Дед Евтух с Васючихой покидают свои пост лишь тогда, когда поток машин и подвод заметно уходит на убыль. Тогда бабка Васючиха отправляется досматривать сны, а дед Евтух, снеся предварительна в сарай свою добычу, умывается, надевает пошло штаны, новую вышитую сорочку и садится завтракать горячими блинами со шкварками, испеченными его женой, бабой Маней. Блины он запивает литровой кружкой растворимого кофе, посылаемого ему сыном из Киева. Отзавтракав, дед Евтух водружает на голову соломенный брыль, и вдвоем с бабой Маней они отправляются в сарай, начинают выносить из сарая на улицу бочки и бочоночки всевозможных форм и всевозможных размеров, от совсем крохотных до пузатых великанш. Тут есть и кругленькие, как шарики, есть с приплюснутыми боками, есть с краниками и без краников, с ручками и без ручек, есть для меда, для березового сока, для солений, а есть и жбанчики для вина. Гладенькие, желтенькие, опоясанные железными обручами - не бочки, а произведение искусства!
Расставив их на траве, дед Евтух с бабой Маней ждут, когда на дороге появится какая запоздалая подвода. Тогда дед Евтух останавливает ее, договаривается с хозяином, грузит бочки: сперва самую большую, в нее - поменьше, а в ту - еще поменьше, потом самую малую, а потом и те, что не поместились в большую, и везет их на базар. Бочки, покачиваясь, едут на возу, а дед Евтух вышагивает рядом, не желая садиться на воз, чтоб не помять новые штаны.
К этому времени солнышко поднимается выше, прибывает первый рабочий поезд из Гомеля, прибывают первые автобусы из Чернигова, и приехавшие издалека покупатели, смешавшись с принаряженными жителями нашего городка, пестрым потоком движутся и движутся по тротуарам в сторону старого, ныне закрытого кладбища, к которому вплотную, ограда к ограде, примыкает большая базарная площадь.
Не стану описывать, что там продается и что покупается. Все продается и все покупается. Белые ряды - молочные, красные ряды - помидорные, черные ряды - смородиновые, зеленые ряды - луковые, огуречные, укропные, салатные… Мясные ларьки… Возы, возы - с утками, курами, свиньями, индюками, поросятами… Машины, машины - с картошкой, капустой, яблоками… Сладкие стеклянные петушки на палочках. Пряники-коники, пряники-куколки… Свистульки, пищики, платья, шали, зимние пальто, тюбетейки, босоножки, сапоги на меху, хомуты, деготь, самодельные аппликации… Черная смородина продается корзинами, яйца - сотнями, цыплята - десятками… Кудахчут куры, гогочут индюки, блеют козлята… И стоит такой мощный гуд, такое слитное, неумолчное разноголосье раскачивается в воздухе, что даже крикливые галки испуганно затихают на кладбищенских деревьях, совсем черных от их несметного числа.
И никто не знает, о чем думают в это время птицы, взирая с высоты на людской водоворот и слыша его звучный гул. Может, им видится что-то страшное в этом скоплении людей? Может, их пугает этот рев голосов? Или они хотят попять, отчего в иные дни эта большая площадь земли, обнесенная высоким забором, абсолютно пустует и им, галкам, можно спокойно разгуливать под столами и на лавках, подбирая зерна, крошки, всякие яркие тряпочки или блестящие стеклышки и монетки, которыми можно украсить гнездо, а в другие дни она вот так неузнаваемо преображается? Или они не думают об этом, а просто дивятся безумной храбрости воробьев, что бесстрашно шныряют под ногами у людей и без устали молотят клювами?.. Никто не знает, о чем думают галки. Но что-то тревожит их, коль они черной тучей облепили деревья и не шевелятся? Видать, не так уж глупы эти птицы, как мы полагаем…
А базар гудит, кипит, бушует. Но спешки, той спешки, что присуща малому базарчику, нет и в помине. День длинный, базар долгий - куда торопиться? Можно походить, на людей посмотреть, себя показать. Можно со знакомыми постоять, их новости узнать, своими поделиться. И каких сценок не увидишь здесь, чего не наслушаешься!
