Первая женщина, которую я встретил в Ордынке, - продавщица, немолодая, мужеподобная, в застиранном синем халате, в красной косынке на голове, она-то, очевидно, и была та самая Румба, - увидев меня в дверях магазина, близоруко прищурилась, деловито сунула куда-то картонную коробку с деньгами и решительно придержала за плечо единственного находившегося там покупателя:
- Погоди, постой, я тебе налью. - Перегнувшись, что-то шепнула ему, потом грубовато спросила меня: - Вам чего? Водки нету. Не торгую! - Из-под косынки свисали круглые перламутровые серьги. - Чего надо?
Плечистый, рыжий и не то заспанный, не то хмельной старик повернулся ко мне, показав за распахнутой рубахой выпяченную грудь, с которой смотрела синяя вытатуированная красотка, но как будто узнал меня и подмигнул, улыбнувшись:
- Как, сынок, купил себе рыбу?
Только теперь до меня дошло, что это, безусловно, действовали разговоры Прохора, и я промолчал, роясь в карманах. Чугунные сковороды, конфеты в обертках, рулоны ситца, уродливые ботинки, консервы, будильники, свечи, гвозди, слипшиеся постройки из мыла, а в углу - приличных весьма размеров и откровенно благоухавшая бочка, на которой стоял мутный графин с темно-красной жидкостью.
- Ты рыбку сам ешь. От нее тебя сразу… главным бухгалтером. И молодая женка обижаться не будет. Ха-ха-ха! Еще и другой останется. - Пошатнувшись, он накалился на меня, обнимая. - А думаешь, она почему мне налила? Ха-ха-ха! Знает кому!
- Было б чего знать-то, старый перец. Посопи у меня, посопи! - замахнувшись, прикрикнула она на него. - Протухнешь тут с вами. - И снова зло уставилась на меня заплывшими щелками глаз. - Закрываю. Учет.
- Рыба, она с головы тухнет, а баба… Ха-ха-ха!
- Спички, - сказал я, - коробку, - и протянул рубль.
- А я тебе скажу, сынок, куда ехать, - не отпускал он меня. - Ты моряка слухай. Тут яка, сынок, на лиманах рыба? А там икра тебе, балык… Вон кума знает, как икра действует. Ха-ха-ха! Перед атакой! Ха-ха-ха! Прямой наводкой!
- Сопи, сопи, - сказала она и швырнула мне спички и рубль. - Чего, ну чего рубль-то совать, когда надо копейку? Берите так. Ну чего на меня смотреть? Не кино.
- Прямой наводкой! Ха-ха-ха!
Я прикурил, оставил спички на прилавке и, чувствуя на себе взгляд Румбы, вышел из магазина. Какие счеты сводил со мной Прохор? Здесь, конечно, была какая-то причина. Что-то таилось в этом тяжелом человеке с двумя сразу лицами. И что-то опасное. Прохор и Симохин были связаны какой-то своей и, возможно, мрачной тайной. В ночь убийства Назарова они зачем-то действительно, как и сказали мне косари, выезжали на лиман. И, вполне вероятно, Прохора настораживал здесь каждый посторонний.
Я поднял глаза, вдруг наткнувшись на высокий, выросший передо мной штабель красного кирпича, и только теперь заметил, что опять вернулся к домам, хотя намеревался уйти за поселок, чтобы посмотреть на лиман. Не об этом ли кирпиче говорили Прохор и Симохин? А в общем-то, эта неожиданная и яркая стена была даже красивой среди травы и рядом с водой. За ней виднелась какая-то длинная полудырявая крыша.
Обогнув ее, я снова спустился к лиману и по тропке пошел вдоль тростника, чувствуя необыкновенную сочность воздуха и слыша верещание порхавших в тростнике птиц. Ордынка пропала. Лиман разливался и становился все шире. Конечно, было бы хорошо попросить у кого-нибудь лодку и вечером отплыть немного на веслах, проехать по ерикам и вздохнуть. Но еще неизвестно, где мне предстояло ночевать, а самое главное, как добраться до Темрюка, на похороны.
Пожалуй, единственный и чем-то заранее симпатичный мне человек, с которым я мог переговорить и который здесь, кажется, что-то значил, был Симохин. Вся надежда на него. Возможно, утром будут машины из Темрюка и он отправит меня. Но может быть, не стоило рисковать и надо было прямо сейчас записывать рюкзак и отправляться.
