Дверь действительно открылась. Пожилая грузная женщина в рабочем халате вывезла на каталке мать. Валентина сразу зашлась в плаче, отвернулась к стенке. А Николай, чувствуя, как все его тело охватывает горячий, словно электрический удар, озноб, подошел к матери и глянул ей в лицо. Говорят, мертвые похожи на спящих людей. Мать не была похожа на спящую, она была мертвой. Николай не увидел на ее лице ни успокоения, ни так всегда поражающей людей прощальной улыбки мертвых, не заметил он ни печали, ни сожаления. Во всем ее облике, в туго сложенных на груди и зачем-то связанных ленточкой руках, в устало закрытых веках ему вдруг почудился один лишь укор, обращенный не к оставшимся жить, а к самой себе. Как будто мать говорила, как же так она позволила себе умереть, оставив и Николая, и Валентину, и Сашку одинокими, беззащитными. Никому они теперь не нужны, никто им не поможет, не поддержит в трудные минуты жизни, никто их так не приласкает, не приголубит, как она, никто не поймет их лучше ее материнского сердца. Нельзя ей было умирать, никак нельзя, ей надо было жить, из последних сил, но жить. Не для себя, конечно (для себя она готова была умереть сотни раз), а для других, для родных ей бесценных людей.
Николай ничего не смог ответить на этот ее укор, ничем не смог ее успокоить, да и нуждалась ли мать сейчас в успокоении? Лишь одно он понял твердо - что до конца своей жизни не забудет материного мертвого лица, такого, каким он увидел его в первое мгновение, и теперь будет желать, чтобы в будущем, возможно, не таком уж и далеком, на его мертвом лице можно было прочитать такой же немой, скорбный упрек, обращенный к самому себе…
- Зачем эти ленточки? - спросил Николай у женщины, заметив, что и ноги у матери туго, возле самых щиколоток связаны.
Женщина оставила его вопрос без внимания, продолжая заниматься своим делом: поправляла у матери на голове шаль, которую Николай когда-то подарил Валентине на день рождения.
- Она немая, - объяснил молчание женщины Борис.
Николай по-иному, иными глазами посмотрел на эту стареющую глухонемую женщину. Может, она не по воле случая, а нарочито, обдуманно пошла работать сюда, может, ей, лишенной возможности общаться с говорящими людьми, легче рядом с мертвыми, немыми…
Поправив у матери шаль, женщина на минуту задержалась у ее изголовья, глянула матери в лицо, потом в лицо Николаю и покачала головой. Николай без особого труда понял ее жест, она сокрушается, что мать умерла совсем еще молодой, что ей бы только жить да жить за такими хорошими взрослыми детьми.
- Что поделаешь, - пожал плечами Николай.
Немая поманила Бориса, и они вдвоем, отстранив Николая и Валентину, переложили мать из каталки в гроб. Жесткая, набитая стружками подушка под головой матери едва заметно прогнулась. Николаю показалось, что острые, сломавшиеся стружки причинили матери боль, и он тут же решил, что дома, в селе, обязательно положит матери под голову пуховую мягкую подушку, хотя она и любила спать всегда на чем-нибудь жестком: на небрежно сложенном еще бабкином рядне, а то и на фуфайке.
Пока Валентина доставала из сумки тюлевое покрывало, немая подвела Николая к матери и, показывая на ленточку, начала изображать, будто перевязывает этой ленточкой свою руку.
- О чем она? - спросил у Бориса Николай.
- Она говорит, - пояснил Борис, - что ленточку надо сохранить.
- Зачем?
- Говорят, если случится у кого-либо вывих и перевязать такой ленточкой ушибленное место, то все проходит.
- И ты веришь в это?
- Не верю. Но все может быть…
Николай немного с удивлением посмотрел на Бориса, потом согласно закивал головой женщине, мол, он все понял и сделает все так, как принято, как делают в народе.
Ему вдруг захотелось прикоснуться к материному лицу, к ее рукам, к высохшим пальцам со следами мелких порезов от ежедневной чистки картошки, словно он на мгновение опять усомнился, что мать действительно умерла. Николай коснулся ее лица и тут же отпрянул - таким оно показалось ему холодным и неживым…
- Давайте поскорее, - заглянул в дверь шофер, - я тороплюсь.
