- Стыдно, - говорит. - Я твоих баб по глазам узнаю. Почему я тебе верная - сама не пойму.
- Таня, а кто не так? - спрашивает Зотов. - Мужик он мужик и есть. Такое его устройство. Вот возьми - бык один на все стадо…
- Так ведь то бык, - говорит она.
- Ну не буду, - отвечает.
Ну улеглись они спать в полнолуние. На половицах квадраты лунные. Лежат, в потолок смотрят.
- Надо бы полы покрасить, - говорит Зотов. - Возле стола доски лысые совсем. Где бы краски достать?
- Петя, а я видела, ковер на пол кладут, представляешь? Со стены снимают и на пол стелют.
- Да слышал я, - говорит он. - Тыщу раз рассказывала. Мечта твоей жизни.
- Да, мечта, - говорит.
- Мещанские у тебя мечты, - говорит. - Стыдно.
- Мне не стыдно, - говорит, - и Витеньке… Он подрастет, заработает и мне ковер купит. Он сам сказал. На стену.
- А на пол?
- И на пол. Он сам сказал.
Зотов смеется. На луну глядит.
- Петя?
- Ну?
- Сыночек наш непростой растет.
- Способный парнишка… Жаль, учится плоховато. По математике никак таблицу эту не одолеет - умножения.
- Нет, Петя… он не по-людски непростой… Материнское сердце знает.
- Так ты ж ему не мать, а приемная. Или нет?
- Слушай, Петя, что скажу… Так выходит, что не мы его приняли, а он нас. В родители. Он мне послан в защиту.
- От кого в защиту?
- От всех… Не смейся, слушай, что расскажу… Давеча приходила Нюра, Васи истопникова родня… Про нее всякое говорят… Ваш брат от нее чумеет… Пусти, Петя, не надо…
- Я думал, тебе надо…
- Погоди. Ты ее не видел во дворе-то?
- Нет.
- Ну вот, - сказала Таня.
И как бы с торжеством это промолвила.
- Что - ну вот? - спрашивает Зотов.
- Не мог ты ее не видеть. Ты по двору шел, а она на тебя уставилась.
- А я при чем?
- Вот я и говорю - шел мимо и не видел ее… А не мог не видеть. Вот так она стоит, а так - ты идешь и не видел… Это ты-то? Мимо такой бабы пошел и не глянул?… А я уж думала - семье конец. Она ведь разлучница.
- Давай, Танюша, спать, а?
- Дурак ты, Петя… А знаешь, что было-то?
- Что?
- Ты прошел, она глаза закрыла. Потом открыла, поглядела вдаль и поклонилась.
- Кому? - Он уж разозлился: лежат без толку - даром что вместе, об ерунде говорят. - Кому поклонилась? Мне, что ли?
- А никому, Петя… Ты прошел, двор пустой… Ее истопникова жена спрашивает - кому кланяешься? Двор пустой, кому кланяешься?
- А она?
- Я, говорит, знак видала… И пошла со двора.
Ну, Благуша, родная! Что ни год, то сказка. Видно, и тридцатым железным ее не унять.
- Ох, слушаю я тебя, слушаю - одна дурь и болботание.
- А знаешь, куда она глядела… на пустом дворе-то?
- Ну?
- На дальнем сарае, на крыше, мальчик спал, загорал… А когда ты шел, он проснулся, и глазки сонные. Сыночек наш названый… И выходит, Нюра ему поклонилась.
Зотов даже обалдел незначительно.
- Кому поклонилась? Витьке?
Таня лежит, в потолок смотрит, а в глазах две луны плавают. Отражаются, стало быть.
- Заболеешь ты, Танька, со своими мыслями, - говорит он.
- А ты - со своими.
Кто их, баб, разберет? Чепуху говорят или нечто - это есть тайна.
И поехали они в ту дедову деревню все вместе. Зотов, Таня и Витька.
Колхоз ихний только обживался, с хлебом было туго, но им продавали.
И тогда постановили они с Таней денег за работу не брать.
- Совестно, - говорит Таня.
А он думал - спорить будет.
А через двадцать дней движок электричество дал.