Кама
С каждым шагом камыш становился все выше, но одновременно редел, берег круто поворачивал, образовывая дугу. Я посмотрел вперед и совсем близко вдруг увидел женщину, ее спину в бледно-розовой сорочке. Голые, перетянутые лямками узкие плечи блестели на солнце, волосы свисали, закрывая лицо. Высоко подоткнув темно-красную в черные полосы юбку, она стояла по колено в воде, полоскала белье и складывала большие, скрученные и, наверное, тяжелые жгуты на борта и скамью притопленной недалеко от берега старой лодки. Она!.. Так же, как в самолете, она показалась мне тонкой, даже хрупкой. На нее хотелось смотреть. Ей как будто нравилось погружать эти вещи в воду, шлепать ими, окунать много раз, разгибаясь и наклоняясь, потом встряхивать, опять мягко класть в воду, быстрой белой змеей тащить к себе, и так снова и снова, сгибаясь и выпрямляясь, и, наконец, перехватив руки, выжимать, сочно, звучно и словно не совершая усилия. А ведь она, черт возьми, умела, кроме этого, ладить и со сверхскоростями и разными там реактивными ритмами, и, значит, была совсем не из тех, о ком говорят - "дитя природы".
Я подошел к ней ближе, потом негромко окликнул:
- Здравствуйте, Настя.
Она не услышала. Терпко пахло зеленью, блестевший лиман словно припекал, в воздухе летняя лень и громкий щебет птиц. Вокруг только вода и тростник.
- Здравствуйте, Настя, - повторил я.
Она повернула голову, выпрямилась, как будто потянулась, тыльной стороной мокрой руки откинула волосы, взглянула на меня, щурясь, и вдруг рассмеялась:
- Ой!.. А я как раз купаться собиралась. В чем мать родила… Здравствуйте, Виктор Сергеевич. Встали? А я и не верила, что приедете к нам. Даже не надеялась. А вы, значит, не трепло.
Между нами была сверкающая полоска воды.
- Видите, нашел вашу Ордынку, - сказал я.
- А мы уже за врачом машину послать хотели, - опять засмеялась она, откидывая волосы. - Сильно печет у нас? Тут без привычки, конечно…
- Стираете?
- Да, для бригады, - кивнула она, улыбаясь.
- Но только найти вас не так-то просто, оказывается. Мне сказали, что никакой Насти в Ордынке нет.
Она наклонила голову, положила руку на борт лодки, но тут же подняла глаза и посмотрела на меня, смутившись, однако все еще пытаясь удержать улыбку.
- Настя - я тогда так сказала, чтобы… ну, как всем, чтобы отвязаться. А на самом деле, а по-настоящему - Кама.
- Кама? - переспросил я.
- Угу, Кама, - кивнула она и словно что-то подкинула ногой в воде. - А потом, ну, уже потом я хотела сказать, что Кама, но как-то не получалось. А разве так принципиально? Имеет значение?
- Редкое у вас имя. Звучное. Значит, это вы и есть Кама.
Я видел ее в голубой форме и с подносом, на котором она гордо разносила в воздухе завтраки, сидел с ней, почти вызывающе разодетой, в машине, а потом и за ресторанным столиком, но не знал, что она буквально излучала красоту, причем какую-то особенную, ошеломляющую. И не только лицом, а всей своей фигурой.
- Так Прохор это… Вы его дочь…
Теперь, когда она чуть прогнулась и оперлась о лодку, я уловил в ее глазах настороженность, даже какую-то мелькнувшую сухость.
- Ну, дочь… Так и что? - И она опять как будто что-то отогнала от себя под водой. Потом, по-прежнему стоя вполоборота, кинула на меня игривый, лукавый взгляд: - Ну, как вам наша Ордынка? Обойдетесь без ресторанов? - И теперь вышвырнула ногой целый сноп брызг, но не в меня, а чуть-чуть в сторону. - А это у нас вместо ванны и душа. Не боитесь? - и сделала вид, что хочет обрызгать меня уже всерьез.
Она - Кама и дочь Прохора. И теперь я уже мог не сомневаться, зачем понадобился ей в этой Ордынке.