Вот ходит меж рядами Демьян Демьянович Грач, корреспондент областной газеты по нашему району. Все местные его хорошо знают, потому что - как не знать человека, который уже тридцать лет корреспондент по району? И все, что надо и не надо, про него знают. Например, что в молодости, то есть тридцать лет назад, был он тощим, каплоухим и длинноносым, а теперь вот сильно раздался фигурой и лицом, отчего пос и уши стали как бы совсем нормальными. Знают, что жена его давно и тяжело болеет, что замужняя дочка живет в алтайском городе Бийске, оттого он сам ходит на базар, сам стирает, варит да еще и пишет в газету. Женщины его жалеют и, встречая на базаре, стараются помочь ему в покупках.
И сейчас, когда Демьян Демьянович Грач остановился возле дидка, прижимавшего к себе здоровенного индюка, и, взяв у него индюка, стал подкидывать его в руках, определяя, на сколько тот потянет, возле него сразу очутились: с левой стороны - уже знакомая нам Полина Ивановна, а с правой - еще незнакомая Нина Антоновна Вернигора, нарядчица лесного склада, миниатюрная женщина с фигурой подростка и лицом старушки. И обе по очереди тоже стали взвешивать на руках индюка, невысоко подбрасывая и ловя его, разглядывать его спутанные бечевкой лапы, дуть ему под разноцветные перья, и стали наперебой отговаривать Демьяна Демьяновича покупать индюка, утверждая, что тот стар и будет долго вариться.
- Да, древний индючок, - согласился Демьян Демьянович, посапывая носом, который все же и теперь был, хоть и толст, но чрезмерно длинен. И сказал, возвращая дидку индюка: - Да я и не собирался покупать. Я для интереса прикинул.
И пошел себе к ягодным рядам, покинув услужливых женщин.
- Ах, бедненький, ах, бедненький! И сколько ж он будет корзины тягать? - запричитала Полина Ивановна, глядя вслед Демьяну Демьяновичу, удалявшемуся от них с тяжелой корзиной в руке. - И надо ж такое: который год лежит параличом разбитая и никак бог не приберет! И в чем там у нее душа держится? Умирала б уже скорей, чи шо.
- И то верно, - закивала маленькой головкой Нина Антоновна. - Себе и ему руки развязала бы.
- А то нет? Я б ему в два счета таку кралю нашла, шо кровь з молочком. Вон моя племянница з мужиком развелась, а какая ж девка! Хлопчик у нее, правда, есть, сынок, так разве ж это препятствие?
- Я слыхала, он жену крепко любит.
- Кого там любить, кого любить? Тьфу на него с такой любовью! - смачно сплюнула себе под ноги Полина Ивановна. - Вот я тебе один пример расскажу… Уйдем с дороги, а то штовхаются, - потянула она в сторону Нину Антоновну.
И принялась рассказывать этот самый пример, зная, что базар никуда от нее не денется. И зная так же то, что сегодня ей придется сделать еще один заход сюда, но уже после обеда, когда приезжие уберутся на автобусы и поезда и цены на базаре спадут…
А вот столкнулись возле корзин с черной смородиной низенький мужчина лет шестидесяти в выгоревшей пляжной кепочке-маломерке с красным прозрачным козыречком и женщина, примерно того же возраста, с серебром в волосах, похожая на старую учительницу, и повели такой разговор:
- Здравствуйте, Лева. Как вы живете? Я вас давно не видела.
- Здравствуйте, Зина, но как я живу? Наша Анька обратно внуков на лето прислала, а это же не внуки, а настоящие шибеники. Я вас, Зина, тоже с прошлого базара не видал.
- Вот видите, Лева, а ведь мы соседи.
- Разве это соседи, когда наши дома на разные улицы выходят? Я только через задний забор ваш голос слышу.
- И я вас, Лева, слышу. Но все-таки у меня к вам претензия.
- Ко мне? А в чем тогда дело?
- Лева, скажите честно: моя курица к вам перелетала?
- Конечно, перелетала! Я ее обратно до вас через забор перекинул.
- Да, но почему на третий день? Разве вы не слышали, как я ее искала? Я ведь всех соседей обошла, кроме вас.
- Клянусь богом, я не слышал! Она с моими курками сидела, а я ее не видел. Вы ж посмотрите, какой у меня курятник, что там можно видеть? Или вы не верите в эту темноту? Если вы не верите, я на вас по-соседски обижусь.