Собрались уезжать, а председатель говорит:
- Так не положено, не по-людски.
Пришли они с завхозом выпить, до утра говорили, председатель свою руку гладил, которую ему в тридцатом прострелили, и все Таню благодарил - спасибо вам за Петра Алексеевича, за мужа вашего, выручил, и токарь, и слесарь, и сборщик, и электрик - на все руки, как Петр - первый, отработал свое с верхом.
"А женка моя сидит - майская роза".
- А у его прозвище Петр - первый, у орясины, - говорит. - И вам спасибо, что с семьей приняли. А денег за работу мы не возьмем. Нам не надо.
- Это как же? - говорит завхоз, и на председателя глядит, и Зотову: - Как же это, Петр Алексеевич?
- Я в дому хозяйка, - говорит Таня. - Мне и решать. Помещение вы нам дали, дрова дали, хлеб я из пекарни покупала, всей семьей отпуск провели, сыночек полевым воздухом подышал - и квиты.
- А знаешь, Таня, сколько бы стоило, ежели специалистов позвать? - спрашивает завхоз. - А он один управился ай нет?… Не положено, Таня. Мы на специалистов фонды выделили. Нам утвердили.
- Как сказала - так и будет, - отвечает.
- Ну Таня! Ну человек! Ну жена у тебя, Петька! Не забудем!
Выпили крепко. "Снежки белые пушистые" пели и другие песни. Завхоз Тане руку целовал, а Таня пила - не пьянела. Вот тебе и Таня.
А утром погрузились в телегу, тронулись.
- Стой! Стой! - бежит завхоз с мешком, а из мешка гусь рот разевает: ага-га! ага-га!
- Не спорь, Таня, не спорь, - говорит завхоз. - От гостинца не отказываются. Личный мой гусь.
- Да он щиплется. Куда мне его?
- Дай! - говорит Витька. - Дай мне! И гуся обнимает.
- Ну вот и сладились… Держи, Витька… Не забыва-а-ай!
Колеса катятся, деревня пятится. Витька дражнится - ага-га!.. Ага-га! Гусь молчит, в суп готовится. Витька в небо смотрит, как облака уносит ветер, дождю идти не велит. Вот и станция.
В Москве гусь за Витькой ходит - куда он, туда и гусь: ага-га! Привыкли к нему, дураку долгошеему, а он к людям. Гадит вот только.
- Петя, - говорит Таня. - Я его все равно есть не смогу, и Витя. Правда, Витя?
- Ага-га, - отвечает Витя по-гусиному.
А гусь на Зотова смотрит, ждет: конец ему или нет?
Стыдно признаться: год голодный был, а Зотовы, как дураки, этого гуся одной семье под Москву - в хозяйство. И дальнейшая его судьба им неизвестна. Съели, наверно. А может, гусей развели.
"А Таня мне потом говорит:
- Петь, а Петь… ты эти песни не пой, ладно?
- Какие?
- Которые из Берлина Колька привез на пластинках… Моя Марусичка, моя ты куколка… Я весь горю, тебя молю… и взор ее так много обещает…
- Олле! - говорю. - Заметано.
А у меня в голове засело, поверите? Как Нюра в пустом дворе поклонилась, и как Витька не пустил меня одного в отпуск ехать. Может, и вправду знак.
Вот тебе и Таня. Неужели сказка и в тридцатые выживет?"
15
Ну рванули! Будто готовилась великая сила, косточки разминала, а теперь не удержишь. Зотовский завод пятилетку в два с половиной года выполнил - это же понять надо!
Индустриализация. Индустрия, индустриальная держава становится. Вера. Такое дело. Если тебе верят - у тебя силы вдвое. А у кого талант - у того втрое, вдесятеро. Тут не вычислишь. Вера. Такое дело.
Постановил некто Адольф считать свою нацию высшей, и точка, - кому не лестно. И уж эту логику придется не рассуждениями бить, а войском.
Дед сказал:
- Дело задымилось. Был у них шанс опомниться, да не опомнились. И все это - сны безумцев.