- Не побоитесь? - крикнула она, нацеливаясь, и окатила меня с ног до головы.
От неожиданности я отступил назад, зацепился за что-то и упал. Она шагнула ближе, наклонилась и со смехом начала горстями швырять на меня воду.
- Крещение!.. Курорт Ордынка!.. А я же говорила: пристегните ремни!
Пока я поднимался, она уже отскочила к лодке, стояла, щурясь, и хохотала на весь лиман.
- Теперь будете помнить Ордынку! Вот походите мокрый с утра до вечера! Сапоги резиновые! И еще сети повытаскиваете! Это вам не черный кофе с лимоном! Вкусная рыбка?! Наелись?
- Спасибо, спасибо, Настя… То есть… Вот видите, Кама.
- Ой, смешно, - дунув на волосы, откинув их, фыркнула она. - А вы полетайте там, с этими ухажерами вроде вас. Нацепят на пиджак синие ромбики, а скажешь, что - Кама, сразу: как? что? Почему это? Откуда такое имя? Прилипнут и не отвяжешься. А я кому - Валя, кому - Карина, а кому еще что-нибудь. Так и живем. А замуж не выходим.
Присевшая на борт лодки, плескавшая ногами в воде, простоволосая, она была сама естественность. Я сунул сигареты в карман, вспомнив, что спички остались на прилавке. Этот тростник, этот лиман, это небо - и была она. И я понял, что так же, как в ресторане, начинаю пьянеть от нее, но теперь от ее обнаженных загорелых ног, тонких, почти хрупких покатых плеч, смеющихся глаз, хотя и знал, для чего ей вся эта игра.
- Ну и зачем же я понадобился вам здесь, скажите правду? - спросил я прямо.
Она переложила с места на место несколько мокрых штук белья и теперь посмотрела на меня уже внимательно, зорко.
- А может, понравились, - и засмеялась мне в лицо. - Мало ли, думаю, человек денежный. А? Чем на других, пусть на меня растратит. Сейчас же ой сколько таких идиотов, которым денег девать некуда!
- Еще раз спасибо. Но я, вот видите, мокрый, чтобы идти сейчас к прокурору, - решил я сказать все до конца, чтобы посмотреть, как она поведет себя. - У вас здесь, в Ордынке, кажется, неприятности с этим убийством, с Назаровым? Так?
Она повернулась ко мне, взглянула очень твердо и как будто свысока. Лицо стало жестким.
- Кто это еще вам сказал?
- Вы сами, Настя.
- Я?
- Вы.
Я думал, она смутится, замолчит, растеряется, а потом заговорит со мной по-другому. Но она вскинула сбои казацкие брови, пожала плечами, головокружительно повела ими и отвернулась, словно меня здесь не было. И неожиданно захохотала.
- Уже можно подумать: заманила ребеночка! Ух ты! - Уронила в воду коричневый брусок мыла, нашарила его и снова начала перекладывать стиранные вещи, как будто считала их.
А ведь я, в общем-то, был рад, что нашел ее. И с той самой минуты, когда увидел на этом берегу, уже понял, решил, что, если с Костей благополучно, я, пожалуй, вернусь сюда и какое-то время потяну здесь. В конце концов хотя бы просто для того, чтобы прийти в себя среди этой неторопливости и тишины, посидеть, может быть, возле камыша с удочкой и не торопясь подумать о будущем.
- Что же вы молчите, Настя?
- Вот и не будете бегать за молодыми девушками, - не оборачиваясь, выпалила вдруг она с неожиданной силой. - От жены-то! - Взяла какую-то неимоверно грязную тряпку, окунула ее и снова швырнула в лодку. - А дальше я на всякий случай помолчу. На себя бы сперва посмотрели, чем выступать тут. - И, наклонившись, принялась стирать, шумно буравя воду.
Я подумал, что если Прохор передал ей только часть своего темперамента и упрямства, то каков же он сам, со своим окончательным: "И точка".
- Вы мне стирать мешаете, - взглянув на мои ноги, бросила она с вызовом. - И я вас тут не держу. Я купаться буду.
Она, кажется, даже не собиралась оправдываться, а делать это почему-то приходилось мне, словно какая-то высшая правда была на ее стороне. Я понял, о чем она говорила. Я ведь и в самом деле был хорош тогда, в самолете.
