Тихо покачиваются горы. Полярный день осторожно кладет пастельные краски. Иконописным золотом отгорают восходы и закаты. Великий музыкальный оформитель осторожно пробует звуки. Стук упавшего камня. Осторожное царапанье ветра. Оглушительный рев тишины.
Мы не люди, мы - автоматы. Кто вложил в нас перфорированную ленту программы? Со скрупулезной точностью мы проделываем маршруты, делим по вечерам галеты. Надо очень много "объективных причин", чтобы выбить автомат из режима.
Одинокий вопль при луне
Семь дней позади. Ночь. Мы укладываемся спать. Лешка что-то пишет в измятой тетрадке. Я вижу, как Мишка осторожно заглядывает к нему через плечо. "Стихи", - беззвучно шепчет он мне. Ага! Стихи. Очень интересно! В этот раз мы дольше обычного возимся с записными книжками. Мы заполняем их прямо в мешках. Леха уснул. Мишка осторожно тянет у него из-под головы тетрадку. Мы переползаем ко входу.
Жизнь не бывает, как стол для пинг-понга.
Она - как горы, покрытые лесом…
Дальше стихи неразборчивы. Мы переворачиваем страничку.
"…Люди на всей планете! Послушайте меня, я обращаюсь к вам. Нам очень тяжело сейчас. - Зануда Валька утопил продукты. Но все равно я не сдамся. Человек должен уметь голодать, если он чего-то думает добиться в жизни.
Не так уж давно на севере Гренландии было найдено племя полярных эскимосов. Эти чудаки совершенно не имели связи с внешним миром и думали, что, кроме них, на земле людей нет. Один английский корреспондент писал, что полярные эскимосы могли питаться мхом и снегом. Ясно, что врал. Но в общем они здорово умели голодать.
Теперь я знаю, что это постигается тренировкой.
А Юрка умрет от зависти. Он умрет, когда узнает, что мы жили, как самые настоящие эскимосы. Те, древние.
Люди живут по-разному. Кто-то ходит сейчас в кино и жарится на пляжах. А мы ищем месторождение. Мы грязны и грубоваты. И черт его знает, когда мы увидим кино!
Ну и пусть! Пусть другие пьют томатный сок и ходят по театрам.
Зимой надо будет заняться гантелями и брюшным прессом. Брюшной пресс укрепляет желудок. Если хорошо потренироваться, то можно есть даже дерево. Дерево ведь органический продукт…"
- Одинокий вопль при луне, - шепчет мне Мишка.
- Только не надо, старина, подковырок, - говорю я.
- Не бойся. Я друг детишек. - Мишка осторожно кладет тетрадку на место.
Я засыпаю. Где-то в животе осторожно скребется голодный зверек. Ветер хлопает брезентом палатки. Как будто хлопают паруса. Мишка в шутку окрестил наш отряд "фрегатом". Мне нравится. Плывет наш "фрегат" по тундре и горным долинам. Только жаль, что на борту мало сухарей и солонины…
Утром Виктор делит маршруты. Мы смотрим, как ползет по карте кончик карандаша, как он пересекает ручьи, водоразделы и сухие русла предгорий. Нам очень хочется, чтобы маршрутная петля была короче. Карандаш неумолимо отчерчивает километры. Мы берем в дорогу по куску утиного мяса. Остатки. Несколько пачек галет лежат неприкосновенным запасом. На всякий случай.
Мы расходимся без обычных шуток. В голове и теле болезненная невесомость. Стоят ясные, пропитанные солнцем дни.
Мыть шлихи - очень ответственное занятие. Давно уже канули в прошлое те времена, когда лоток был только принадлежностью золотоискателя.
В наше время любой шлих - огромная ценность. Его бережно прячут в мешочек, его изучают под микроскопом, его наносят на карты и записывают в каталоги. В каталогах нет ссылки на объективные причины. Это значит, что из шлиха нельзя сделать фальшивую монету.