- Успеете, - ответил Борис и взялся за крышку гроба.
Немая тут же кинулась помогать Борису, снова отстранив Николая и Валентину. Крышка оказалась неровной, она плохо приставала к гробу, не прихваченная в изголовье и в ногах гвоздями. Немая сердито глянула на шофера, который подогнал автобус к самой двери, и замычала, показывая на крышку.
- Не я же делаю, - стал оправдываться шофер и нетерпеливо глянул на часы. - Грузите побыстрее.
Чисто подметенной асфальтовой дорогой они подъехали к анатомичке, к холодильной камере, где гроб должен был простоять до вечера, пока Николаю дадут машину. Видеть и тем более бывать когда-либо в такой камере Николаю не приходилось. Он плохо представлял, каких она размеров, как оборудована, и невольно вздрогнул, когда они занесли туда мать, от того холода и мрака, которые царили в этом невысоком, обитом оцинкованным железом помещении. Николай вдруг решил, что он ни за что не покинет здесь мать одну, что останется рядом, обнимет, прижмется к ней грудью, как, бывало, прижимался когда-то в детстве, - и если не оживит, не воскресит к жизни, то хотя бы согреет ее, охранит от могильного одиночества и страха…
- Что с тобой? - тихонько спросила его Валентина.
- Ничего, - оторвался Николай от гроба. - Сейчас пойдем.
Он еще раз посмотрел на мать, на ее некрепко, казалось, не навсегда закрытые веки и уже собрался уходить, но вдруг заметил, поймал на себе взгляд Бориса. Он уже не был похож на тот ночной, холодный, почти чужой взгляд, который заставил Николая усомниться в Борисе, заставил его уйти раньше времени. Что-то с Борисом произошло за эти часы, о чем-то он подумал по-иному, что-то по-иному понял. А может быть, Николаю просто так показалось. Но ему все равно захотелось в эту минуту пожалеть Бориса, утешить его, отдать ему самое дорогое, что когда-либо было у Николая в жизни. Но он с болью и отчаянием понял, что ничего этого уже сделать для Бориса не сможет. Самым дорогим в жизни у Николая была мать, а ее уже нет и никогда не будет…
Борис, конечно, прав: Николай сам во всем виноват. Ну, если не во всем, то, по крайней мере, во многом. Будь у Бориса мать, он не допустил бы такой безвременной, ранней ее смерти. Он бы бросил все: город, работу, переселился бы к ней в село, лишь бы каждодневно видеть ее, слышать ее голос, чувствовать ее дыхание. Борис бы сделал это не задумываясь, в одно мгновение, а вот Николай не смог… Он надеялся, что мать будет еще долго жить, до далеких девяностых годов, и он успеет решиться на такой шаг. Но мать поторопилась…
- Мы пошли, - легонько прикоснулся к Борису Николай.
- Да-да, - как-то торопливо, ни на кого не глядя, ответил Борис, но с места не двинулся, оставаясь, словно часовой, стоять у дверного проема.
На улице яркое солнце резко ослепило Николаю глаза, влажный весенний ветер предательски ласково освежил голову. Дышать и жить стало легче, но как-то не хотелось этой легкости. Душа требовала физической изнуряющей боли…
Они зашли на почту и дали две телеграммы: одну домой, в село, другую на родину отца, его сестре Ксении: "Десятого апреля умерла мать. Похороны двенадцатого в Займище". Николай на мгновение представил, что начнется в селе по получении этой телеграммы. Заплачет Соня, засуетится, забегает, готовясь к похоронам, Андрей Петрович, вечный безотказный помощник матери во всех делах, притихнут в школе ученики и учителя, еще не успевшие за эти полтора года отвыкнуть от нее, забыть ее. Но в общем-то жизнь не остановится: так же утром затопят женщины печи, мужики пойдут на работу, кто на тракторы и машины, а кто просто на колхозный двор с вилами и с топорами. Дожидаясь бригадира, они затеют в маленькой прокуренной дежурке игру в карты или в домино и будут обсуждать, что вот - надо же! - умерла Александровна, еще не старая, крепкая с виду женщина. Совсем как в прошлом и как в позапрошлом году будут кружить над селом, над разлившейся Сновью, над сосновым, похожим на лес кладбищем аисты, в березняке мальчишки затеют игру в войну, возле магазина женщины станут ждать автофургон с хлебом. Все будет как прежде, и только не будет в этой жизни матери…
Дома Валентина начала собираться в дорогу. Николай, заметив, как она складывает в сумку свой темный вязаный костюм, туфли, остановил ее:
- Я поеду один.
