Машина Андрея Николаевича уже подъезжала сбоку, со стороны дороги, к буровой мастера Жукова.
- Как там дела? - спросил Аман.
Човдуров ответил неохотно:
- Неплохо.
Аман помолчал, потом спросил напрямик:
- Когда посылаем бригаду в Сазаклы?
- Если тебя это интересует, поговори с Сафроновым.
- А разве нет решения управляющего?
- Ты же все знаешь без меня.
- Вот это и огорчает, что без тебя, - скучным голосом заметил Аман.
Човдуров нагнулся, подобрал с земли какую-то гайку, повертел в руке, бросил.
- Ты знаешь, это дело не по моей инициативе началось…
- Слушай, что за анархия?
- Поговори с Сулеймановым.
Парторг остановился. Пройдя два-три шага, из вежливости остановился и Човдуров.
- Если ты будешь тянуть в одну сторону, Сулейманов - в другую, Сафронов - в третью… Ты что - о коллективе не думаешь?
- Ты же парторг: твое дело соединять людей.
Они стояли на промысловой земле, ископанной, изрытой, заставленной механизмами, изъезженной вдоль и поперек. Здесь каждая гайка, поднятая с земли, была кем-то привезена, согрета рабочей рукой, служила общему делу. Здесь никогда для Амана и Аннатувака не было "твоего" и "моего". Аман понимал, что Човдуров до крайности раздражен позицией управляющего и ждет поддержки комиссии из совнархоза. Он и сам был бы рад решению о консервации, он был бы спокоен душой, если б оказался прав Човдуров. И все же он не ждал от Аннатувака такой издевательской интонации в разговоре наедине.
И, словно поняв этот ход мысли парторга, Човдуров смягчился.
- Ну ладно, будет нам ссориться. Еще успеем!
Как будто в воду глядел…
Не успели они с Сафроновым вернуться с промысла в контору, Аннатувак зашел в кабинет Амана с бумагой в руке. Вид у него был несколько сконфуженный.
- Хочу с тобой посоветоваться.
- Знаю о чем, - уверенно сказал Атабаев.
- И ничего ты не знаешь!
Аннатувак протянул вдвое сложенный листок.
- Очень хорошо знаю, жалкий бюрократ, - с усмешкой настаивал Аман. - Я знал даже, что будешь об этом советоваться. Хотя такие вопросы ты всегда решал самостоятельно… А если бы на этот раз не показал этого приказа, я бы сам нашел тебя, пока ты еще не подписал.
- Настырный ты человек, всегда был такой, - растерянно отшучивался Аннатувак. - Если все знаешь, погоди читать. Скажи, зачем пришел?
- Ты пришел сказать, что Тамара Даниловна приглашает меня в гости, - пробурчал Аман.
- Вот пригласительный билет, читай.
На листке бумаги рукой Аннатувака был набросан проект приказа о внеочередном отпуске бурового мастера Тагана Човдурова в связи с успешным окончанием скважины на Вышке. Атабаев покачал головой.
- Ты спросил отца?
- Я отпускаю бурового мастера.
- Но в отпуск уходят не для того, чтобы передвигать в пустыню многотонное оборудование, а для того, чтобы отдыхать.
- И я такого мнения…
- Иди к черту, дорогой! Когда ты покончишь со своим ребячеством?
Пока Аман читал листок, Човдуров вертел в руке крышку от чернильницы. Теперь он кинул ее, и она со звоном покатилась к дверям.
- Если не знаешь, запомни, - крикнул Аннатувак, - я не ребенок, я отец ребенка! Мои поступки не детский каприз, который пройдет, если шлепнуть слегка по мягкому месту!
Аман молча прошел к двери, поднял крышку, вернулся, положил на место.
- Я не согласен с твоим проектом, - наконец коротко сказал он, не глядя в лицо друга.
- Почему?
Потому что Таган-ага из тех людей, которые закладывали основы нашей нефтяной промышленности, потому что он проработал в Небит-Даге двадцать пять лет. Таких людей надо уважать. Это его беда, что он твой отец, а ты начальник конторы.