Национализм не тогда, когда ты хвалишь свой народ, а я свой, и даже не тогда, когда ты свой народ хвалишь, а мой хулишь, а я делаю то же самое. Это страсти, они проходят. Национализм - это когда ты говоришь: мои подонки лучше твоих подонков, - а я делаю то же самое.
- Петь, а ты в тетрадках своих ничего такого не пиши, - говорит Таня.
- Какого?
- Ну вообще.
- Да нет, я только так, наше, домашнее.
Витька, Витька… А Витька наш фортели откалывает. Я ведь с ним всерьез только летом, в отпуску. А в остальное-то время о нем больше по слухам.
И слухи чудные или глупые. Все ребята бузотерят, а этот - будто людей изучает. Вроде наизусть разучивает.
Вот ругаются - он свой класс зевать приучил.
Сначала сам зевал - весь класс за ним. Потом учитель географии рот разинет: "Ы-а-э-у, ой, что это на меня напало?" Ну и остальные учителя так-то. Зевота - дело заразительное. А потом Витька и зевать перестал. Ему без надобности. Локоть на парту поставит, из указательного пальца и большого клюв гусиный сделает и раскрывает. Да медленно так, с дрожью. Ага-га! Кто заметит - зевнет, и пошло.
Ну? Как это называется?
Или такое:
Собрались пацаны у нас в доме, возятся под столом, сражаются и в коридоре. Сумерки наступают. И я домой вернулся, в кухне над верстаком лампу включил. Потом стали они силой хвастаться своей и родительской - кто чего может неслыханного: кто съесть, кто выпить, кто от земли подтянуть или согнуть. Дело дошло до Витьки, он и говорит:
- А мой дядя, немой Афанасий, может тонну поднять.
Его на смех.
А ведь правду сказал.
Немой-то наш роста среднего, но силы дикой. Никто и не знал его пределов. Ну сильный и сильный, никто ему экзаменов не справлял. Немой, и все. А однажды прислали на завод машину полуторку за трансформатором, а грузчиков не прислали, понадеялись. Ждали-ждали, немой уперся спиной, наклонился и подтолкнул трансформатор к краю лестницы - всего-то и снести надо было два пролета, двадцать две ступеньки. Трансформатор - метр с лишком высоты, а вес - тонна. Немой на две ступеньки спустился и мычит, показывает: наклоняйте, мол, я спиной приму. Все друг на друга глядят и думают: "Дурак или кто? Тонна. Шестьдесят два пуда. Тысяча кило…" А немой улыбнулся и кивнул: давайте, мол. Ну, человек семь-восемь облепили железку, покряхтели, стали наваливать ему на спину эту непостижимую тяжесть, а еще столько же на лестнице притолклось для страховки: решили, хрен с ними, с грузчиками, сами снесем. В азарт вошли.
Он на спину принял и стал по ступеням идти, да на повороте всех и притиснул, которые ему помогали. Кто-то на площадке взвизгнул. Кто-то вниз шарахнулся - явное же сейчас смертоубийство будет и авария имущества. А потом глядят - человек по ступеням тонну несет. Шестьдесят два пуда с половиною.
Из дверей вынес и к полуторке - ждет, когда борт откинут. Еле-еле потом в кузов взгромоздили. Тонна. Вес дикий. Мешок зерна пять пудов, а тут - шестьдесят два.
Ну, конечно, народ побежал по цехам рассказывать, а не верит никто. Ладно. Прошло сколько-то времени. Велят Афоне электромотор со склада доставить. Дали ему лошадь с телегой-грабаркой, наряд выписали, спрашивают: "Грузчиков сколько?" А он головой мотает - нисколько не надо. Тут вовсе шухер поднялся. Не верили? Сейчас поглядите! А в электромоторе с ящиком - около пятисот кило. Не тонна, конечно. Но тоже вес для человека неподъемный. Ну, тут дело чистое - привезет, значит, правда - сила звериная, не привезет - брехня. Привез. Вот так-то.