- Напрасно вы сердитесь, Настя, - сказал я, как можно спокойнее. - Зря.
- Я не Настя, а Кама, - осадила она меня. - Я купаться хочу. Вам ясно? Или при вас раздеться? Человек вы или нет?
Я не уходил, такая, может быть, злость была в ее голосе. А эта разделявшая нас полоска воды делала меня еще неувереннее.
- Но, видите ли, тут вот еще какая неувязка. Даже если бы я знал, что здесь случилось и в чем обвиняют нашего отца, то никакой власти у меня ведь нет…
Я начал чувствовать какое-то раздражение к этой Насте - Каме, которая так лихо и так просто играла мной.
- Чем я могу вам помочь? Ничего ведь я не знаю…
Она таким же, как в самолете, необыкновенным жестом вдруг обхватила свой живот, на мгновение застыла, выдернула концы юбки, раздраженным движением отряхнула ее и, сверкая глазами, положив руку на бок, выкрикнула:
- А вы напишите! Узнайте, узнайте!.. Люди вам скажут. Вы с людьми поговорите. Вы правду, правду… Он всех тут жуликами обзывал, этот Назаров. А где тут жулики? Кто? Вот поживите. Сладко тут? Вот напишите, узнайте, узнайте! - Ее лицо стало бледным и гневным и обиженным, столько, видно, в ней накипело. - Вы узнайте. Или вам тоже нет дела? - Все это она произнесла одним духом, как обвинение. - Такой же, как этот лопоухий, этот Бугровский, этот следователь… что хочет, то и делает.
- Подождите, Настя… Что написать я должен?
- Правду, - размахивая тряпкой, крикнула она. - Как из-за этого Назарова людям тут нервы выдергали. В страх загнали. А кому он был нужен, Назаров-то этот? - Смех у нее не получился. - Жулики? А рыбак берет себе на уху оклунок рыбы, которая полагается. Мешочек. Сколько там? Три килограмма, может. А захочет, продаст, потому что его рыба. Ну, выпьют. Так мокрые. Вы поживите… Сами все посмотрите. А лиманы где? А с морем-то, с морем что? Где оно, море? Вот напишите. Или испугаетесь? Куда начальство хвост вертит, туда и вы?.. Испугаетесь, - махнула она рукой. - Наверное, на папу моего посмотрели, и то душа в пятки ушла? Да? С такой рожей - значит, убил. А он воевал. Воевал! Да, он… Это он только теперь такой стал… А думаете, я вас в самолете почему пожалела? А то бы… Потому, что и у вас от войны. Да вы поговорите с ним. Застрелил! Узнали бы, какой он. Да он… за эти лиманы… Вы поговорите… - В глазах у нее появились слезы, она словно задохнулась. - А кто заступится?
Мне стало жаль ее. Лицо кривилось больше и больше, но она все же сдержалась, переборола себя.
- Успокойтесь… Настя… Кама… Подождите.
- Пока в тюрьму посадят? Да? А если папа хотел Назарову на лимане весной морду набить, так это еще не докажешь, - наконец совладала она со своим голосом. - Ему и надо было набить. И все равно убили бы, чтобы не брехал на каждого…
Удивительно, но почти то же самое говорили мне о Назарове косари. Что это могло означать? Чужие слова? Может быть, это были слова Прохора и она только повторяла их?
- А почему все равно убили бы? - спросил я.
- А потому… А потому что он один правильный был! - выкрикнула она. - Один!.. И папе скажите, чтобы меня в дом пустил. Уволилась, так не для того. Все равно не уеду отсюда. Как же? Везде пойду. Всем писать буду. Ничего, тоже законы знаю. Не хилая. - Она была взрывчатая, резкая, но недерганая, раз навсегда наполненная каким-то здоровым началом. - А в дом папа не пустит - я в лодке, вот тут, спать буду. Нечего мне жизнь портить. Не имеет он права. Так и скажите. И передайте. А не хотите… Я и одна… Как ему глазки сделала, так прикатил. Я же вас всех насквозь вижу, продажных! Унижаться еще! Уезжайте! Не надо!