- Почему? - подошла Валентина к нему.
- Так будет лучше.
Валентина обняла его за голову горячими, чуть вздрагивающими руками и не обиделась, не заплакала, а лишь прижалась щекою и посоветовала:
- Ты бы отдохнул перед дорогой.
- Хорошо, - согласился он, хотя и мало надеялся, что сейчас сможет уснуть.
Но Николай ошибся: сон пришел почти мгновенно, тяжелый, не сон, а забытье. Вначале ему приснился плачущий, не похожий на себя Борис, потом мать девчонкой с тряпичными куклами. Она тоже плачет, качая куклу, похожую на него, Николая, и все время приговаривает: "Как же ты будешь без меня, Коленька, как будешь?" А он отвечает ей тонким детским голосом: "Я тоже умру, мама".
Проснулся Николай от крика. В коридоре кричал Сашка, только что вернувшийся из садика. Он просился на улицу, но не хотел надевать куртку.
Николай вышел в коридор еще весь во власти сна и обещания, данного во сне матери. Сашка перестал плакать, подбежал к нему и неожиданно спросил:
- А мы пойдем сегодня к бабушке?
- Нет.
- Почему?
- Она умерла, - помимо своей воли, помимо своего желания вдруг сказал ему всю правду Николай.
- Совсем умерла? - затих на мгновение Сашка.
- Совсем.
Сашка вопросительно посмотрел на Валентину, как бы желая услышать от нее подтверждение отцовских слов. Та прижала его к своим коленям и, осуждающе покачав головой в адрес Николая, принялась гладить жесткие, чуть-чуть вьющиеся Сашкины волосы. Николай ожидал, что Сашка сейчас заплачет, по тот, проворно высвободившись от матери, самостоятельно, без уговоров натянул куртку и объявил:
- Тогда я пойду гулять.
- Иди, - отпустила его Валентина и, вздохнув, еще раз покачала головой.
Впервые за эти дни в душе у Николая шевельнулась радость. И не за себя, конечно, а за сына. Он, кажется, еще не пережил тех минут отчаяния, которые когда-то в детстве пережил он, Николай, на зимнем заснеженном пустыре. Сашка живет еще в том счастливом возрасте, когда человеку неведомы ни тайна рождения, ни тайна умирания. Он живет пока жизнью природы: деревьев, трав, птиц и зверей, которые, наверное, во сто крат счастливее человека, потому что им не дано бояться последнего своего дня… Хотя кто знает, может, все наоборот, может, истинное человеческое счастье заключается именно в том, чтобы знать конец своей жизни, знать и не бояться его, как никогда не боялась его мать…
В половине седьмого возле их подъезда остановился ярко-зеленый новенький "рафик". Николай, увидев его, стал прощаться с Валентиной.
- Ты здесь не плачь без меня.
- Не буду, - пообещала она и тут же заплакала.
- Ну вот, - вздохнул Николай. Он постоял еще несколько минут рядом с Валентиной, которая, хотя и старалась, но все равно никак не могла сдержать слезы, и вышел из квартиры. Ему вдруг показалось, что Валентина сейчас плачет не столько по матери, сколько но нему, Николаю, жалеет его, хочет чем-либо помочь и не знает чем…
Шофер оказался Николаю знакомым. Раза два или три они ездили с ним в недальние командировки. Человек он был пожилой и неразговорчивый, но тут вдруг разговорился:
- День у меня выпал сегодня какой-то похоронный.
