениях, у иных даже серьезных, но не гибельных. У одного повалило грузовую стрелу, у другого сорвало якорь и снесло занайтовленные на палубе сети, у третьего обрушило вентиляционный стояк, четвертый сообщал, что волной выбило стекла в рубке.
И Березову уже начинало казаться, что трагедия этой ночи ограничится тем, что происходит с Доброхотовым, когда опять в эфире разразился SOS.
На этот раз спасение призывал Никишин. Он сам, выйдя на связь с Березовым, с обстоятельностью перечислял обрушившиеся на них беды.
- Делаем все, что можем, - четко выговаривая каждое слово, докладывал Никишин. - Но шансов мало, Николай Николаевич. Если не подоспеет помощь, придется доверить свои жизни шлюпкам.
Березов в отчаянии выругался. Плавбаза удалялась от "Коршуна", она не могла идти на выручку. Не то, чтобы спастись на шлюпках в такую дикую ночь, даже спустить их благополучно в беснование волн было задачей почти, неисполнимой. Но без воистину крайней нужды, Никишин и не заикнулся бы о шлюпках. Березов снова вызвал Луконина. Голос Луконина зазвучал так ясно, словно он находился поблизости, хотя до него было несколько десятков миль.
- Василий Васильевич, перебежим с шестнадцатого на десятый, не хочу занимать открытую частоту. - И сообщив о несчастье с "Коршуном", Березов попросил повернуть спасатель к терпящему бедствие судну.
- Поворачиваю, свяжусь с "Коршуном", - ответил Луконин. Березов нанес на карту новые координаты "Резвого". Прошло минут десять и заговорил Луконин.
- Связь с "Коршуном" установлена. Никишин надеется продержаться до прихода спасателя, положение его скверное. Я тороплюсь, - кратко известил Луконин.
Березов снова закрыл глаза, откинулся в глубоком кресле, думал, вспоминал, убеждал самого себя, прикидывал, как убедить других, - явились новые мысли, он пытался оценить их истинное значение, представить себе дальние выводы из них. Он - руководитель бедующего флота, он должен соответствовать своему посту. И он думал о том, что нужно после бури предпринять, чтобы усилить способность судов бороться со стихиями. Среди этих мыслей были и мелкие - реконструировать трюмные закрытия, вместо палубных люстр поставить везде прожекторы; и идеи покрупней - заменить слабые машины двигателями помощнее, и посылать на дальные промыслы только новые суда, сходящие со стапелей, а старые специализировать на малых промыслах, во внутренних морях. И что такая реконструкция рыболовного флота уже производится и без него, на нее отпускаются ежегодно десятки, если не сотни миллионов рублей, он может только дополнительно указать на ее срочную настоятельность, лишь немного подтолкнуть ее, и без него спешную, докладами министру и рапортами правительству - и что он обязан, чуть вернется на берег, засесть за такие доклады и рапорты - и непременно, что бы ни отвлекало, засядет за них…
А сквозь эти важные мысли, по-деловому объективные и глубоко специальные, прорывались мысли помельче, очень субъективные, очень личные - и Березов, молчаливо терзаясь, отдавался им, забывая о больших проектах. В обезумевшем океане бедовал его флот, два суденышка гибли, к ним спешили на помощь - успеют ли? Как он может усилить подмогу? Не забыл ли он чего.
Кресло швыряло то вправо, то влево, оно то старалось вывалить Березова на стол, то пыталось перебросить через спинку. За стенами рубки оглушающе, изнурительно ревел океан. В душе Березова совершался перелом, еще день назад он не мог бы и подумать, что такой перелом возможен. Он видел гибель судов, сам дважды чуть не погиб. В трех книгах написано о нем, в двух помещены его портреты. Все слова, что писались и произносились о нем, были признанием его бесстрашия и умелости, это были только хорошие слова и главное - правдивые. Он вспомнил, как на катере, охваченном пламенем, мчался, зная, что идет на гибель, на врага, не уступавшего ему ни в храбрости, ни в умении, - он раньше должен был швырнуть врага в пучину, потом сам погрузиться туда. И лишь когда взрыв торпеды возвестил, что одно дело сделано, он приказал команде бросаться в шлюпку - ушел все же от гибели. То был честный бой, лицом к врагу, и он, капитан-лейтенант Березов, выиграл этот бой. Березов оглядывался на прожитую жизнь - не было в ней чего-либо существенного, чего он мог бы устыдиться.