А потом кладовщик рассказал, как дело шло. Складские, сколько их есть, ящик к воротам подтащили. Афоня боком телегу повернул, один борт снял, два колеса снял - телега набок и завалилась, на две оси. Афоня покаты, бревна, окованные для этих дел, на телегу пристроил, а другими концами под ящик. Потом лошадь выпряг, с другой стороны за телегу завел, к хомуту вожжи привязал и к ящику, потом сказал: "Ц-ц-ц…" - и свистнул. Лошадь потянула, и электромотор по бревнам-покатам на телегу полез. Ну а потом все наоборот - Афоня оси приподнимал по очереди и колеса надевал. Чеки вбил, борт поставил. Лошадку запряг и уехал.
Всю заводскую столовую от хохота качало. Вот и проверь у мужика силу, если у него голова на плечах.
Ну ладно.
Рассказал Витька ребятишкам про Немого и про эти дела, и они ему не поверили, что такая непонятная немая сила бывает, а он им говорит: ах, не верите, что непонятная сила бывает? Ладно. Сейчас прикажу, и свет погаснет.
- Слабо…
- Слабо?… Раз - два - три…
Свет погас.
Слышу, тишина.
- Кончай баловать, - говорю. - Давай обратно командуй.
Ну, думаю, попался Витька. Ничего. Наука, чтоб не брехал.
Тогда он снова: раз - два - три, - и резиновым верблюдом по стенке стукнул. Свет и зажегся. Все орут - ура!
Я спрашиваю: как сделал?
- Это ж от сотрясения, - говорит он. - Выключатель довернулся. Все дело в верблюде.
Ну конечно! Проводка открытая, жгутом на роликах по стенке идет, может, от сотрясения выключатель и довернулся. Все ясно.
Стали ребята дальше играть, а я на кухню, к верстаку. И вдруг соображаю: а почему у меня свет выключался и включился, если у них выключатель барахлил? На кухне-то выключатель свой. Верблюд резиновый даже не пикнул, когда Витька его об стенку. Какое, к черту, сотрясение? Да ведь и первый-то раз он только голосом командовал!
- Витька… выдь в коридор!
Вышел.
- Ты мне голову не морочь… Сотрясение…
Молчит.
- Ну и как же ты это сделал?
- Не знаю, - говорит. - Сам удивился… я, папка, знаешь когда сдрейфил?
- Когда?
- Думаю, второй раз скомандую, а не зажжется… Так и будем в темноте… Ну я и это… верблюдом помог… все-таки резиновый… изоляция…
- А при чем тут изоляция? - спрашиваю. - Ты дурак или кто?
А сам про себя думаю - а я кто?
Сначала дед со своей магией, теперь Витька…
Но тут сверхчеловеки рейхстаг подожгли, и стало не до магии, не до резинового верблюда, и не до игрушек никаких.
16
…Еще весной хлебные карточки отменили. В булочной после ремонта - на потолке зеркала клинышками, чистота, "жаворонков" сладких продают с глазками изюминными, плетенки румяные с маком, называется "хала".
Люди шли к открытию булочной и тихо покупали хлеб и булки.
Господи! Да ведь порядочному человеку больше ничего и не надо. Чистота, хлеб, небо высокое и семья живая - чудо живое.
И еще книги. Зачем читаю - не знаю.
Память, память, некоторые считают, что память и есть душа. Вряд ли.
Поехали Зотовы всей семьей в отпуск в город Вязьму жить на окраине. В этот год там подешевле еда была - творог, ягоды. Детей к зиме подкормить.
Зотов с женой и сыночком поехали и две жены его братьев с детьми. Одна жена Николая - второго, другая - Александра - третьего. Санька-Пузырь по торговой части: распределители, отто, брутто, нетто, тара, недовес, недолив, усушка, утруска, провес. А Николай, в Цветметзолоте - канцелярия с тайгой пополам - рудники, контракты, золотишко, драги. У Кольки зарплата высокая, у Саньки пайки и так доставал. Колькина жена деньгами не стеснена, Санькина - колбаса копченая, шпроты, сливы соленые - называется маслины. Одна горечь, а жрет, и ничего.