- Почему так? - думая о своем, спросил Николай.
- С утра соседскую дочку хоронили, Таньку. Восемнадцать лет всего девчонке. Мой Славик за ней ухаживать пробовал, но она не согласилась. Теперь закрылся в комнате и плачет. Прямо не знаю, что делать!
- Пусть поплачет, - посоветовал Николай. - Пусть.
Он вспомнил девчонку, которая лежала рядом с матерью, маленький ненадежный насосик, помогавший ей жить, белые простыни и хотел было рассказать шоферу о последних ее минутах, почему-то уверенный, что это и была именно Танька, неудавшаяся Славикова любовь. Конечно, Танька. Не так много умирает в городе в один и тот же день восемнадцатилетних. Но потом промолчал. Зачем? Может, и не она. Скорее всего, что не она…
Возле холодильной камеры их встретил Борис, прежний, чуть-чуть суховатый, жесткий, молча открыл дверь.
С матерью за эти полдня ничего не случилось. Она тихо и спокойно лежала в гробу, казалось, думая уже не о земном, телесном мире, а о том, неизведанном, где обитают одни души, который для живых, конечно, не существует, а для мертвых вечное пристанище, родина. Лежа здесь в темноте и одиночестве, мать, наверное, готовилась ко скорой встрече с отцом, со своей не так давно умершей матерью, немного капризной, почти девяностолетней старухой.
Николай вспомнил материн рассказ о том, как умерла бабушка. Мать ушла на работу, а бабушка осталась дома. Закутавшись в кожух, она, как всегда, сидела на своем излюбленном месте под часами с кукушкой и зорко наблюдала через полузамерзшее окно за всем, что делалось на улице. Потом к ней пришла соседка одолжить полбуханки хлеба. Бабушка поднялась, достала из буфета хлеб, сама отрезала и, опять усевшись под часами, долго расспрашивала соседку о деревенских новостях, о погоде, о том, завезли в магазин или нет ситро, которое бабушка в последние дни очень любила. Вдоволь наговорившись, соседка ушла, оставив бабушку в добром здравии и хорошем настроении, а когда через полчаса вернулась мать, бабушка лежала на полу мертвой. Умерла она от минутного сердечного приступа.
Незадолго перед смертью, захворав простудой, бабушка но раз говорила матери: "Умереть бы нам с тобой, Галя, вместе". Мать прощала ей эти больные старческие слова, понимая, как страшно пожилому беспомощному человеку остаться одному не только при жизни, но и после смерти.
Николаю стало жалко мать. Он представил, как она встретится с бабушкой, как та обрадуется, что мать не задержалась долго на земле, что пришла к пей, чтобы опять обихаживать и беречь ее. И хотя матери эта работа никогда не была в тягость, Николаю захотелось не пустить ее туда, оставить рядом с собой…
Шофер подогнал машину почти вплотную к двери, достал из-под сиденья молоток и вошел в камеру. Не торопясь, по-деловому, осмотрев гроб, крышку и прислоненный к стене еловый венок, он неудовлетворенно покачал головой:
- Тесновато ей здесь.
Николай промолчал, не зная, что отвечать на это немного странное замечание. Он начал поправлять у матери на груди покрывало и вдруг заметил, что руки у нее немного припухли и ленточка больно врезается в запястья.
- Может, развяжем? - почти физически ощутил оп эту материну боль и неудобство.
- Не надо, - остановил его шофер. - Дорога предстоит дальняя, потом не сведешь.
- Действительно не надо, - поддержал шофера Борис.
Николай отошел в сторону, стал наблюдать, как шофер, негромко стуча, забивает коротенькими, случайно попавшими ему под руку гвоздями крышку гроба.
- Поехали, что ли? - наконец бросил он в кабину молоток.
- Поехали, - ответил Николай и первым взялся за гроб.
