Он выглядел бодро и, видимо, чувствовал себя уверенно. Куда уверенней, чем в Вознесенье, перед выходом в Онежское. Лицо его было розово, крылья носа лоснились. Видно было, что он как следует отоспался, пока шли Белым морем. Надя стала собираться на берег. Она достала легкое платье - белое в мелких цветочках. Причесалась. Оглядев себя в зеркале, она нашла, что глаза у нее стали больше - может быть, после этой ночи - и что-то новое появилось в них. Она успела загореть на северном солнце, и белое платье резко оттеняло загар.
- Ну, вот я и на "товсь", - сказала она вслух.
Она захватила сумку и деньги, на случай, если придется что-нибудь купить, и спустилась на первый дек. Катер уже ждал ее. Позади стеклянной кабинки моториста стояли два новых матроса с мешками для провизии, старик Прямков и Мария Петровна - буфетчица. Мотор нетерпеливо тарахтел, и, казалось, моторист с трудом сдерживает катер на месте. Темная Двина текла под ним со страшной быстротой.
- Думала, не прощусь с вами, - сказала Мария Петровна, когда Надя перебралась на катер и он, задрав нос, полетел по черной бесноватой воде. Пестрая шелковая косынка буфетчицы, как вымпел, трепыхала на ее затылке. У ног ее стоял чемоданчик, чуть побольше того, что был у морского помощника.
Они простились на пристани, среди грохота лебедок, гудков автопогрузчиков, окриков шоферов.
- Не обижайтесь, если что не так, - сказала Мария Петровна. Она поставила чемодан на землю, по очереди пожала руки Наде и Прямкову и достала из кармана бумажку и огрызок карандаша. - Давайте я ваш адресок спишу... Мало что. Может, доведется когда написать, встретиться... Я их сколько, адресов этих, списывала! Которые тут же потеряю, а которые у меня дома в коробке лежат... От конфет такая, знаете? Вишня в шоколаде. Кавалер когда-то мне подарил...
Ярко накрашенные губы ее резко выделялись на морщинистом, грубоватом лице, и только сейчас Надя по-настоящему поняла, как одинока эта женщина.
И еще Надя поняла, что не только ей знакомо щемящее чувство коротких встреч и скорых разлук. Вся жизнь этой женщины состоит из них, из недолгих дружб с необязательным продолжением. Не отсюда ли желание удержать эти уплывающие сквозь пальцы дружбы, это списывание адресов, которые ей никогда не пригодятся?
Прямков и Надя отправились в город вместе. Было приятно ступать по твердой земле, поросшей травой и вымощенной деревянными мостками.
Трамвай привез их в центр. Он дребезжал и подпрыгивал, словно шел не по рельсам, а прямо по булыжной мостовой, В магазинах было душно, пахло селедкой и лимонами.
Они прошли мимо театра, того самого, что был неудачно повернут к реке боком. Прямков предложил зайти на телеграф: он решил отправить домой телеграмму.
- А у вас... дети есть? спросил он.
- Нет, - сказала Надя.
- Что же вы? Надо, надо. Пока молодые.
Надя не любила, когда ей задавали этот вопрос. Сначала Андрей не хотел детей, теперь и она думала: это к лучшему. Может быть, после слов свекра: "Роди-ка ты нам, дочь, еще одного Аникина".
Прямков стоял в очереди к телеграфному окошку, а она сидела в почтовом зале на деревянном диванчике. Здесь тоже было душно, пахло пылью, чернилами и мухами, погребенными на дне чернильниц.
Покончив с телеграфом, они еще походили по городу. Вдоль сквера с полотняных щитов смотрели лучшие люди города. Надя обратила внимание на портрет молодого белобрысого паренька с серьезной миной на курносом лице. Под портретом было написано: "Дояр колхоза "Первое мая".
Каменные дома чередовались с деревянными. Наде запомнились закрытые балкончики во вторых этажах деревянных домов, резьба по наличникам, странно высокие, под самой крышей, окна.
А в общем, город не понравился Наде. Ей показалось скучно жить здесь всегда, ходить в этот театр, повернутый боком к реке, покупать селедку и лимоны...