- Ты бы хотел семейственности, так, что ли? Выросли новые кадры, люди знают современную технику, обучены после войны, ездили и в Баку, и в Башкирию… Люди, как молодые чинары, растут… А я буду держаться за старых?
Аман улыбнулся этим словам, и снова вспыхнул Аннатувак:
- Ты что хихикаешь? Что я - смешное сказал?
- Ты только не бросай больше чернильниц в моем кабинете… Вот я думал о тебе, Аннатувак, и вспомнил, что слышал однажды в детстве. Рассказ один.
- Какой еще рассказ, полковой агитатор?..
Аман присел за стол и с улыбкой, всегда обезоруживавшей вспыльчивого друга, рассказал старую легенду.
- Когда-то в древности в одном княжестве был обычай: когда старели отцы, сыновья брали их на спину или на плечи, а другие просто на руках относили за гору, в пустыню, и оставляли там. Вот однажды сын нес своего отца и устал, присел на бугорке отдохнуть. Старик рассмеялся. Сын спросил: "Я несу тебя на смерть, а тебе весело?" - "Когда-то и я нес своего отца, - отвечал старик, - и отдыхал на этом же бугорке. Вспомнил об этом, почему-то стало смешно… А тебе не смешно, сынок?" Говорят, к вечеру сын принес своего отца домой, и люди с тех пор отказались от древнего обычая.
Човдуров не улыбнулся, только немного невпопад спросил:
- Ты что, считаешь моего отца и своего тоже академиками?
- Они, верно, не имеют высшего образования, не так уж глубоко разбираются в физике и математике, но в карманах у них партийные билеты и дипломы мастеров, в голове и в руках многолетний опыт. Таган-ага не слишком начитан по части геолого-технической литературы, но свойства и поведение пластов он знает, как характер своих детей. Сперва ты хотел уволить его на пенсию, списать с корабля, он рассердился на тебя. И поделом. Теперь хочешь, упрямый бык, отправить его в Кисловодск на двадцать шесть дней - пусть без него начнут сложное бурение в Сазаклы. Давай помиримся на том, что ты разрешишь ему и всей бригаде банный день… Скажут тебе спасибо!
Човдуров сидел молча, опустив голову, водя пальцем по столу. Аман положил руку ему на плечо.
- Аннатувак, ты помнишь…
- Нет! - не стал слушать Човдуров и дернул плечом, стараясь высвободиться из-под руки. - Нет, товарищ полковой агитатор, не помню, и не напоминай!
Андрей Николаевич стоял в двери, как бы молча спрашивая, не помешал ли, можно ли войти. Аман широким жестом пригласил его, показал на стул.
- Подожди, потерпи немного… - продолжал он, обращаясь к Аннатуваку. - Ты помнишь, на днестровском плацдарме было плохо, автоматчики простреливали нашу ложбинку, с вечера не было связи со штабом, патроны кончались… Мы лежали под деревом, помнишь? Что ты тогда сказал?
- Ничего… Наверно, что-нибудь по-латыни…
- Если забыл, напомню. Ты сказал, что готов к смерти, только жалко отца - будет страдать с разбитым сердцем до самой могилы… Тогда жалел, что ж он тебе теперь - хуже кажется?
Андрей Николаевич рассмеялся.
- У нас так говорят в России: "Есть старик - убил бы, нет старика - купил бы".
Уже давно проект приказа был машинально свернут в трубочку в руках Човдурова. А сейчас полетели на пол кусочки бумаги.
- Идите вы к черту с вашим хоровым пением! - крикнул он, пытаясь улыбнуться. Потом встал и быстро вышел из комнаты.
Глава двадцать третья
Небит-Дагская летопись
Уже на лестнице Аман досказал Сафронову о сегодняшней схватке с Аннатуваком.
- Вот башка садовая! - смеялся Андрей Николаевич.
- Я считаю, мастер Човдуров должен бы мне магарыч поставить, - улыбаясь, говорил Аман. - Подвезти вас?
- Я пешком…
- Ну, тогда до завтра.
- Желаю здравствовать.