- Нет, Левочка, я вам верю. Все равно спасибо вам. Я ведь думала, что она уже у кого-то в борще плавает.
- Зина, я вас сильно прошу про меня такого не думать. Как хотите, а мы соседи.
- Что вы, Лева, никогда! Вы будете брать смородину? Смотрите, какая хорошая: крупная и сухая. Берите первым, я вам уступаю.
- Нет, сперва я вам уступаю. Вы первая, а после я…
А вот меж рядами, меж возами степенно похаживает Карпо Буряк, который каждому приметен своей могучей фигурой и завидным ростом. Ему за тридцать, он ездит помощником машиниста на тепловозе. Ночью Карпо привел товарняк из Конотопа, хорошенько выспался, пока его жена Люся бегала на базар, и теперь, к полудню, вышел сюда прогуляться. Он выбрит, аккуратно причесан на пробор, от него пахнет "Шипром". Шелковая васильковая тенниска плотно обтягивает его широченные плечи, светлые брюки в черную полоску заглажены спереди острыми складками, желтые сандалеты, хотя и пропылились, но видно, что сегодня чищены.
Никакой корзины или сумки у него нет, свободные руки Карпо держит в карманах брюк. Но тем по менее он часто останавливается, разглядывает то да ее, спрашивает почем.
- Почем яйца? - интересуется Карпо у бровастой молодухи.
- По восемьдесят копеечек, - отвечает та. - Будете богато брать, так по семь рублей сотню отдам.
- Ну и яйца! - хмыкает Карпо. - Что их тебе, голуби несли?.. Почем пепенка? - спрашивает он в другом месте.
- Та два рубля видро, ну их к черту! - отвечает ему дядька, которому, видимо, надоело торговать. - Вы ж глядить, якие яблучки! Это ж мед, а не яблучки. От попробуйте…
- Ну и мед! - кривится Карпо, надкусив крупное, брызнувшее соком яблоко. - Дичок и то вкусней. - И движется дальше, доедая яблоко. - Сколько ты за порося хочешь? - спрашивает он в третьем месте.
- А будешь брать? - говорит ему хозяин. - Если будешь, то мы сговорымся.
- Ну и порося! - крутит головой Карпо. - Вон у него глаза разные: один больше, другой меньше… И сколько такой кожух? - приценивается Карпо, попав на толчок, где торгуют ношеной одеждой, старой обувью, бывшей в употреблении посудой и всякой мелочью далеко не первого сорта.
- Бери, бери, я дешево отдам! - отвечает владелец кожуха, радуясь, что нашелся покупатель.
- А мне он и даром не надо! - презрительно морщится Карпо. - А ну, покажи хомут, - просит он, добравшись до одной из автолавок.
Но продавец, сразу определив, что Карпо не его покупатель, говорит:
- Зачем тебе хомут? Ты ж все одно не купишь.
- А ты думал, куплю? Они ж у тебя бракованные, - отвечает Карпо и удаляется.
Карпо Буряк есть Карпо Буряк. Те, кто его знают, могут засвидетельствовать, что Карпо всех на свете считает дурнями, а себя умным. Он еще долго будет гулять по базару, приметный своим высоким ростом и васильковой тенниской.
Точно так же всегда приметен ростом и другой человек на базаре - милиционер Верба. Пожалуй, Верба превзошел в росте Карпа, только вдвое тоньше его, так что их никогда не спутаешь. К тому же голову Вербы украшает синяя милицейская фуражка, какой, безусловно, нет у Карпа. Эта фуражка с утра до вечера маячит на базаре, появляясь то в одном, то в другом конце его. И знает Вербу в нашем городе всяк мал и велик, поскольку, как и Демьян Демьянович Грач на своем посту, Верба служит на своем, в милиции, тоже тридцать лет. Когда-то он был простым рядовым милиционером, а теперь, пожалуйста, - старший лейтенант.
Он ходит и ходит по базару - меж рядами, меж возами, меж ларьками и грузовиками, маяча своей фуражкой, поглядывает по сторонам маленькими серыми глазками, лузгает семечки, вытирает носовым платком пот со лба, потому что… а ну, попробуй-ка целый день потоптаться на солнцепеке в суконном кителе и суконной фуражке! И многие могут спросить: а зачем он ходит, что он тут забыл, что потерял?