Минералы похожи на людей. Они любят заключать союзы. Они заключают союз с твоей собственной спиной, и она ноет над лотком, как десять радикулитов. Ледяная вода горных ручьев тоже их союзник. Враждебно срываются камни на склонах. Даже сердце, свой собственный неразлучный приятель, сердце стучит пугающе глухо.
Ночь. Утро. Снова Виктор делит маршруты. Снова мы смотрим на карандашное острие. Мы видим перевал Трех Топографов. Но спутанные веревками маршрутов, мы приближаемся к нему медленно, очень медленно… На земле есть только одно желанное место - это озеро Асонг-Кюэль.
"Мури тагам"
- А-а-а!.. - кричал Гришка. Может быть, он не кричал, а говорил, но все равно в ушах стояло только одно сплошное: - А-а-а!..
На корабле был бунт. Бунт начался, когда Виктор объявил, что мы не пойдем сразу через перевал Трех Топографов, а уйдем километров на тридцать в сторону, потом вернемся. Так требует схема маршрутов. Все было тихо. Пять пачек галет и остатки муки в мешочке лежали на разостланном рюкзаке. Это был весь наличный запас бобов и бекона. Плюс в горах бегала несъеденная дичь. Плюс озеро Асонг-Кюэль в шестидесяти километрах.
Вначале все было тихо. Валька перешагнул через примус и сбил на землю котелок с "мечтой гипертоника". Розовато-серая каша полилась на землю. И тут-то Гришка начал свое "а-а-а!..". Может быть, кричали все сразу, я не знаю. Наверное, я тоже кричал. Валька ладошками собирал красную кашу с земли. Он клал ее в котелок прямо с землей и лишайниками. "Аа-ааа!.."- шел крик.
- К чертям такое руководство! - выкрикнул Гришка.
Вой стоял в ушах, как от пикирующего самолета.
- Кто сказал "к чертям"? - Мишка, не вставая, вдруг дернул Отрепьева за пятки.
Он шлепнулся на изрядно отощавший зад и… смолк. Тишина упала на мир. Отрепьев шарил кругом побелевшими от истерики глазами. Было невыносимо тихо.
- Но вообще я считаю, - очень взрослым голосом начал Лешка. - Вообще я считаю, что надо вначале сходить на озеро за продуктами, а потом вернуться сюда.
- Помолчи, щенок, - сказал Мишка.
Леха смолк.
Виктор стоял у рюкзака с продуктами и смотрел. Вид у него был растерянный. Валька все еще собирал кашу.
- Кончили крик? - спросил Мишка. - Сейчас мы пойдем в сторону, как сказал Виктор. За истерику буду бить.
Мы шагали редкой цепочкой. Камни на склоне погрохатывали под ногами. Черный склон убегал под самое небо.
Огромной анакондой лежал на юге Эргувеем. Оттуда шел теплый ветер.
- Человек! - крикнул Валька. Он вытянул руку.
Мы смотрели вверх. Черная палочка удивительно быстро прыгала метрах в шестистах от нас. Человек спускался сверху по темному днищу промоины. Мишка снял с плеча карабин. Два выстрела рванули воздух.
…Честное слово, мы пили чай с настоящим сахаром! Кусок вареной оленины лежал на ситцевой тряпочке. Мишка рассказывал о наших злоключениях. Темнолицый вежливый человечек кивал головой и тихо ахал. Шел человек из стада в поселок повидать жену, подлечить какую-то штуку внутри. Не то аппендицит, не то почки. Узел через плечо, "малопулька", собственные ноги. Сто пятьдесят километров, потом столько же обратно. Я спросил, далеко ли стадо. Стадо было далеко.
Человечек снял с плеча узелок, развязал. Сахар и галеты легли аккуратно на землю.
- Впереди река, - сказал человечек. - Много дичи. В горах дичи мало.
Мы поставили еще котелок чая. Выпили.
- Мури тагам,- сказал человечек. - Я пошел. - Он прыгал вниз по склону легко, как танцуют через веревочку девочки-первоклашки. Темная голова пропала за обрывом.
- А имени-то и не спросили, - удивился Виктор.
- Может быть, встретимся, - пробормотал укрощенный Гришка.