Сейчас тоже шел бой, и Березов командовал им - бой против озверевшей природы. Бой был неравным, он шел из укрытий - враг не стоял перед ним лицом к лицу. Нет, не здесь бы ему быть, не здесь! Командовать смог бы и другой опытный моряк. Ему бы лучше находиться сейчас в рубке с Карновичем, с Лукониным вглядываться в бурную мглу, вместе с терпящими бедствие коршуновцами откачивать воду из затопленных трюмов, на одном из своих многочисленных траулеров пробиваться сквозь ошалевший ветер на помощь гибнущему товарищу. Он покоится в удобном кресле, самая страшная буря не вышвырнет его отсюда. Он дает руководящие указания, дела совершаются другими руками, его собственные руки тут не при чем.
- Да что же я? - сказал он себе гневной мыслью. - Все сделано, что нужно, все сделано, что можно! И указания мои - дело, хоть и руками не работаю. Нервы распускаешь, Николай!..
И хоть все было правильно - и приказы были делом, важнейшим в эту ночь делом, а распустившиеся нервы следовало приструнить, Березов все не мог с собой совладать: от нестерпимого желания быть вместе с теми, кто волею и мышцами боролся сейчас с ураганом за спасение товарищей, ему становилось больно. Его сжигала жажда немедленного действия, того внешнего действия, которое сейчас противопоказано - каждая новая команда, каждое новое настояние лишь ослабят прежние, уже отданные, уже исполняемые…
- Ждать, ждать! - прошептал Березов и повторил себе: - Все, что можно сделать, делается!
Чтобы заполнить тягостно плетущееся время, он поминутно поворачивался к столику, всматривался в карту, где уже четвертая точка обозначала бег Луконина, снова пропадал в широком кресле, снова закрывал глаза, чтобы лучше видеть, что совершается в море. На всех сторонах бушевал ураган. Полусотня траулеров, танкеров и плавбаз держат носом на волну, пересиливая стихию. Два траулера гибнут, к ним пробиваются товарищи, Карнович уже подоспел, других не пускает буря. А южнее сгущения рыбацкого флота, то наперерез циклону, то ему навстречу, то припадая к воде бортами, то зарываясь в волны, та носом пробивая их, летит на Ян-Майен Луконин, изо всей мочи летит Луконин…
Кратковременную тишину разорвал стрекот морзянки. Березов привскочил в кресле, ему не нужно было перевода радиста, чтобы разобраться в сообщении. Карнович докладывал, что "Ладога" перевернулась вверх килем и пошла на дно. Двадцать один человек команды спасены, боцман и капитан погибли, еще о двух, мотористе и стармехе, пока неизвестно - поиски продолжаются…
И только закончилась передача Карновича, радировал Луконин:
- Осветил прожекторами "Коршуна", организую помощь.
Нервы Березова сдали. Страшное напряжение этой ночи прорвалось молчаливыми слезами. Он скорчился в просторном кресле, вытирал платком лицо. Оба радиста, повернувшись к Березову спиной, делали вид, что, занятые своим делом, не замечают, что происходит с их начальником.
14
В момент штормового предупреждения на полубаке и на палубе "Бирюзы" тоже были понаставлены забондаренные бочки с рыбой, приготовленные к сдаче. Боцманская команда спешно убрала их в трюм. Степан собирался было часть бочек оставить в шкафуте, закрепить там распорками и клиньями, увязать брезентом. Капитан велел и эти бочки перенести в трюм и там укладывать аккуратненько "на стакан" - в стояк, а не в лежку и так, чтобы нигде не оставалось и пальца свободного пространства.
Заметив, что его распоряжения исполняются без энтузиазма, Карнович с мостика рявкнул в мегафон Степану:
- Милорд, просил бы пошевелиться! Два раза не повторяю.
И когда сияющий тихий вечер внезапно превратился в бурную ночь, на палубе "Бирюзы" не осталось ни одного лишнего предмета. Карнович обошел судно и ни к чему не сумел придраться. Он даже сказал, что штормовых лееров натянуто излишне - держась за один, будешь толкаться о другой.
- Больше лееров, легче переходить из носового кубрика на корму, если понадобится, - возразил Степан.
- Обязательно понадобится, - подтвердил Карнович. - И в связи с этим, дорогой граф, я предложил бы вам вообще на одну ночку переселиться из кубрика в кают-компанию, чем шествовать, в смысле шастать, цепляясь за леера. Кто-кто, а вы понадобитесь на корме.