Впрочем, думала она, можно любить и этот город, если с ним что-то связано: впечатления детства, первый поцелуй, радость первых самостоятельных шагов. С некоторой ревностью смотрела она на аллейки в скверах под старыми тополями, на которых едва пробивались клейкие листья. Где, на какой из них сидел он - молодой, влюбленный - в густой темноте позднего вечера? Сидел не один и был счастлив, так счастлив, что не может забыть до сих пор.
- Посидим, - предложил Прямков. И они сели на одну из этих скамеек, может быть, на ту самую. И ели мороженое, старик купил в соседнем ларьке.
9
- Больше моря им не видать! - сказал Лучников. Он и Надя стояли на корме.
Корабли шли по Северной Двине, полноводной и более спокойной, чем в устье. Теперь хозяйничали в рубке речники. Лучников впервые сменил китель на черную сатиновую робу. Он отдыхал. На палубе было жарко, настолько, что приходилось искать тень. После шести вечера жара сменилась мягким весенним теплом, и хорошо было стоять у перил и смотреть на крутые медно-красные берега, на церкви, над которыми, как журавлиные стайки, парили темные кресты. В пазухах красных глинистых склонов ярко зеленели елки, белые платки не растаявшего еще снега были разбросаны тут и там.
- А вот и шторм! - Лучников показал на длинные облака, тянувшиеся со стороны Белого моря. - Пожалуй, семь баллов будет. Вон, видите, облака перистые, Так и рвет оттуда. Не хотел бы я сейчас оказаться в Белм море...
- Теперь всё уже? - спросила Надя.
- Пока всё. Если в Опоках не сядем. Есть такое чертово местечко на Сухоне. Сейчас там вода падает- тридцать сантиметров в сутки.
Лицо его было спокойно, чуть задумчиво и впервые за время пути выглядело усталым. А может быть, огорченным.
- Вас кто-нибудь ждет дома? - спросила она.
- Всех кто-нибудь ждет. - Он устало улыбнулся ей. - Меня, например, мама...
Слово "мама" прозвучало у него неожиданно мягко, наивно, оно как-то не подходило для морского волка, каким он виделся Наде до сих пор.
- У меня хорошая мама, - повторил он.
- Вы живете в Москве?
- Да. И в то же время нет. Я бываю в Москве не больше трех месяцев в году. А то все на севере, на воде.
- И такая жизнь нравится вам?
- Чем она хуже всякой другой? - Он помолчал, глядя на крутые берега. - Знаете, Надя... - Он впервые назвал ее по имени. - Все зависит от того, что выбрать. Есть радости, и есть удовольствия. В спокойной, удобной жизни удовольствий, конечно, больше. Удовольствия делают жизнь человека приятной. Но живет человек все же для радостей, пусть даже редких. А радости, настоящие радости для меня возможны только здесь.
- Я понимаю, - сказала Надя.
Они стояли рядом у перил. "Еще сутки или двое суток, - думала она, - и он уйдет навсегда из моей жизни. Уйдет, как ушел балтиец-лоцман на Свири, как ушли морской помощник Жук и буфетчица Мария Петровна". Оттого, что он был рядом, так близко, у Нади слегка кружилась голова. Она не знала, что испытывает он, но ей всегда казалось, что такое чувство бывает только взаимно, как взаимно тяготение железа и магнита.
- Скажите, это правда, что вы любили одну женщину, а потом потеряли и до сих пор не знаете, где она?
Он взглянул на нее странно и слегка отодвинулся.
- Придумают же!
"Зачем я спросила? - думала Надя. - Он все равно не скажет. Но если я хочу, я так хочу все знать о нем!"
- А впрочем, в этом есть доля правды, - сказал он. - Все люди ищут что-нибудь. Одни то, что потеряли. Другие то, чего не нашли... Почти все, - поправился он, помолчав.