Галеты и сахар лежали на траве. Виктор бережно клал их в рюкзак.
"Металлогенический фрегат" упрямо шел вперед. Команда глухо ворчала.
Я почему-то думал об инструкциях. Иногда в них есть диалектически продуманные пункты. По инструкции в нашем положении мы могли бросить работу и идти к базе. Но вообще все отдавалось на наше усмотрение.
Если у меня будут когда-либо подчиненные и я захочу выжать из них все соки, я буду поручать работу на их усмотрение.
…Это был чертовски трудный переход. Наверное потому, что мы все время шли вдоль склона. Вдоль склона ходить трудно. К вечеру пошел дождь. Это был беспутный чукотский дождик. Он сыпался сверху, с боков, даже снизу. Во встречных долинах свистел ветер. Кора лишайника на камнях разбухла. Казалось, что камни смазаны мылом. Мы по очереди расшибали коленки. В конце концов это нам надоело.
- Делаем привал, - сказал Виктор.
Мы вынули карту и стали смотреть, где находимся. Ветер забегал из-за спины, и карта прыгала как живая. До долины оставалось еще около пяти километров.
- Ни черта! - сказал Мишка. - Ни черта!..
И мы пошли дальше. Наверное, это было просто от отупения: кто-то сказал, что надо, и мы пошли. Пират Гришка шел и ругался вслух. Он закладывал отчаянные обороты речи. Лешка молчал.
Жизнь - это, братцы, не стол для пинг-понга,
думал я, стоя на пляже Гонконга,-
вдруг запел Мишка. Он пел на мотив "Конная Буденного". Я видел, как вскинулся Лешка. Наверное, он думал, что ослышался. Даже Отрепьев перестал ругаться. Мишка пел что-то дальше. Ветер относил слова. Лешка нарочно держался рядом. Но Мишка ускорил шаг, и потому приходилось чуть не бежать за ним. Мне было тоже интересно, чем это кончится, и я тоже не отставал, а остальные не понимали, в чем дело, но тоже ускорили шаг. Так под залихватский мотив буденновской песни мы дошли до той самой долины.
Мы были совсем мокрые, поэтому раздеться пришлось прямо на улице, чтобы не мочить мешки. Мы лежали в мешках и жевали галеты. Есть не хотелось. Очевидно, от переутомления.
На палаточном брезенте ползали желтые пятна. Дождь шумел. Виктор спросил что-то у Мишки. Тот не ответил. Мишка уже спал. Засыпая, я слышал, как вздыхал и ворочался Григорий.
Где ты, Лукулл?!
Наверное, при подходе к озеру мы походили на группу подагриков, вышедших на прогулку. От усталости кружилась голова. Мы поднимались на гребень увала из последних сил. Мы боялись смотреть вперед: когда смотришь реже, расстояние сокращается быстрее.
- Озеро! - сказал кто-то.
Дальний конец озера взметнулся над гребнем увала, как голубой флаг надежды. Мы ускорили шаг. Увал тянулся нескончаемой пологой дорогой. Озеро все росло и росло. На вершине увала не было кочек. Мы почти бегом крошили покрытую мерзлотными медальонами "тундру. Грохот сапог, тяжелое дыхание и оглушительный стук сердца заполняли мир. Я подумал, что мы похожи на верблюдов, почуявших воду. Озеро упало перед нами в благородной стальной синеве. Асонг-Кюэль! Протяжно кричали кулики.
Бочку нашли быстро. Мы сидели около нее как потерпевшие кораблекрушение, выкинутые наконец на берег. Бочку можно было потрогать руками. Очень редко удается трогать руками мечту… С коротким предсмертным писком садились на лицо комары. Дул легкий ветер. У берега торопливо бормотала вода.
Огромная кастрюля стояла на примусе. Это была уже третья порция.
- Ну где же ты, Лукулл?!. - ликующим голосом начал Мишка. - Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времен? Иди к нам! Мы покажем тебе, как едят настоящие люди!.. Хо-хо!.. - Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.
Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы все ближе и ближе придвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.
Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладан благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щеки мыслителей. У нас были впалые животы йогов даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зеленая оторочка осоки была как ресницы озерного глаза - озерного глаза земли. Желтые игрушечные гусята выплыли из травы, сбились в беспокойную стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали как смешные кораблики детства. Тундра дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.
- В чем положительная сущность христианства? - с философским глубокомыслием спросил Мишка.
- В том, что был выдуман пост, - ответил я.
- Я в бога не верю, - сказал пират Гришка.
Он не знал, - что был уже не первым безбожником на берегу озера Асонг-Кюэль.
Человек не верит в бога
Это было в далекое время "экзотической Арктики". Человек прокладывал узкую ленту маршрута на белом листе карты. Это был очень странный человек.
Шел тысяча девятьсот двенадцатый год. Европейские столицы задыхались в невиданном ритме нового века. "Бал цветов" в Ницце, "Бал бриллиантов" в Париже.
Газеты писали о железнодорожных концессиях и грандиозных биржевых аферах. В залитых непривычным электрическим светом гостиных царили бородатые ораторы.
- Прогресс! - восклицали ораторы. Блестели пенсне.
- Прогресс!
Странный человек с профессорской внешностью собирал экспедицию на Чукотку. Подальше от прогресса. Экспедиция была в составе одного лица. Императорское географическое общество не сочло возможным оказать поддержку ввиду странной цели путешествия. Ее организатор был известен только в узких кругах университетских богословов.
"Наш век катится в какую-то ужасную пропасть, откуда нет возврата. Я хочу увидеть племена, которые еще не видали биржевых акций. Я хочу увидеть светлую молодость человечества. Может быть, тогда я узнаю, где и когда мы свернули с пути на дороге истории". Эти мрачные строчки были записаны на титульном листе экспедиционного дневника.
Ученый-богослов попал на Чукотку. Он пережил залитую спиртом полярную ночь на Анадыре, он наблюдал картину торговли с инородцами, он читал в сводках уездного начальства пронумерованные перечни вымерших стойбищ. Он видел тысячные стада оленей и бег пастухов по бугристой тундре. Он видел, как за два года создавались состояния, видел сифилис и туберкулез. На его глазах исчезали громадные стада китов в Беринговом море.
Богослов был упрям. Он поехал в глубь чукотской тундры. Он как палеонтолог искал окаменевшие останки прошлого человечества. Он не пишет, что видел в тундре, только в дневнике после нескольких чистых страничек была короткая фраза: "Бога нет. Я это видел". Дальше снова шли чистые странички. На берегу заброшенного в неизвестные географические координаты озера у богослова сбежал каюр. Это была не простая история. В Анадыре никто не верил, что человек мог приехать из столицы просто так. Мираж "золотой лихорадки" уже докатился до Чукотки. Человек прожил на берегу озера всю весну, пока его не подобрали случайно зашедшие чукчи. Он дал этому озеру звучное якутское название Асонг-Кюэль. Он не дал ему классического имени Надежды, или Спасения, или имени кого-нибудь из близких, или имени кого-нибудь из сильных. Он назвал его звучным якутским словом. Почему? Это было его тайной.
Человек не вернулся в Петербург. Он вернулся уже в Петроград. Это было долгое возвращение через скитания по дорогам Америки, поденщину на фермах Флориды и католические церкви Франции. Человек вернулся, чтобы читать лекции по атеизму. Его лекции собирали тысячи слушателей в голодном Петрограде.
Обо всем этом мы узнали совершенно случайно из крохотной книжки, выпущенной издательством "Красный рабочий" в 1927 году. Мы искали в архивах и памяти знатоков происхождения якутского названия озера и натолкнулись на странную до невероятности человеческую судьбу.
- Сволочь был каюр! - резюмировал Валька.
- Стоило такого кругаля из-за бога давать! - сплюнул Гришка.
- Раньше людям было гораздо труднее разобраться, - назидательно ответил Виктор.
Драмы
Гришка Отрепьев сбежал. Прямо удрал посреди ночи.
Утром Виктор нашел в палатке записку: "Не надо мне вашей зарплаты, ребята. Жизнь эта не для меня. Сами ешьте гагару. Тундру я знаю, можете не искать. Пока. Григорий".