Парторг захлопнул дверку машины. Андрей Николаевич широко зашагал по улице. Погода была мягкая, воздух изумительно чист. Над синими скалами Балхана два облака строили в небе какой-то причудливый чертог. По улице мимо Сафронова мчались машины, их стекла отражали солнце, и на садовых дорожках за оградами коттеджей песок блестел крупными зернами, точно бисер.
Главный инженер предпочитал возвращаться домой из конторы пешком. Такие прогулки он совершал вовсе не из гигиенических соображений; он просто любил город и не хотел никуда торопиться. Минувшая неделя изрядно измотала - надо было подгонять программу к концу года, обычно Андрей Николаевич домой возвращался поздно. А сегодня с особенным удовольствием шел по чистым улицам, раскланиваясь со знакомыми, поглядывая по сторонам. Конечно, не найдешь в этом городе ни мраморных дворцов, ни гранитных набережных, ни столичной пышности, а все-таки туркмены не зря говорят о Небит-Даге "наш Ленинград". Андрей Николаевич был страстно привязан к этому чуду пустыни, от его внимательного взгляда не укрывалась ни одна, даже маленькая, перемена, происшедшая в городе за неделю, и в этих наблюдениях, пожалуй, и заключалась вся прелесть неторопливых прогулок.
Расковыряли асфальт, - значит, решили закладывать бульвар, не дожидаясь весны. На Первомайской, рядом с базаром, открыли новую парикмахерскую - напрасно только выкрасили павильон голубой масляной краской, можно бы и просто побелить в тон окружающих зданий. В палисадниках сто сорок второго квартала высадили цветы: ничего, что это жесткие, как солома, циннии, подведут воду к весне, посадят ирисы…
Не только прохожие, а и собаки знали Сафронова. По улицам этого игрушечного города, придавая ему особый уют и оживление, всегда бегали собаки, не одичалые псы, слоняющиеся в переулках Стамбула или Тегерана, а выхоленные овчарки, легавые, сеттеры. А сегодня мимо Сафронова важно прошествовал великолепный незнакомец - желтый боксер; подрагивая мускулистыми ляжками, он умно навострил уши и наморщил могучий выпуклый лоб.
Возле дома встретил Андрея Николаевича собственный Трезор, полутакса-полудворняга, и в знак восторга прошелся даже по-цирковому на передних лапах.
После обеда, проведенного в веселой болтовне с Валентиной Сергеевной и Ольгой, Андрей Николаевич взял с собой стакан чаю с лимоном, прошел в тихую спальню, где стоял его письменный стол, и вынул из ящика три толстые, переплетенные в ситец тетради. Еще со времен землянок и палаток, когда, по собственному выражению Андрея Николаевича, он не понимал здесь ни бельмеса и с толмачом ходил на буровые, Сафронов вел дневник. Вел нерегулярно, то увлекаясь и записывая все подряд, то забрасывая чуть ли не на год. Последнее время, особенно после XX съезда партии, записи стали щедрее, полнее, перемены, вдохновившие всю страну, отразились и на дневнике небит-дагского инженера. Именно теперь вдруг прочертилась для самого Андрея Николаевича на этих пожелтевших страницах история его собственной жизни и, даже больше того, история его удивительного времени, записанная от случая к случаю, не для печати, и потому особенно живая. Тут были вперемежку цифровые записи, характеристики людей, поговорки, словечки, иногда просто перевод фразы с туркменского на русский. Андрей Николаевич всегда удивлялся, услышав в туркменском или татарско-тюркском разговоре слово, которое привык считать исконно русским, и он записывал эти слова - топчан, балык, епанча, диван, бирюза, амбар…
Раскрыв третью тетрадь, исписанную только наполовину, Андрей Николаевич аккуратно проставил дату и записал:
"Барса-гелмез. По-русски: пойдешь - не вернешься".
Он надолго задумался, откинувшись на гнутую спинку кресла. Снова склонился над тетрадью и приписал:
"Отправить колонну гусеничных тракторов С-80, отряд буксирных тележек "Восток" да в придачу три–четыре бульдозера… Всю пустыню исколесят. И вернутся, раньше срока вернутся… Не нынче-завтра на Луну полетим, а они - "барса-гелмез"… Позор какой!"