Медно-красные берега высились теперь огромной стеной. На верху стены, освещенные косым солнцем на светлой голубизне неба, четко выделялись фигурки людей. Лиц не было видно - одни только темные силуэты. Высокий мужчина стоит, широко раздвинув ноги над самым обрывом, к нему движется фигурка поменьше - мальчишка, может быть, сын или брат. И вот они рядом стоят над обрывом, два четких, врезанных в голубизну силуэта. А вон еще фигурка - девушка с велосипедом. И еще группа девчат.
- Красивое место! - говорит Лучников. - Пермагорье.
Сейчас он здесь, рядом. Но скоро его не будет. Расставание уже началось. Оно во всем: в его усталом, спокойном лице, в запахе его табака и одеколона, в ее тоске, которую она уже предчувствует.
Котлас прошли, не останавливаясь, ночью. На рассвете забелел каменными лабазами и церквами Великий Устюг. На церквах таблички "Охраняется государством". Тополя и березы уже зелены, и зелена трава под деревянными мостками тротуаров. В траве желтые одуванчики.
- Пошли погуляем часок, - предложил Наде Андрей.
Он велел спустить на воду бот, и вскоре они уже шли в гору по пыльной улице. Они шли, и встречные на них оглядывались. Рассматривали ее белое платье в цветочках. Мужчины и мальчики, несмотря на жару, были в кепках, женщины в ослепительно белых платках. Обращались одна к другой ласково: "Здравуй, Агнюшка!", "Здравуй, Устюшка!". Маленькая старушка в белом платке окликнула на улице веснушчатую девочку лет десяти, тоже в белом платке:
- Дак-от ступай-от с ребенком-от посиди.
- Дак-от вернусь, дак-от и посижу...
И хотя они тоже говорили на "о", речь их - быстрая, с запиночкой, с "вопросиком" в конце фразы - была непривычна для обстоятельных волжан.
- Не приведи бог тут жить, - сказал Андрей. - Тоска заест. Они ведь по реке только и сообщаются с миром. А зимой тут полная спячка.
- А мне тут нравится, - сказала Надя. - Я бы даже хотела остаться здесь. Навсегда! Смотри, какая беленькая школа! Вон спортивная площадка во дворе. Я бы здесь работала.
- Заскучала бы, - возразил Андрей. - Тебе и у нас-то в Горьком скучно.
- Да, скучно. - Она упрямо помолчала. - И это только доказывает, что я права. Человеку скучно везде или нигде.
- Мудро что-то говоришь, - сказал Андрей. - Давай лучше куплю колечко. Тут, говорят, черненое серебро славится... Северная чернь.
Он спросил у встречного мужчины - тот был, как и все, в кепке, - где продаются изделия северной черни, и, свернув в переулок, они вошли в прохладный магазин.
Андрей сам выбрал ей кольцо - золоченое, с серым черненым узором. Оно было велико и свободно скользило на пальце. Меньших размеров не было.
- Потеряется, - сказала Надя.
- Будешь беречь, не потеряется.
Он сам надел ей кольцо на безымянный палец левой руки и одобрил:
- Красивая штука. Носи!
Они прошлись по городу. Здесь были каменные низкие дома купеческого склада, церкви и остовы церквей. В витрине под стеклом висела местная газета "Советская мысль".
Навстречу прошла гурьба школьников. Не все были в форме, две девочки вовсе без передников, а одна - в белом. "Разве какой-нибудь праздник?" - удивилась Надя. И тут же поняла: купили белый, она и носит его и в праздник и в будни... Здесь не Горький. И даже не Архангельск.
Девочки шли, шутливо переговариваясь с мальчиками; светлые, соломенные косы весело блестели под солнцем. Вились по ветру красные галстуки.
"Человек счастлив везде или нигде", - снова подумала Надя. Нет, ей не хотелось остаться здесь навсегда. Но она понимала, что и в этом пыльном городе живет радость. Та, о которой говорил Лучников.
На пристани они встретили его. Он ждал катера. Корабли стояли на рейде, готовясь к отплытию.
- Лоцманов дали? - спросил Андрей.
- Развезли уже по кораблям. Сейчас двинемся.
- Как уровень на Сухоне?
- Падает...
Лучников досадливо поглядел на небо.
- Сейчас бы дождичек хороший... Дня на два.
Небо было голубое, ясное. Обещало жаркий, долгий день. Ослепительно белели выстроившиеся на рейде согласно ордеру теплоходы. Впереди "Машук", за ним "Кольцов", дальше "Памир" и "Грибоедов".
- Опоки пройти бы, - сказал Лучников. Он достал папиросы, протянул пачку Андрею: забыл, что тот не курит. - В Опоках будем в девятнадцать. До тех пор вода еще упадет. Так или иначе, дна достанешь. Если меня не будет в рубке, помните, Андрей Иванович: царапнули по дну - ход не сбавлять, полный вперед. Так держать! Ясно? Силой машин продираться будем. Переведете в такой момент на малый - всё, сели!
- Есть полный вперед! - сказал Андрей.
В голосе его не слышно было энтузиазма. Он думал, не поломать бы руль.
- Вы о руле бросьте думать, - сказал Лучников. - Руль починить можно. Вы обо всем отряде думайте: флагман сядет - и все сядут.
Подошел катер. Лучников легко забрался в него и подал руку Наде. Она была уже на катере, и палуба качалась под ее ногами, а он все держал ее руку в своей, словно забыв отпустить. Рука у него была крепкая, надежная.
Приняв на борт Андрея, катер полетел, огибая весь караван, к флагманскому "Машуку".
"Машук" приближался, становясь все больше, и виден был уже старик Прямков, разглядывающий их в бинокль.
10
И снова идут корабли, уже по Сухоне. С высокого откоса несется мелодичное северное: "Дале-ко-о-о ли?"
Теперь недалеко. Скоро Волга. На Сухоне высокие берега с обнаженным срезом, хорошо видны наслоения породы. На желтых скалах то сосна, то домишко. Вдоль берегов запани. С откосов спускаются к ним желоба, по которым скатывают в воду бревна в пору молевого сплава. Сплав начнется вот-вот. Лучников просил придержать моль, пока отряд кораблей пройдет Опоки. И сплавщики терпеливо ждут. Вода чиста. Над водой совсем низко скользят пары диких уток. Их стремительный трепетный полет так слажен, словно они связаны одной невидимой нитью.
Высоко в небе косяки гусей тянутся на север с юга.
- "Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей..." - вдруг с чувством декламирует Прямков.
"Уносит все дела людей..."
Он стоит рядом с Надей на третьем деке в своей кепке с пуговкой.
"Откуда он знает стихи Державина? - думает Надя. Она смотрит на старика с новым любопытством. - Да и вообще, что я знаю о нем?"
В последние дни он даже на палубу выходит редко. Все сидит у себя в каюте, прячет от людей тоску.
Там, на севере, где хозяйничали моряки, он чувствовал себя лучше. Здесь же, на реках, душа его затосковала с новой силой. Хуже нет, чем болтаться среди людей, занятых делом. И не просто делом, а твоим кровным.
Его советов никто не спрашивал. Его помощи никто не просил. Его опыт был здесь не нужен. Подросли новые капитаны. Те, что мальчишками играли в футбол на волжских прибрежных лугах и, прервав игру, махали с обрыва красавцу "Богатырю". Он и теперь казался Прямкову красавцем. До сих пор по ночам снился его низкий, солидный гудок - так, наверно, снится голос близкого человека спустя много лет после разлуки. И старик просыпался с бьющимся сердцем, садился на кровати и долго сидел, хлопая ресницами, вслушиваясь в тишину. Ну, а в общем все правильно. Подросли новые капитаны. Сторонись, старик, освобождай фарватер!
К полудню берега стали ниже. В светлой зелени вологодских лесов на полянках стояли избушки обстановочных пунктов. Возле одной избушки на скамейке сидели двое. Он был в белой рубашке с распахнутым воротом. Рубашка была свежая, видно, только что из-под утюга. Она в голубой кофточке и черной юбке. Оба в сапогах.
Надя высчитала день - воскресенье. Так вот почему эти двое празднично нарядны!.. Но для кого? Для кого нарядились они в такой глуши? Наверно, друг для друга. Конечно, друг для друга. Когда любишь, можно вынести все. Даже такую глушь.