Сынок мой на меня поглядывает - может, он думает: а в чем твоя отличка, Зотов Петр - первый, токарь-пекарь, станочник, философ-пешеход? Только что дылдой вырос и, когда бабу за руку беру, баба млеет? Да что толку? Жена Таня рожать не хочет.
- Нет, - говорит. - Если б ты меня одну любил, а так что ж… Тебе все равно от кого дети, от меня или от любой. Старшенький у меня живой, здоровый, своей семьей живет, второй сыночек у меня умер от холоду, третий - приемный. Внук Генка растет-подрастает, а более не хочу. Гуляй с кем знаешь, только семью береги, разводы сейчас легкие. Не бросишь?
- Куда ж я от вас? - говорит.
"И то верно. Куда же я от них? Я как подумаю, что с ними какой-то другой долдон будет или они вовсе одни останутся, - у меня сердце перехватывает. Не могу я себе их представить брошенными. За что? Не за что. Нищету выдержали, войну пережили, голод выдержали, выдержим и скуку. А они мне родные, как рука или там нога. А с рукой или ногой не разводятся…
- А на баб мне твоих наплевать, - говорит Таня. - Одного я тебе не могу простить - твою тайну…
А тайна моя - могилка полузабытая, бурьяном заросшая, и курский соловей над ней поет. Женщины для меня все одинаковые, а соловья забыть не могу. Где ты, Машенька?…"
А жены братишек зотовских ругаться начали, как в Вязьму приехали, и друг перед другом величаются. Мой муж! Мой муж! Одна деньги не глядя достает из портмоне, другая колбасой копченой угрожает. Вот дуры! Обе телесастые, у обеих юбки выше колен и халаты распахиваются. Цветметзолотая в канцелярии сидит, считается - работает, а торговая и в канцелярию не ходит, дома греется. Цветметзолотая орет: "Тебе хорошо! Дома сидеть! А ты поработай, походи на службу, я посмотрю, какой у тебя дома порядок будет и какая ты сама будешь!.." А сама халда халдой, нечесаная, чулок перекручен, халат сикось-накось, рот не вытерт, - хоть крась его, хоть так оставь, как есть. Другая, торговая жена, Санькина, правда, почище будет. По дому быстро все уладит, обед сварит, простирнет что надо и маникюром намажется, и педикюром, и помадой, - ягодка, будто и не хозяйствовала.
Три комнаты сняли у трех хозяев на окраине Вязьмы. А вместе жить не стали. Невозможно. У каждой свои дети, Зотов один мужчина в отпуску.
Таня говорит:
- Смотри, чего твои братья достигли! Еще год-два, и начальство. И жены образованные. А ты как был… И от меня бегаешь.
- Я от тебя не бегаю, Таня. Моя душа всегда с тобой, и с детьми, и с дедом, и с бабушкой нашей тишайшей. А эти нам чужие, и Кольку с Сашкой к чужим занесло, и это скажется.
Сыночек приемный к тому времени чтение освоил полностью и читал вовсю - уж этот Зотовым родной и в род их пошел. И все слова, которые в смысл складываются, ухватывал на лету и с пониманием. А болботание отвергал и чурался. И Зотов с ним и с Таней полдня по травам ходили и средь камышей, и по мхам, и на цветы смотрели, и на облака, а полдня книжки читали - Зотов за домом, в лопухах, а сыночек капустный, громобоевский отпрыск, зотовское отродье, на чердаке - в нашем доме или в соседних двух. Хозяева разрешили и пускали в чердачной трухе копошиться под ледяной или жаркой крышей - по погоде. Там всегда рваные книжки водились.
Зотов, конечно, знал, что путного там едва ли сыскать - календари старые, "Нива" за девятьсот лохматый год да история Иловайского для начальных классов гимназии и реального училища - примитив: этот князь был хороший человек, а этот князь был плохой человек, вот и вся история. По этой истории выходило, будто того, кто писал, и того, кто читал, вовсе не было, а были Рюриковичи-варяги, потом Романовы-немцы, и на том жизнь на земле закончилась, не начавшись.
Однако капустный сынок Громобоев полагал иначе и с чердака не слезал. И ведь отыскал, стервец, книжку себе в назидание.