Не докончив мысли, отложил перо и раскрыл первую, мелко исписанную тетрадь.
"12 апреля 1930 года
Вот и кончилась землянка. Дали комнату в Джебеле. Валя радуется, а я даже растерялся. С водой будет легче, и это счастье. Но на дорогу от дома до Вышки придется тратить часа два-три. Из Джебела надо ехать в товарном вагоне или на открытых платформах, на которых перевозят соль из "Бабаходжи".
Когда кончается какой-то период жизни, пусть даже очень тяжелый, всегда немного грустно.
22 апреля 1930 года.
Сегодня ехал в теплушке с красноводским лесничим. Смешно: лесничий в пустыне. Он говорит, что на восточном склоне Большого Балхана пять с половиной тысяч корней арчи. А мы-то привыкли считать Балхан лысым.
Лесничий рассказывал, что в Небит-Даге еще в восьмидесятых годах довольно удачно подвизались нефтепромышленники Коншин и Симонов. Нобель ринулся было сюда же, но добыча показалась по сравнению с Челекеном ничтожной, и он прекратил бурение.
Лесничий поработал и на нефти. Был, как он выражается, приказчиком у Коншина. Бурили тогда ударно-канатным способом, порода долбилась долотом плотничьего типа. При такой технике скважина побольше ста метров бурилась два года. А сколько было несчастных случаев - и не сосчитать! Нефть добывали желонкой - удлиненной бадьей, приспособленной к узким диаметрам скважины.
Хищническое бурение этих мелких скважин в девяностых годах привело к тому, что скважины истощились и были заброшены. И подумать только (старик был сам этому свидетель), что спустя тридцать лет белогвардейское ашхабадское временное правительство снова обратилось к этим заброшенным скважинам и колодцам.
Бурили упорно. Счет добытой нефти шел даже не на тонны, а на килограммы. Отрезанные красными войсками от Баку и Челекена, белогвардейцы не жалели средств на восстановление узкоколейки между Бела-Ишемом и Вышкой, чтобы иметь подъездные пути к источникам нефти и заправлять паровозы для своих отступающих эшелонов.
Уходя, белые забили скважины.
А в 1922–1923 годах управление Средне-Азиатской железной дороги попыталось возобновить бурение в Небит-Даге, но промышленной нефти не получили. Работы были прекращены.
Сколько же раз люди описывали виражи вокруг Небит-Дага! Неужели и сейчас, когда весь народ взялся выполнить пятилетку, наш поиск пойдет впустую?
Да нет, не верю я…
8 мая 1930 года.
Воскресенье. Валя утром плакала. Говорит, что каждую ночь видит во сне деревья. Беременной женщине, конечно, тут невыносимо. Пошел в пустыню, в сторону Молла-Кара, принес ей веточку черкеза. Сухонькая веточка, облепленная сухонькими белыми цветочками. Похожа на засушенную ветку японской вишни. И Валя опять плакала. Растрогалась или от тоски по родине? Не знаю.
Почему я здесь работаю? Почему мы живем в этой забытой богом пустыне? Почему Валя должна мучиться из-за меня и можно ли, когда родится ребенок, не купать его?
Все эти вопросы сто раз возникали. И сто раз их гнал от себя. Что ж, пора и подумать.
Геолог Ганецкий - поляк, бакинец, щеголь, эрудит, эгоист самой высшей марки, - когда приезжал в прошлом году и обедал в моей землянке, говорил: "Вы энтузиаст, Андрей Николаевич!" Смешно. Смешно представить себе, что я в своем собственном дневнике, наедине с самим собой, при свете коптилки так и запишу: "Работаю в туркменской пустыне, потому что я энтузиаст". Мне и слово-то это не нравится. Энтузиаст - это какой-то восторженный, какой-то многоречивый, возбужденный человек.