Степан, подумав, прихватил матрац и одеяло с подушкой и водрузил временную постель на скамье в салоне. Его примеру последовали рыбмастер и тралмастер с помощником, у всех были дела на корме. Оставшиеся матросы тоже не захотели сидеть в носовом кубрике - на корме находились и гальюн и камбуз.
Карнович, удовлетворенный, возвратился в рубку. Шарутин, именовавший "восторгом перестраховки" стремление капитана педантично выполнить все мельчайшие требования штормовых инструкций, встретил друга язвительным экспромтом:
- Восторг перестраховки немыслим без сноровки, немыслим без умения трястись при тишине, на холоду потения, озноба на огне.
- Об этом и речь - нужно умение, - важно согласился Карнович. - А при умении ни один шебутяга-циклон не причинит зла. Между прочим, в морских словарях нет злоехидно-сухопутного термина "перестраховка", зато встречаются дружеские термины "страховка", "подстраховка". Можно пользоваться и глаголом "застраховаться", он тоже неплох.
В рубку поболтать со словоохотливым капитаном часто приходили начальники служб. Сейчас они были здесь все - штурманы, стармех, старпом, боцман.
Первый шквалистый удар урагана, сопровождаемый ливнем, никого не испугал. У штурвала стал Шарутин. Вахта была не его, но сумрачный внешне штурман, угрюмо на всех глядящий, с хмурой иронией басящий, любил править судно в волнение, как иные любят помчаться, сидя за рулем, по шоссе "с ветерком". Рулевой стоял рядом, перехватывая штурвал, когда Шарутин оставлял его.
Когда выросшие валы стали перекатываться через палубу, а гребни их разбивались у стекол рубки и видимость пропала, Карнович выскочил на подветренный левый мостик. Ветер ревел так мощно, что не слышно было ни шума машин, ни собственного голоса. Карнович глотнул воздуха и закашлялся. Воздуха больше не было, была воздушно-водяная смесь: ее проще было пить, чем ею дышать.
- Нептун осатанел, - доложил Карнович, возвратившись. - Прет старик на рожон.
Ему не ответили. Буря была слишком серьезной, чтобы подтрунивать. Шарутин быстро вертел штурвал, норовя вырваться на волну боком, как - серпантином - взбирается дорога в гору.
Качка при этом усиливалась, зато траулер не зарывался носом и меньше воды обрушивалось на палубу. Капитан одобрил его маневры. Качка была не страшна, пока крен не становился больше пятидесяти градусов, разрушения на палубе были опасней.
Так шли минуты в молчании и наблюдении за меняющимся обликом океана - дождь промчался, из черной вода стала белой. Изредка Карнович подходил к локатору. На электронном экране вспыхивали пятнышки штормующих судов, на них накладывались отражения от волн. Радист не снимал наушников, не отрывался от "караванника". С "Тунца" запрашивали, как штормуется, суда сообщали, что штормуется крепенько, но бедствий пока нет. Так же ответил и радист "Бирюзы".
В ящичке на правой стене рубки лежал бинокль, Карнович временами хватал его, наводил на океан и каждый раз убеждался, что видимости нет. Когда траулер валился вниз, накатывалась волна такой высоты, что надо было задирать голову, чтобы увидеть ее козырек. А когда траулер трепетал на перевале и все тело сводила противная дрожь от крутящегося в воздухе винта, бинокль тоже дрожал в руках. Даже при блеске молний нельзя было различить, где небо, где море: лишь когда ураган разошелся в полную мощь, море стало отличимо от неба - тучи по-прежнему были черные, океан весь покрылся пузырящейся пеной.
Радист вдруг прокричал, что слышит сигнал бедствия. Через минуту сигнал повторился, отчетливы были слова: "…срочной помощи". Карнович вызвал "Тунца". Эфир заполнился переговорами судов, траулеры запрашивали один другой, не с ним ли беда. Никто, кроме "Бирюзы", сигнала бедствия не принял. Но сколько Карнович и радист не вслушивались в эфир, призыв о помощи не возобновлялся. Шарутин, оставив штурвал рулевому, сказал - и с ним согласился радист:
- Очень далеко тот траулер, раз сигнал слабый. И, наверно, уже погиб, если сигналы не повторяются.