В большом городе легче переносить жизнь с нелюбимым. Там все помогает: театры, кино, друзья, толпы людей, книги... Все это входит в жизнь твою и его, не дает задуматься, отчаяться.
Молодая пара сидела неподвижно, спокойно взирая на корабли. Наде вспомнился Беломорканал, жена капитана-наставника в модельных туфлях. Как она простилась с мужем на людях, строго, за руку. Было что-то от этой строгости и в этих двух, что сидели возле своей лесной избушки.
"А у нас в Горьком влюбленные ходят обнявшись, целуются при всех, - подумала Надя. - Насмотрелись заграничных фильмов и переняли моду. Играют в любовь!"
Так думала Надя. А между тем приближались Опоки. Те самые Опоки, где уровень воды на Сухоне самый низкий. Опоки, из-за которых отряду пришлось пробивать дорогу во льдах. Пройти бы Опоки! Это было как заклинание. И все на корабле твердили его с упорством, словно это могло помочь.
Снова, как тогда в Онежском, корабль выглядел пустым. Лучников и Андрей были в рубке, когда справа по борту показались небольшое село и пристань. И село и пристань промелькнули незаметно. Казалось, все - Опоки позади. И в ту же минуту, как Надя подумала это, теплоход вздрогнул от сильного толчка. Вздрогнул, но не остановился. Прошел немного - и опять толчок.
"Вот они где, Опоки!" - поняла Надя.
Теперь дело решали сантиметры воды под килем. Только бы не сесть!
Опять толчок. Но теплоход идет полным. И вот уже легче стало идти, корпус корабля подняла вода и привычно понесла на своих плечах. Опоки - будь они! Нет, милые, хорошие Опоки остались позади.
Надя вошла к себе в каюту. Здесь было полутемно. Из большого зеркала на туалетном столике на нее смотрела незнакомая женщина. Глаза ее блестели, губы были чуть приоткрыты, на щеках горел смуглый румянец. Она смотрела на себя новыми, его глазами. Она знала, что нравится ему. Может быть, всего лишь нравится Но разве это мало: нравиться Е М У?..
Близко-близко посмотрела она в глаза женщины в зеркале. Шевельнулись губы.
- Ну вот и прошли Опоки! - сказала женщина и засмеялась незнакомым счастливым смехом.
"Но что это? - с удивлением подумала Надя. - Мы не движемся?"
Она вышла на палубу. "Машук" стоял, хотя ничего примечательного, что бы могло остановить его в пути, не было видно - ни моста впереди, ни пристани по берегам. Все тот же, в молодой, светлой зелени, лес был с обеих сторон. Берег был так близко, что хорошо слышался птичий щебет в черемуховых кустах. Теплоход стоял, и светлая радужная вода как бы огибала его. По ней не спеша плыли отдельные прорвавшие запань сосновые бревна.
Мимо Нади пробежал матрос. Надя вслушивалась в быстрый перестук его шагов, гремевших по трапу.
"Неужели сидим на мели?" - подумала она. Не у кого было спросить. Она спустилась на второй дек и встретила Прямкова. Он тоже куда-то спешил, был взволнован и свернутое кое-как пальто держал в руках. Бинокль болтался на ремешке на шее.
- Лучников велел одеться теплей, - деловито, на ходу сказал он. - С собой меня берет. Говорит: может, что посоветуете. - Он произнес это со сдержанным достоинством и засеменил вниз по трапу.
- Да что случилось-то? - крикнула Надя ему вслед.
- "Грибоедов" сидит, - донеслось снизу.
"Грибоедов" шел в отряде замыкающим. Он сел на мель, уже почти пройдя Опоки. Об этом передали на "Машук" по цепочке с корабля на корабль. Лучников распорядился спустить на воду мотобот.
Все это Надя узнала уже потом. Сбежав вниз, на первый дек, она увидела только удаляющийся белый бот. В боте спиной к "Машуку" стоял Лучников. Там были еще моторист и старик, но Надя видела только Лучникова, его прямую спину. В его позе, в том, что он остался стоять, а не сел, как Прямков, чувствовалась напряженность, готовность к борьбе.