Она словно скомандовала мне это. Но, мне показалось, чего-то не договаривала. А в глазах, впившихся в меня, было черт знает что: и ярость, и сила, и ненависть, очевидно, ко мне, и презрение, и еще в самом деле черт знает что. Теперь мне уже было известно совершенно точно, какое несчастье принудило ее в той машине прикатить на свидание, вырядиться, кокетничать и терпеть мои ухаживания. Но минутой раньше, когда мы говорили о Назарове, мне вдруг невольно пришла в голову мысль, что она, может быть, защищает отца, совершенно слепо веря ему, не зная всего или даже… зная самую худшую правду.
Зеленая птичка села на лодку и не улетала.
- Но тогда почему же… Как же это, вы его так защищаете, а он вас отсюда… Хочет, чтобы вы уехали…
- А жалеет, - перебила она меня. - Жалеет. Вот почему. Вам ясно? Потому что сам-то как родился здесь, как привык, так свою жизнь и угробил у этой проклятой воды, пропади она. А меня жалеет. Не хочет. Вот и гонит. А я ему подчиняться не буду, не буду. Я сама выберу, что хочу.
- Конечно, да, конечно. Но ведь в этой Ордынке… здесь даже не то что кино или…
Она как будто выдохлась, сникла, но тут же овладела собой:
- А я не хочу! - И теперь лицо ее стало властным, даже тяжелым. - К вам, что ли, ехать? А я, может, в этих самолетах сама не своя. - И скривилась, как от брезгливого отвращения. - А по-вашему, все должны по вечерам с длинными пальцами в ресторанах сидеть. Счастье? Модно, да? Коктейли, тряпки! Дергаться! Счастье? А почему это я должна к ним подлаживаться? У меня свое. Если мне здесь хорошо? Ну и живите себе, ой, да живите, выставляйтесь там один перед другим. Видела я кое-что. А для меня, может, лучше этих лиманов нету. Вот нету, нету. Их спасать, может, надо. Предлагали мне жизнь! Может, и вам-то не снилась! А я все равно тут останусь, даже убьет пусть. Никого слушать не буду.
И опять мне показалось, что она чего-то не договаривает. У нее была беда, должно быть преувеличенная, а может быть, и нет, и она доверчиво, наивно цеплялась за меня, веря в какие-то мои возможности.
- Но что все же, Настя, вы будете делать здесь?
Она наклонила голову, сжала губы, посмотрела на меня исподлобья, потом как будто потеряла из виду. Красота на ее лице стала стираться. Целая сутолока горьких мыслей застыла на нем. И я не мог не заметить этого и не поверить ее страданию. И все же в самом присутствии ее в этой Ордынке, ее, такой светящейся, тонкой, быстрой, современной, было что-то необъяснимое или, может быть, непривычное. Уж кто-кто, а она бы могла устроить свою жизнь… Может быть, в самом деле, непривычное…
- Я слышал, - осторожно сказал я, - что отец хочет, чтобы вы жили с матерью. А где ваша мать, если это, конечно?..
Она по-прежнему глядела куда-то за эти пределы, словно пытаясь сосредоточиться, что-то ответить самой себе. Наконец, не отрываясь от этой своей невидимой точки, сказала:
- Ведьма… Я папу люблю, потому что он - человек. Вот за это его и таскают. - И она опять поймала меня глазами и, словно вернувшись на землю, заговорила, но уже с усталостью: - Хату видели? Что у него есть? Ничего же. Сапоги и еще куртка оранжевая, колхозная. Он же здесь по душе. Рыбак он. Он мог с ней в городе жить. Деньги?!. Да он по три тысячи на руднике зарабатывал. Не то что здесь. Квартира была. А он все равно: в Ордынку, в Ордынку, в Ордынку. А теперь вино это проклятое… - Что-то в ней снова накопилось, голос начал тускнеть и, наконец, прорвалось: - Это вот все она, она! И с ним так, и меня послала на самолеты, чтобы я там юбку задирала, замуж в Москву выскочила, на дачу в черной машине ездила, как ей снится, холере. Назло ей останусь. Не человек. Только может рот разевать. Не хочу… - закончила она взмахом руки, словно все решив для себя.
- Это бывает, - кивнул я. - Бывает. - Опять машинально вытащил сигареты и спрятал. - Это бывает.
Она как-то по-своему восприняла мои слова, - хотя я в эту минуту подумал совсем о другом, не о ней, - потянулась ко мне, как бы собираясь взять за руку, и заговорила с прежней настойчивостью: