- Ну, и в один роковой день это лопнуло, разлетелось, помчалось в тартарары… Помню этот день, как сейчас. Сидел на даче, на террасе, и читал, книгу даже помню. Был грузный закат, багровый, заливал все кровяным блеском. С поезда из города приехал отец. В руке газета, сам взволнован. Сказал одно только слово, но в этом слове была ртутная, мертвая тяжесть… Война. Ужасное было слово, кровяное, как закат. И отец прибавил: "Вадим, твой прадед, дед и отец шли по первому зову родины. Надеюсь, ты?.." Он не напрасно надеялся. Я ушел от книг. И ушел ведь искренне тогда…
- Чудило! - кинула Марютка, пожав плечами. - Что же, к примеру, если мой батька в пьяном виде башку об стенку разгвоздил, так и я тоже обязана бабахаться? Что-то непонятно мне такое дело.
Поручик вздохнул.
- Да… Вот этого тебе не понять. Никогда на тебе не висел этот груз. Имя, честь рода. Долг… Мы этим дорожили.
- Ну?.. Так я своего батьку, покойника, тоже люблю крепко, а коли ж он пропойца дурной был, то я за его пятками тюпать не обязана. Послал бы прадедушку к прабабушке!
Поручик криво и зло усмехнулся.
- Не послал. А война доконала. Своими руками живое сердце свое человеческое на всемирном гноище в паршивой свалке утопил. Пришла революция. Верил в нее, как в невесту… А она… Я за свое офицерство ни одного солдата пальцем не тронул, а меня дезертиры на вокзале в Гомеле поймали, сорвали погоны, в лицо плевали, сортирной жижей вымазали. За что? Бежал, пробрался на Урал. Верил еще в родину. Воевать опять за попранную родину. За погоны свои обесчещенные. Повоевал и увидел, что нет родины, что родина такая же пустошь, как и революция. Обе кровушку любят. А за погоны и драться не стоит. И вспомнил настоящую, единственную человеческую родину - мысль. Книги вспомнил, хочу к ним уйти и зарыться, прощения у них выпросить, с ними жить, а человечеству за родину его, за революцию, за гноище чертово - в харю наплевать.
- Так-с!.. Значит, земля напополам трескается, люди правду ищут, в крови мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать?
- Не знаю… И знать не хочу, - крикнул исступленно поручик, вскакивая на ноги. - Знаю одно - живем мы на закате земли. Верно ты-сказала: "Напополам трескается". Да, трескается, трещит старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет. Раньше была молодой, плодоносной, неизведанной, манила новыми странами, неисчислимыми богатствами. Кончилось. Больше открывать нечего., Вся человеческая хитрость уходит на то, чтобы сохранить накопление, протянуть еще века, года, минутки. Техника. Мертвые числа. И мысль, обеспложенная числами, бьется над вопросами истребления. Побольше истребить людей, чтоб оставшимся надольше хватило набить животы и карманы. К черту!.. Не хочу никакой правды, кроме своей. Твои большевики, что ли, правду открыли? Живую человеческую душу ордером и панком заменить? Довольно! Я из этого дела выпал! Больше не желаю пачкаться!
- Чистотел? Белоручка? Пусть другие за твою милость в дерьме покопаются?
- Да! Пусть, черт возьми! Другие - кому это нравится. Слушай, Маша! Как только отсюда выберемся, уедем на Кавказ. Есть у меня там под Сухумом дачка маленькая. Заберусь туда, сяду за книги, и все к черту. Тихая жизнь, покой. Не хочу я больше правды - покоя хочу. И ты будешь учиться. Ведь хочешь же ты учиться? Сама жаловалась, что неученая. Вот и учись. Я для тебя все сделаю. Ты меня от смерти спасла, а это незабвенно.
Марютка резко встала. Процедила, как ком колючек бросила:
- Значит, мне так твои слова понимать, чтобы завалиться с тобой на пуховике спариваться, пока люди за свою правду надрываются, да конфеты жрать, когда каждая конфета в кровях перепачкана? Так, что ли?
- Зачем же так грубо? - тоскливо сказал поручик.
- Грубо? А тебе все по-нежненькому, с подливочкой сахарной? Нет, погоди! Ты вот большевицкую правду хаял. Знать, говоришь, не желаю. А ты ее знал когда-нибудь? Знаешь, в чем ей суть? Как потом соленым да слезами людскими пропитана?
- Не знаю, - вяло отозвался поручик. - Странно мне только, что ты, девушка, огрубела настолько, что тебя тянет идти громить, убивать с пьяными, вшивыми ордами.
Марютка уперлась ладонями в бедра. Выбросила:
- У них, может, тело завшивело, а у тебя душа насквозь вшивая! Стыдоба меня берет, что с таким связалась. Слизняк ты, мокрица паршивая! "Машенька, уедем на постельке валяться, жить тихонько, - передразнила она. - Другие горбом землю под новь распахивают, а ты? Ах, и сукин же сын!
Поручик вспыхнул, упрямо сжал тонкие губы.
- Не смей ругаться!.. Не забывайся ты… хамка!
Марютка шагнула и поднятой рукой наотмашь ударила поручика по худой, небритой щеке.
Поручик отшатнулся, затрясся, сжав кулаки. Выплюнул отрывисто:
- Счастье твое, что ты женщина! Ненавижу… Дрянь!
И скрылся в хибарке.
Марютка растерянно посмотрела на зудящую ладонь, махнула рукой и сказала неведомо кому:
- Ишь до чего нравный барин! Ах ты, рыбья холера!
Глава десятая, в которой поручик Говоруха-Отрок слышит грохот погибающей планеты, а автор слагает с себя ответственность за развязку
Три дня после ссоры не разговаривали поручик и Марютка. Но не уйдешь друг от друга на острове. И помирила весна. Катилась она дружным, жаропышущим натиском.
Уже давно под ударами золотых копыт лопнула тонкая снежная броня на острове. Стал он мягким, ярко-желтым, канареечным на темпом стекле густой воды.
Песок в полдень обжигал ладони, и больно было до него дотронуться.
В грузной синеве золотым пылающим колесом ярилось промытое талыми ветрами солнце.
От солнца, от талого ветра, от начинавшей мучить цинги оба совсем ослабели. Не до ссор было.
По целым дням валялись на берегу в песке, неотрывно смотрели на густое стекло, искали воспаленными глазами паруса.
- Нет больше моего терпения! Ежели через три дня рыбалок не будет, ей-пра, пулю себе пущу! - простонала отчаянно Марютка, вглядываясь в равнодушную тяжелую синь.
Поручик засвистел легонько.
- Меня слизняком и мокрицей называла, а сама сдаешь? Терпи - атаманом будешь! Тебе же одна дорога - в атаманы разбойничьи!
- А ты чего старое поминаешь? Ну и заноза. Было и сплыло. Ругала потому, что стоило ругать. Распалилось сердце, что тряпка ты мокрая, цыпленок. А мне и обидно! Навязался же ты на мою голову, смутил, все нутро вытянул, черт синеглазый.
Поручик с хохотком опрокинулся спиной в горячий песок, задрыгал ногами.
- Ты чего? Сдурел? - заворошилась Марютка.
Поручик хохотал.
- Эй, чумелый! Да говори же!
Но поручик не унимался, пока Марютка не ткнула кулаком в бок.
Поднялся, вытер смешливые слезинки на ресницах.
- Ну, чего ржешь?
- Хорошая ты девушка, Марья Филатовна. Кого угодно развеселишь. Мертвец с тобой плясать пойдет!
- А то? По-твоему, лучше вихляться, как бревну в полынье, ни к тому бережку, ни к другому? Чтоб самому мутно было и другим тошно?
Поручик снова визгнул смехом. Похлопал Марютку по плечу.
- Исполать тебе, царица амазонская. Пятница моя любезная. Перевернула ты меня, жизненного эликсира влила. Не хочу больше вихляться, как бревно в полынье, по твоему образному словарю. Сам вижу, что рано мне еще думать о возврате к книгам. Нет, пожить еще нужно, поскрипеть зубами, покусаться по-волчьи, чтоб кругом клыки чуяли!
- Что? Неужели в самом деле поумнел?
- Поумнел, голубушка! Поумнел! Спасибо - научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дура ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уж до конца. Пока…
Он оборвал, захлебнувшись.
Ультрамариновые шарики уперлись в горизонт, сжались радостным пламенем.
Вытянул руки и сказал тихо, дрогнувшим голосом:
- Парус.
Марютка вскочила, подброшенная внутренним толчком, и увидела:
Далеко-далеко, на индиговой черточке горизонта, вспыхивала, дрожала, колебалась белая искорка - треплемый ветром парус.
Марютка ладонями туго сжала задрожавшую грудь, впилась глазами, не веря еще долгожданному.
Сбоку подпрыгнул поручик, схватил руки, отнял их от груди, заплясал, завертел Марютку вокруг себя.
Плясал, высоко взбрасывая тонкие ноги в изорванных штанах, и пел пронзительно:
Бе-ле-ет на-рус о-ди-но-ки-кий
В ту-ма-не моря го-лу-бом-бом-бом…
Бим-бам. Бом-бом, Голу-бом!
- Ну тебя, дурной! - вырвалась запыхавшаяся радостная Марютка.
- Машенька! Дурища моя дорогая, царица амазонская. Спасены ведь! Спасены!
- Черт, шалый! Небось сам теперь захотел с острова в жизнь людскую?
- Захотел, захотел! Я же тебе говорил, что захотел!
- Постой!.. Подать им знак надо! Позвать!
- Чего звать? Сами подъедут.
- А вдруг на другой остров едут? Немаканы говорили: тут островов гибель. Мимо могут пройти. Тащи винтовку из хибары!
Поручик бросился в хибару. Выбежал, высоко взбрасывая винтовку.
- Не дури, - крикнула Марютка. - Жарь три раза подряд.
Поручик приставил приклад к плечу. Выстрелы глухо рвали стеклянную тишину, и от каждого удара поручик шатался и только сейчас понял, до чего ослабел.
Парус уже был виден ясно. Большой, розовато-желтый, он несся по воде крылом веселой птицы.
- Черт-и-што, - проворчала, вглядываясь Марютка. - Что оно за суденышко такое? На рыбалку не похоже, здоровое больно.
На судне услыхали выстрелы. Парус шатнулся, перелетел на другую сторону и, накренясь, понесся линией к берегу.
Под розово-желтым крылом выплыл из сини черный низкий корпус.
- Не иначе, должно быть, объездчика промыслового бот. Только кто ж на нем мотается в такую пору, не пойму? - бормотала тихонько Марютка.
Саженях в пятидесяти бот снова лег на левый галс. На корме приподнялась фигура и, приставив руки рупором, закричала.
Поручик дернулся, перегнулся вперед, бросил с маху в песок винтовку и в два прыжка очутился у самой воды. Протянул руки, ополоумело закричал:
- Урр-ра!.. Наши!.. Скорей, господа, скорей!
Марютка воткнула зрачки в бот и увидела… На плечах человека, сидевшего у румпеля, золотом блестели полоски.
Метнулась всполошенной наседкой, задергалась.
Память, полыхнув, зарницей в глаза, открыла кусок:
Лед… Синь-вода… Лицо Евсюкова. Слова: "На берегу на белых нарветесь ненароком, живым не сдавай".
Ахнула, закусила губы и схватила брошенную винтовку.
Закричала отчаянным криком:
- Эй, ты… кадет поганый! Назад! Говорю тебе - назад, черт!
Поручик махнул руками, стоя по щиколотки в воде.
Внезапно он услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел попять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него.
Марютка бессмысленно смотрела на упавшего, бессознательно притопывая зачем-то левой ногой.
Поручик упал головой в воду. В маслянистом стекле расходились красные струйки из раздробленного черепа.
Марютка шагнула вперед, нагнулась. С воплем рванула гимнастерку на груди, выронив винтовку.
В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно-жалостно.
Она шлепнулась коленями в воду, попыталась приподнять мертвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в сгустках крови, и завыла низким, гнетущим воем:
- Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синеглазенький!
С врезавшегося в песок баркаса смотрели остолбенелые люди.
Ленинград, ноябрь 1924 г.
Обыкновенная операция
На трапе послышались шаги. Комсостав одновременно повернул головы от стаканов с яблочным чаем и насторожился. Комсостава на флагмане было немного - комиссар, артиллерист и механик, но зато это был боевой комсостав восемнадцатого года.
- Кого-то несет, - сказал комиссар, и остальные молча кивнули. Кого-то, бесспорно, несло по трапу, потому что шаги сменились грохотом падения, дверь раскрылась с треском, и чье-то тело въехало в кают-компанию ногами вперед. Это было обычным явлением на "Макарове" - трап был невероятно" крутой, и истертая до зеркальности медная оковка ступеней не раз подводила спускавшихся. Обычно такие съезды в кают-компанию встречались восторженным хохотом комсостава. Но на этот раз смех оборвался, едва возникнув, потому что в появившемся теле комсостав неожиданно опознал собственного командира Ваську Махотина.
Пока командир подымался с палубы, в кают-компании царило молчание, только ехидно пошипывал самовар.
Молчание прервал комиссар.
- Не по уставу входишь, командир, - заметил он спокойно, без малейшего оттенка иронии.
- Про-проклятый трап, - заикнувшись, ответил командир, хотя обычно он никогда не заикался. - Сколько раз говорил сделать насечки на оковке. Товарищ механик, что вы на это скажете?
- Разрешите доложить, товарищ командир корабля, что оковка трапов не входит в опись инвентаря судовых механизмов;- почтительно ответил механик и вдруг густо, басом, захохотал. Тогда засмеялись все, не исключая и командира. Кают-компания на "Макарове" была веселая и дружная. Иначе и быть не могло на флагманском корабле, где кают-компания имела размеры два с половиной метра.
- Поясницу раздолбал, - сказал командир, потирая спину.
- Выпей яблочного, - предложил комиссар, - замечательный напиток.
Он налил из чайника в стакан густой коричнево-красной жидкости, добавил из самовара дымящегося кипятку и подвинул командиру. Махотин втиснулся в узкий просвет между диваном и столом, расстегнул кожаную куртку и отхлебнул два глотка.
- А, действительно, здорово, - заметил он, разглядывая на просвет стакан, потом поставил его на блюдце и деланно небрежным тоном закончил: - Между прочим, предлагаю корабельным специалистам немедленно проверить материальную часть, а комиссару провести политработу с командой. В три часа поход.
- Чего? - переспросил артиллерист после нескольких секунд торжественного и изумленного молчания.
- Не чего, а что? - невозмутимо отрезал командир. - Как мне известно, культурные люди говорят именно "что".
- Брось, Васька, шпиль вертеть, - озлился артиллерист. - Поход? Куда поход? Какой поход? Ведь это же мировой случай.
У артиллериста блестели глаза. И было отчего заблестеть. Отряд формировался бесконечно долго. Белые гуляли хозяевами по зеленому простору Каспия. У них были два настоящих военных корабля-канонерки "Каре" и "Ардаган", у них были "тяжелые крейсера", переделанные из нефтеналивных шхун, щедро вооруженные шестидюймовками, любезно просмоленными английским адмиралом Норрисом. У них было все, что полагается настоящему боевому флоту.