Но раз ходит - значит, надо. Иначе зачем Катерина Авдюшко, женщина средних лет с подкрашенными губками, оглянувшись ненароком и заметив подходившего сзади Вербу, Столь проворно смела бы со стойки в корзину свою продукцию, проворно прикрыла бы корзину платком и, облокотись на корзину, которую не успела сунуть под стойку, стала бы с интересом смотреть на небо? Вроде она затем лишь и явилась на базар, чтоб вот так постоять у стойки и полюбоваться белой тучкой, наплывавшей на солнце.
Верба подходит к Катерине Авдюшко, трогает ее сзади за плечо, говорит:
- Здравствуй, Михайловна.
- Ой, здравствуйте! - отвечает она, вроде радуясь, что видит его.
- Ну, так что? - спрашивает Верба, сдвигая со лба фуражку и утирая платком мокрый лоб.
- Так ничего… Ох, и жарит сегодня!.. - говорит Катерина Авдюшко, сочувствуя потению Вербы.
- А там что? - кивает он на корзину.
- Тут?.. Отут в корзинке?.. Да что ж тут?.. Маслица купила, сырку трошки…
- Ну, ладно… - говорит Верба и умолкает. Потом опять говорит: - Я тебя, Михайловна, предупреждал…
- А то как же… как же, - согласно кивает она, ласково заглядывая ему в лицо.
- Ну, ладно… Ты все ж таки помни, что я предупреждал, - говорит Верба и уходит.
Верба знает, что Катерина Авдюшко самолично производит на дому те самые стеклянные петушки на палочках и пряники-коники, и делает это весьма искусно. С одной стороны, вроде бы и не дозволено такое, такое нужно пресекать, а с другой стороны - изделия Катерины Авдюшко идут нарасхват, и как тут быть - сам черт не поймет!
Вот и дед Евтух Пивень со своими бочками. С одной стороны - покупатель отрывает бочки с руками, а с другой…
Приметив в толчее соломенный брыль и вышитую сорочку деда Ливня, Верба направляется к нему. Возможно, кто-нибудь подумает, что дед Евтух, распродав бочки, опять занялся сгребаньем сена, которого - ого, сколько можно набрать под возами и машинами? Ничего подобного. На людях дед Евтух этим не занимается. Тем более что сейчас у него иная задача: выбрать хорошей черной смородины, да побольше, чтоб побольше сварить варенья и отправить сыну в Киев, который тоже не забывает его и регулярно шлет ему растворимый кофе в баночках.
- Здравствуйте, Пивень, - говорит, подходя к нему, Верба. - Распродались?
- А конешно ж, распродався, - отвечает дед Евтух и протягивает Вербе костистую руку с коричневой, в мозолях ладошкой. - Драстуйте, чи шо…
- Ох, смотрите!.. - вздыхает Верба и тоже подает руку деду Евтуху.
- Я смотрю, - отвечает дед Евтух, отлично понимая, о чем речь. И хитрит: - Смотрю оце на ягоду и приторговую. Добра ягода в этом году.
- Ну ладно… - говорит Верба.
Он снимает фуражку, машет ею, чтобы хоть немного охладить фуражку и дать чуток остыть потной голове. Потом надевает фуражку и направляется к возам. И видит, как какой-то дядька, в расхристанной сорочке, стоя на возу, кричит и машет руками:
- Мытро!.. Мытро!.. - Дядька старается одолеть общий гул.
А какой-то другой дядька, бежавший к автолавке, в пиджаке и чоботах; останавливается, приставляет к глазам руку и, щурясь на солнце, смотрит, кто его зовет и зачем. Первый дядька уже соскочил с воза и бежит к нему.
- Мытро, здоров!.. Узнаешь?..
- Постой, постой… Сидор?! Да невжели Сидор?.. Ах ты, мать моя родная!..
- А я глядю: Мытро чи не Мытро?..
- Да я ж это, я!.. Да откеда ты взявся?.. Ах ты, боже мой!.. Это ж мы с тобой когда бачились?
- Да, считай, как с госпиталем распрощалась… Считай, в сорок пятом…
- Так ты живой?