Втроем они установили его в машине между узенькими, расположенными вдоль кузова сиденьями. Шофер сел за руль, закурил сигарету. Пора было садиться и Николаю, но он все медлил, ожидая, что Борис подойдет к нему и скажет что-либо на прощанье. Тот действительно подошел, но ничего не сказал, а лишь пожал Николаю руку холодными немыми пальцами, словно прощаясь навсегда…
Машина потихоньку начала выбираться из городской сутолоки. Уже замелькали по обеим сторонам частные домики, по-деревенски огороженные заборами, закончились троллейбусные и трамвайные линии. Шоссе, сузившись, вытянулось в одну длинную бесконечную линию. Гроб изредка постукивал на выбоинах и ухабах, образовавшихся на трассе за долгую зиму. Николай вначале старался не обращать на это внимания, но чем дальше, тем ему становилось все больней и обидней. Он представил, как мать при каждом ударе содрогается всем телом, как тяжело бьется о жесткую подушку ее голова, но, мертвая, мать все терпит, не в состоянии никому пожаловаться.
- Давайте привяжем, - попросил Николай шофера.
- Что привяжем? - вначале не понял тот.
- Гроб, стучит все время.
Шофер, не говоря ни слова, свернул к обочине и остановился. В багажнике он отыскал кусок крепкой капроновой веревки и моток проволоки. Придерживая и приподнимая гроб, они привязали его в изголовье и в ногах к ножкам сидений. Ехать сразу стало спокойнее, только почему-то в голову настойчиво, не к месту и не ко времени лезли слова:
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той поре, во тьме печальной
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Строчки эти Николай запомнил еще с раннего детства. Зимними вечерами они с матерью расстилали на печи чистое, вываренное в жлукте рядно, зажигали лампу-восьмилинейку и мать начинала читать Николаю сказки. Он слушал с замиранием сердца ее тихий неторопливый голос, боясь, что сказка вдруг закончится плохо. Но они всегда заканчивались хорошо, зло гибло, а добро торжествовало. Несправедливо, нечестно погубленные невесты, королевичи и рыцари оживали, кто окропленный живою водой, кто разысканный верным товарищем, а кто и просто так, сам по себе. Но это в сказках, а в жизни все не так. Уж сколько мать вынесла за свои недолгие годы, сколько сделала добра, а нет для нее нигде ни живой воды, ни верного товарища…
На дорогу, на лесопосадки, на озера талой снеговой воды неприметно начала опускаться ночь. В небе одна за другой вспыхнули бледные весенние звезды. Николаю с детства почему-то всегда казалось, что каждая звездочка - это кем-то из мальчишек высоко-высоко запущенный воздушный змей и если потянуть за невидимую ниточку-паутинку, то звездочка обязательно начнет опускаться на землю и вскоре обнаружится, что сделана она из самой обыкновенной бумаги, крест-накрест оклеенной картоном.
Николай до сих пор помнит, как мать сделала ему первого воздушного змея. Она была тогда еще совсем молодой, наверное, всего двадцатипятилетней. Они вышли с ней за огороды на луг. Мать подбросила змея вверх, разбежалась, и он начал подниматься все выше и выше, играя на ветру ярко-красным длинным хвостом. Запрокинув голову, мать смотрела на него и совсем по-детски радовалась, что он не падает. Потом она передала катушку Николаю, и он, потихоньку разматывая нитку, побежал но лугу вслед за змеем, который потянул его вначале к ольшанику, а после к берегу речки. Когда он долетел до середины Снови, Николай начал сматывать нитку назад, но она вдруг лопнула, и змей, на минуту задержавшись над водой, унесся на тот берег и вскоре вообще скрылся за Милоградовским лесом. У Николая на глазах навернулись слезы, но мать утешила его: "Не плачь, Коля, он вернется". Сколько раз потом и в детстве, и уже в зрелые годы смотрел Николай на небо, надеясь, что улетевший змей опустится назад на землю, стоит только отыскать ниточку и потянуть за нее. Но, видно, она где-то запуталась между облаками, и теперь его змею вечно гореть на небе звездочкой…
- Вы не засыпайте, - окликнул его шофер.
- Я не засыпаю, - ответил тот.
- Вот и хорошо. А то меня, глядя на вас, тоже в сон клонит.