Я мог бы перевестись в Баку, и, конечно, Валя этого хочет, хотя и молчит. Но ведь промыслово-разведочный участок после моего ухода не прикроют! Так почему же мое дело должен делать кто-то другой? Сын вологодского мужика из деревни Вяземки в ста километрах от железной дороги, из деревни, где еще до сих пор, в тридцатом году, больше верят в ведьму, чем слушают попа, а в сельсовете крестятся на портрет Маркса, я кончил девятилетку в Вологде и институт в Москве. По заслугам? Нет, просто по праву. Хотел учиться и учился. Кончил институт - послали в Баку. Никогда не был безработным. Это тоже надо понять. Потом послали в Небит-Даг. Ищем, бурим, чуть продвигаемся, надеемся… Тяжело? Очень. Интересно? Необычайно! Потому что, если геологи не ошибаются, а они не ошибаются, за небит-дагской нефтью есть будущее; через десять - пятнадцать лет мы обживем пустыню. И это будет чудо. Если бы не революция, я бы сейчас ковырял лопатой скудную вологодскую землю, не знал грамоты, как мой дед и отец, в воскресный день выходил на базар со связкой лаптей. Так почему же мне пятиться отсюда, куда послала власть, давшая мне все? Почему мою работу должен сделать кто-то другой?
Завидую ли я Ганецкому, который в Баку, на своем четвертом этаже с видом на море, в комнате, завешанной паласами, расположившись за просторным письменным столом, где осыпаются розы в хрустальной вазе, штудирует американские журналы? Нет, не завидую. Во-первых, потому что в любую минуту могу туда уехать, а во-вторых, через пять-десять лет я испытаю такое творческое счастье, такое исполнение всех желаний, какое и не приснится ему в комнате с видом на море… А может, он все-таки прав и я действительно энтузиаст?.. Что-то расписался больно длинно…
25 мая 1930 года.
Нет, так работать немыслимо! С утра поднялась песчаная буря. Железнодорожные пути на двенадцатом километре занесло песком. Все пассажиры вышли из теплушек на расчистку. Дорога от дома до промыслов заняла четыре часа. К восемнадцатой скважине подвозили трубы на ишаке. По одной штуке. Мало того, что нет своего автопарка, но и верблюды не наши - джебелские, с соляных промыслов! Работаем на оборудовании, оставшемся от Коншина и Симонова. Двигатели и долота изношены до крайности, балансиры выходят из строя, сегодня трижды рвались бурильные канаты.
Вчера отправил Валю к теще в Вологду. До события еще далеко. В декабре. Тогда и возьму отпуск.
25 октября 1930 года.
Наконец-то и у нас свой автопарк! В Красноводск пригнали для нас две полуторатонки. Правда, из-за бездорожья пока не могут перегнать сюда, но это уже пустяки. Было бы что перегонять!
1 июня 1931 года.
Неделю назад произошло важное событие, двадцать четвертая скважина, пробуренная глубже, чем соседние, на новый горизонт, фонтанировала три часа пятнадцать минут. Выброс нефти около пятисот тонн. Наши нытики и маловеры оглушены. С неслыханной быстротой (через две недели после фонтана) в Союзнефти приняли решение о расширении разведки и добычи нефти и увеличили средства, отпускаемые на трест "Небит-Даг". В состав треста входит теперь разведочный промысел Небит-Даг, Челекенский нефтеучасток и нефтеразведка Чикишляр.
12 октября 1931 года.
Вот и горькое похмелье… После фонтана все будто замерло. Скважины 14, 15 и 18-я оказались геологически неудачными, 9-я дала воду, 7-я - убогую суточную добычу в полтонны, 13-я - пять тонн, 19-я - двадцать тонн.
Начальник треста вернулся из Москвы. Там недовольны. "Мы не можем бросать миллионные средства на филантропическую затею - питать иллюзии небит-дагских фантазеров". Вот как пышно выражаются. А крыть нечем. Все доводы под землей.
18 декабря 1931 года.
Можно ли работать при таком уровне техники и технологии, как у нас? Бакинские промыслы с их оснащенностью будто на другой планете, а не за Каспием. А мы все еще бедны, все еще под вопросом, все еще не доказали право на существование, хотя нефтеносность недр очевидна.