- Нет, тысячу раз нет! - настаивал Карнович. - Если бы он был далеко, другие суда услышали бы лучше нас, а слышали только мы. Он где-то рядом. А сигналы слабы, потому что отказывает радиостанция. Это Доброхотов, он промышлял неподалеку.
Он говорил с таким волнением, что поколебал радиста и штурмана. Шарутин пошел высматривать, нет ли поблизости судна… В локаторе временами, когда "Бирюза" повисала на гребне волны, мелькало пятнышко. Это не могла быть волна, отражения от волн появлялись беспорядочно в разных местах, а пятнышко повторялось в одном и том же месте. Но для траулера оно было слишком слабо, суда на экране локатора сияли массивными точками, это едва проступало на мерцающем поле экрана. Старпом сказал, что изображение - от шлюпки. Карнович не согласился: в такие волны шлюпку не обнаружить ни лучом, ни глазом. Капитан считал, что это изображение траулера, но глубоко осевшего в воду, - того самого, который терпел бедствие.
- Это он, надо идти к нему! - все больше волнуясь, твердил Карнович. - Доброхотов! Не сомневаюсь, что "Ладога". Она еще на плаву, ее можно спасти!
Приказав Потемкину держать максимальные обороты, а боцману готовить команду к выходу на палубу, Карнович повернул траулер на сближение с непонятным пятном на локаторе. Скоро стало ясно, что неизвестное судно еще имеет слабый ход, оно держало против бури, как и другие траулеры, но его относило сильнее, оно смещалось относительно остальных судов. И оно было дальше всех на севере, внизу на развертке локатора, на юге, юго-западе и юго-востоке, компактно сияли многочисленные точки флота, среди них выделялся массивный четырехугольник плавбазы, а это судно у самой границы обзора, милях в двадцати от "Бирюзы", одиноко боролось с бурей - "Бирюза" была к нему ближе всех. Так далеко на север, опережая остальных, выбегал лишь жадный на промысле Доброхотов - первым подбирать напуганные косяки.
Минута бежала за минутой. "Бирюза" шла лагом к буре - качка усилилась так, что не держась за предметы, нельзя было сделать и шагу. Карнович отрывался от локатора, только чтобы отдать новое распоряжение или раздраженно накричать на радиста, ни на минуту не снимавшего наушников: "Ты вроде старого кота, совсем мышей не ловишь!" Радист, молодой, старательный и обидчивый, еще крепче сжимал наушники - аварийные каналы в эфире были пусты.
Вскоре стало ясно, что пройдет не один час, прежде чем "Бирюза" приблизится к терпящему бедствие судну. Расстроенный Карнович посовещался с помощниками. Краснов указал, что трюмы приняли полный груз, траулер сидит тяжело, при таком низком надводном борте и хода большого не дать, и судно дополнительно нахлебывается волн - тоже многотонный груз, периодически осаживающий судно. Потемкин добавил, что танки заполнены пресной водой и горючим - еще, примерно, пятьдесят тонн, а каждая тонна уменьшает ход.
- Правильно, облегчить судно! - с воодушевлением подхватил Карнович. - До трюмов с рыбой нам сейчас и думать добраться нечего, но от жидких грузов мы может избавиться.
Осторожный Краснов считал, что откачать пресную воду из носовых танков надо, а на освобождение от горючего лучше испросить разрешения. Карнович запальчиво приказал опорожнить все танки, оставив лишь аварийные запасы - на спасение людей разрешения не требуется!
- Можете сами информировать флагмана, что понадобилось облегчить судно, - сказал он Краснову и пошел надевать штормовой костюм, спасательный нагрудник и страховой пояс с предохранительным линем, чтобы в полном снаряжении выскочить наружу, когда понадобиться.
Тонна за тонной горючее и пресная вода выбрасывались в море. Вскоре стало видно, что носовая часть траулера приподнимается, за ней стала приподниматься и палуба. Хоть и медленней, чем желалось, надводный борт увеличивался. Шарутин с прежним искусством маневрировал, не давая валам обрушиваться всей массой на палубу, рулевой лишь помогал штурману вращать штурвал.
Карнович с биноклем вышел на правое крыло мостика.
Это была подветренная сторона, нечто вроде мертвого пространства, уголок относительного спокойствия среди всеобщего беснования - ветер, разбиваясь о рубку и надстройки ботдека, в какой-то степени терял Мощь в этом крохотном уголке.