- Да живой!
- Ну, здоров, Сидор!.. А я вот телочку продав…
- Здоров, Мытро!.. А я салом торговав…
Верба постоял, посмотрел на этих дядьков, на то, как обнялись они и, обнявшись, заспешили к возам, повернулся и опять пошел к ягодно-молочным рядам. Многие здоровались с Вербой: кто кивком, кто за руку, другие останавливались и заговаривали с ним. Вот подошел к нему знакомый железнодорожник - усатый, краснолицый, уже в летах. Протянул руку:
- Привет начальству. Дежурим?
- Дежурим, ну его к чертям.
- Да, жарковато…
- Трошки есть…
- И на кой хрен тебе тут дежурить?
- Порядок должен быть…
- Ну, тогда поддерживай.
- Да вот же - нужно…
- А я перец в стручках шукаю и не вижу. Красненький…
- Есть такой. Вон там в последнем ряду бабка продает. Пойдем покажу.
- Ну, пойдем… сделай милость.
5
Для кого быстро идет время, а для Вербы - медленно.
Всего второй час, самое пекло начинается. С неба льет такой огонь, что хоть снимай китель и на виду у всех выкручивай его. Видно, оттого и галки на кладбище зашевелились. Полдня недвижно висели на деревьях и вдруг разом, будто им скомандовали, покидают кладбище.
Верба, сняв фуражку, смотрел, как птицы большими стаями снимаются с деревьев и беспорядочной массой, храня полное молчание, летят в сторону реки - к колхозным садам, что лежат за речкой. Галок так много, что на несколько минут они закрывают своей черной массой солнце и на базарную площадь наплывает темная, шевелящаяся тень. Но Верба знает, что через несколько часов, наклевавшись досыта в садах жучков и червячков и налакомившись сладкими вишнями, галки снова в полном молчании пролетят над шумным базаром и вновь от их несметного числа почернеют зеленые кладбищенские деревья, давно ставшие пристанищем чернокрылых птиц.
Он много знает, лейтенант Верба, давний страж городского и базарного порядка. Может, кого и удивит своим уловом воет тот рыбак в белой панамке, со спиннингом, что пробирается сквозь толпу, только не Вербу. Да и никакой он не рыбак, хотя авоська на его плече и полна рыбы, а Семен Горохов - самый веселый человек в городе. Энергии у Семена Горохова - море, а фантазии еще больше - океан. Он военную пенсию получает, но без дела не сидит и везде успевает: мотокружок ведет, местных футболистов тренирует, пятый год с пионерами яхту на реке строит, - очень энергичный человек! Всегда забавно с ним поговорить. Интересно, какую байку он сейчас Вербе расскажет?
Семен Горохов идет быстро, точно очень спешит, прожимает к себе спиннинг, чтоб никого им не задеть, и быстро головой в белой панамке по сторонам вертит, будто кого-то высматривает. Но в том-то и дело, что никого он не высматривает, а просто глядит, какое впечатление производят несомые им в авоське щуки и сомы. Он для того и на базар завернул с реки, чтоб все увидели, какой он удачливый рыбак. Потом еще по всему городу пробежит со своим уловом, чтоб и другие увидели.
- Привет доблестной милиции! - бодро восклицает Семен Горохов и энергично вскидывает руку со спиннингом, приветствуя Вербу.
Он поджарый, загорелый, над губой маленькие усики, во рту три золотых зуба. Когда смеется - сто морщинок смеются и приплясывают на его лице, потому что годы свое берут, а Семену Горохову уже шестьдесят с добрым гаком.
- Ну, как улов сегодня? - улыбается ему Верба.
- Не так, чтоб очень, но кое-что имеем! - бодро откликается Горохов, снимая с плеча авоську с рыбой и встряхивая ее.
- Почему ж не очень? - улыбается Верба, разглядывая рыбу. - Ладный щупачок… И этот неплох: килограмма на два потянет, - говорит Верба, вроде и не видел, как в утренних сумерках, когда только съезжался базар, Семен Горохов, припрятав где-то спиннинг и панамку, покупал у настоящего рыбака эту самую, еще живую рыбу. Потом, конечно, отправился на реку, продержал рыбку в воде, а теперь возвращается домой с уловом.