Красная Каспийская флотилия формировалась из обломков. В корабельных кладбищах по астраханским затонам выуживались всякие посудины, способные после ремонта кое-как держаться на воде. Они вооружались пехотными трехдюймовками, сорокасемимиллиметровками и пулеметами. Их машины скрипели, хрюкали, стонали и стопорили в самые неподходящие минуты. Но у организаторов флотилии были упорство, воля и неугасимый энтузиазм. Они сломали все преграды. Первый отряд флотилии, в составе путейского катера "Макаров" и двух буксиров, поднял военно-морские флаги республики. Трубы дымили на рейде. Смазанные и накрытые чехлами пушки смотрели в сторону моря. Испытанные в боях военморы драили палубы, варили в камбузах картошку с воблой и развешивали на бельевых леерах насквозь простиранные тельняшки и кальсоны. Флот жил. Ему не хватало только боя для того, чтобы стать настоящим флотом, и военморы ждали этого боя. И вот час пришел.
- Это, конечно, мировой случай, - спокойно ответил Махотин артиллеристу, - один катер и два буксира против всего белого флота. Таких случаев еще не бывало, а посему, товарищи командиры, извольте прослушать боевую задачу.
Он вынул из кармана кожанки помятую карту с мазками красного карандаша и развернул ее.
- Вот, - сказал Махотин, кладя указательный палец на карту, и вдруг смолк.
Электричество, горевшее достаточно ярко для кают-компании хорошего флагманского корабля, неожиданно мигнуло и погасло. Махотин сухо кашлянул.
- Редкий пример отказа материальной части в боевой обстановке, - сказал он скучным голосом. - Надеюсь, электрическое освещение входит в инвентарный перечень механической части.
Первую половину ответа механика не стоит приводить. Она соответствовала его настроению, кромешной темноте и разговорному стилю восемнадцатого года.
- Сейчас будет исправлено, товарищ командир корабля, - закончил механик с военной четкостью. Дверь хлопнула, и шаги затихли на верху трапа.
- Зажигай коптилку, комиссар, - сказал Махотин, - так лучше. По крайней мере будем работать в обстановке полной укрытости от противника, а то еще он заметит нас из Баку.
Чиркнула спичка. Маленький фитиль коптилки оброс бледно-оранжевым огоньком, и огромные тени трех голов легли на подволок кают-компании.
- Дело простое, - начал Махотин, ведя пальцем по карте, - вот берег, состоящий, как известно, из разных геологических образований, на берегу станица Старо-Теречная, в означенной станице ставка известного атамана Бичерахова.
- Сволочь, - сказал комиссар.
- Не возражаю против установленного факта, - отозвался Махотин и продолжал: - Задача, предстоящая флотилии, сводится к разведке станицы и, если возможно, короткому налету с обстрелом замеченных объектов, с музыкой и пением. А потом благополучный уход в базу.
- Если позволят уйти, - скептически заметил артиллерист.
- Я бы просил вас запомнить, товарищ артиллерист, что в морском деле понятие "если" есть фикция… Ну и все. Задача понятна…
- Отлично, - сказал комиссар, - пойду к ребятам. Обрадую. А то мне надоел самому этот скулеж. Сидим и на солнышке греемся, когда надо воевать.
- Снимаемся в три, чтобы быть у Старо-Теречной к рассвету и подойти под завесой утреннего тумана.
Электричество вспыхнуло необыкновенно ярко, сразу залив сиянием кают-компанию. Махотин зажмурил глаза и потянулся.
- Механик явно исправляется, - сказал он мечтательно. - Приятно идти в бой с таким безукоризненным комсоставом.
- Все шутишь, - обернулся в дверях комиссар. - Помирать будешь, и то без острого словца не обойдешься.
- Сие, комиссар, называется бодростью духа и морской лихостью, без коей не бывает виктории, как уверял дедушка русского флота, - ответил Махотин и потянулся к самовару.
Море лениво шелестело длинной, пологой, мутно-зеленой волной, плавно покачивавшей "Макарова". Впрочем, цвет волны можно было рассмотреть только у самого борта. Дальше все расплывалось и таяло в молочной жиже непроглядного тумана, душного и вязкого, как вата.
Мостик "Макарова" тихо подрагивал от работы машины. Было тихо. Махотин, артиллерист и комиссар стояли у обвеса.
- Эскадренный ход пять с половиной узлов… Лихо! - вздохнул артиллерист. - Прямо неслыханная скорость.