Мишка возится в палатке с продуктами.
- Продукты он взял? - спрашивает Виктор.
- Дней на пять, - глухо доносится из-за парусины. Плоскость делится на триста шестьдесят градусов.
По которому градусу двинулся Гришка? Бредет, бредет где-то сейчас одинокий человек неизвестно куда, неизвестно зачем…
А если он не выйдет к людям?
А если закружит тундра одинокого человека?
Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Проклятый миридолит изматывает его душу. Мы это видим. Но сегодня не до миридолита. Гришка, Гришка!.. Разве нельзя было уйти открыто?
Что-то мешало тебе, Гришка, взглянуть в наши глаза перед уходом.
Мы томительно долго собираемся в маршрут, мы тянем время. Что-то надо решать. Где-то бредет одинокий человек. Низкая пелена облаков нависла над серой равниной. Покрапывает дождик. Надо решать…
- В конце концов, я не нанимал его через отдел кадров, - говорит Виктор.
- А если тундра закружит человека?..
- В конце концов, я геолог, а не воспитатель рвачей.
Манная крупа чукотского дождика серебрит наши волосы.
- Расходимся по маршрутам, - приказывает Виктор.
Расходимся, значит, по маршрутам. Металлогения требует жертв.
Мы с Лехой возвращаемся из маршрута первые. Потом приходит Мишка с Валентином. Рабочие кадры держат себя молчаливо. Виктора нет. Ночь потихоньку заглатывает тундру. Мы рвем крохотные кустики полярной березки. Они отчаянно цепляются за жизнь и за землю. Мишка поливает березку керосином, разводит костер. Дальше она уже горит сама. Мы сидим в неровном кругу пламени, темнота сжимает нас, как камера-одиночка.
Виктора нет…
Все, как по уговору, - ни слова о Гришке. Был человек - и вдруг исчез. Испарился.
Лохматое небо все ниже и ниже падает на костер. Немытыми стеклами синеют сквозь тучи прорывы. Одиноко вопит гагара.
- Клади больше, - говорит Мишка и снова уходит рвать березку. Он носит ее прямо охапками.
Костер среди тундры торчит, как одинокий маяк. Маяк в океане кочек. Виктор выплывает из темноты и устало садится у огня.
- Спасибо за костер, - говорит он. - Блуждал бы я, как лунатик.
- Я боюсь за того чудака, - сказал Мишка. - Неизвестно, что с ним может случиться. Надо добраться до рации, вызвать самолет.
Виктор молчит. Добраться до рации - это значит идти к югу залива, где стоянка охотников. Потом на их вельботе переплыть залив: поселок на той стороне. Десяток потерянных дней.
Виктор ничего не отвечает Мишке. После ужина мы молча вползаем в мешки. Одинокая фигура сидит у костра. Это Мишка. Сквозь сон я слышу, как он снова уходит рвать березку. Люди - родные братья букашек, думаю я. Их тоже тянет в темноте на огонь.
- Старина, - слышу я голос Виктора. - Разбуди меня, если проснешься рано. Сегодня мне не хватило времени в маршруте.
- Хорошо.
Я вижу во сне Ленку. Она купается в каком-то странном фиолетовом море. Я вижу ее знакомое до каждой черточки тело. Мне хочется подойти к ней и поцеловать мокрые завитки волос на затылке, положить руку на тонкую спину. Но Ленка уплывает.
"Очень ты боишься красного света!" - кричит она издали голосом Сергей Сергеича. От этой чепухи я просыпаюсь. За палаткой голоса. Что за чертовщина?!
У костра сидят двое: Мишка и Лжедимитрий собственной персоной.
- Дура ты, дура!.. - слышу я Мишкин голос. - Большой, длинноногий, но глупый до невозможности!
Они не замечают меня.
- Ну разве я не прав? - говорит Гришка. - За сто двадцать целковых такая мука! Без дома, без кино, голодуха… Даже рыба, говорят, понимает, где лучше.
- Что же вернулся?