Я люблю тебя, жи-и-изнь,
Что само по себе… -
дорόгой запел Сереня, была у него такая слабость: петь, когда выпьет. И громко поет, вся деревня знает, когда Сереня выпивши. Но голос, между прочим, у него хороший, смолоду, когда еще на Маньке не женился, в самодеятельности выступал.
Вот и о-окна зажглись,
Я ш-шагаю с работы…
Перво-наперво была услышана эта песня во дворе Нюшки Крайней. В Хрюнине Нюрок да Нюшек - полдеревни, потому их различают по прозвищам. И вот эта Нюшка звалась Нюшкой Крайней, потому что дом ее самый крайний, когда идешь от станции. И, само собой, пение Серени было тут услышано раньше всего.
Услыхал его Тимофей Акимович, Нюшки Крайней муж, который с прошлого года жил по инвалидности: ему на лесопилке оттяпало три пальца циркулярной пилой. И он теперь получал пенсию, маленькую, однако, за три пальца большой не схлопочешь. С тех пор Нюшка Крайняя взяла над ним строгую власть, пить не давала нисколько, на питье зарабатывать надо, а он не зарабатывал, нещадно эксплуатировала его по хозяйству. У них корова была, очень породистая высокоудойная корова, едва ли не половина всех хрюнинских дачников питалась парным молоком от этой коровы. И Нюшка с Тимофеем изо всех сил трудились на эту корову. Вечерами Тимофей Акимович тщательно окашивал зону отдыха, и вдоль берега, и на горке, где стояли деревянные, ярко раскрашенные грибки, и на лесных опушках, и в самом лесу. Когда совсем стемнеет, привозил траву домой на тележке. Тут же и сушили.
А в данный момент сено складывали под крышу. Сама Нюшка Крайняя стояла на чердаке, а Тимофей Акимович подавал ей на вилах. Чердак был высоко, и ему еще приходилось взбираться ступеньки на две по лесенке, прислоненной к стене.
- Чего там? - закричала мужу Нюшка Крайняя, ожидая новой подачи.
Но Тимофей Акимович, услыхав знакомое Серенино пение, прекратил подачу и смотрел сквозь решетчатую ограду на приближающихся. Он знал, что у них сегодня получка. Догадался, с чем идут ребята.
А веселый Сереня, для пущего куража, вытащил из кармана пол-литру и стал ею приветственно крутить в воздухе.
Тимофей Акимович замер, как легавая на стойке.
- Ну, чего там?.. - сердилась наверху Нюшка.
- Составляй компанию, Акимыч! - заглянув через забор, предложил Сереня.
Он был добрый, Сереня, любил компанию. И жалел Акимыча, который теперь сидел на пенсии. И еще, по правде сказать, Серене не хотелось идти домой. Он еще не настолько был пьян, чтобы не бояться своей Маньки. И еще не такой он был пьяный, чтобы Манька сама его забоялась. Поэтому он правильно сообразил, что лучше всего раздавить эту пол-литру в крайнем дворе, во дворе Нюшки Крайней, с Акимычем.
- Вы что там, а?.. - почуяв недоброе, высунулась с чердака Нюшка.
Но было уже поздно.
Тимофей Акимович быстро убрал деревянную лестницу, положил ее наземь.
Теперь хозяйке было не слезть.
- Я сейчас, ребятки, - засуетился он. - Я сейчас. Стаканчики…
И скрылся в доме.
- Тимофей! Немедля поставь лестницу… - приказала Нюшка, не видя, что он исчез.
- Здравствуйте, Анна Степановна, - поклонился ей в пояс Сереня. - Как поживаете? На зиму сенцом уже обеспечены?
Нюшка Крайняя нагнулась, стала шарить, искать, чем бы запустить. Да не нашла.
- А вам оттудова, Анна Степановна, Москву не видать? Телебашню хотя бы?
- Ух, гад… - остервенела Нюшка.
А из дому на рысях выбежал Тимофей Акимович.
- Вот, ребятки. Стаканчики… Погодите, я сейчас.
И кинулся к ближайшей грядке. Зашуровал куцепалой рукой в ботве. Вернулся, держа горстку крохотных огурцов, колючих, с еще не отсохшими желтыми цветочками на рыльцах.
- Вот, закусочка, - сказал он, избегая смотреть на чердак.
Сереня сдернул печать и торжественно разлил в три стакана.
Нюшка разразилась сверху страшным для ушей, замысловатым, отборным, тягучим, как надгробное причитанье, коренным хрюнинским матом.
- За ваше здоровье, Анна Степановна! - сказал Сереня. - Будьте здоровы.
Они все трое чокнулись стаканами.
- Тимофей, а Тимофей… - вдруг ласково и тихо позвала Нюшка. - Поставь лестницу, Я вам яичек принесу, у меня сварены.
Они выпили.
- Бр-р-р… - замотал головой Акимыч, вслушиваясь в самого себя, как она пошла.
Я люблю тебя, жи-изнь,
Что само по себе…-
снова затянул Сереня.
Хорошо тут было, в тенечке, под яблоней с уже осыпанной завязями ветками.
- А тебе, Витька, будет дома, - мстительно сообщила Нюшка. - Скандал будет.
- Какой еще скандал?
- А такой. Ты у бабы Нюры икону своровал? Образ… Своровал. Уже с утра было крику. И зачем - тоже известно: дачнице своей поднес, что в палатке живет… Ластишься к ней? Ну, погоди. Райка уж про это знает.
Сереня ободряюще подмигнул Витьке. Не боись, мол. Ну, попадет маленько. Так и мне того не миновать. А уж Тимофею - ему будет полная кара.
- И на кой бы ей, прости господи, лярве эдакой, образ божий? - не унималась под крышей Нюшка.
- Вы, тетя Нюша, не очень-то… - обиделся и вспыхнул Витька. - Язык не распускайте.
- А ты мне как смеешь указывать? Я на своем дворе или на твоем? На своем дворе, в своем доме. Что хочу - то и скажу!
- Ты пока не в доме, а на крыше сидишь, Анна Степановна, - уточнил Сереня. - Вроде как птица. Ну, покаркай…
- Тимофей! - заорала Нюшка. - Ставь лестницу - я вас всех сейчас…
- Давайте, ребятки, давайте. Скоренько… - заторопил обреченный хозяин.
Они разлили все, что осталось, выпили.
- Осрамил святую икону, грех-то какой взял, - заметив, что водке конец и теперь воевать уже не из-за чего, укорила напоследок Витьку Нюшка Крайняя. - Будет тебе от бога наказание.
Витька отмахнулся лениво.
- Ладно вам… Все это, тетя Нюша, вранье. Пережитки у вас.
- А ты не скажи, - заступился вдруг за жену Тимофей Акимович. Он тоже уяснил для себя, что водке конец, и к нему вернулась некоторая степенность, рассудительность. - Не скажи, Витек… Вот случилась со мной такая история.
У Витьки и Серени сразу сделались скучные лица. Потому что они эту историю знали наизусть, сто раз слыхивали, если не двести. За всеми пьяными хрюнинскими столами Тимофей Акимович обязательно излагал эту историю. Всей деревне надоело. Им тоже…
Но, разомлев от жары и водки, они оба разнежились тут, в тени, под яблоней, и встать на ноги, уйти - просто не было сил. Оставалось слушать.
- Вот какая была история… Воевал я в сорок пятом около Берлина. Уж под самый конец войны. Взяли мы там городишко - Франкфрукт на Одере. Маленький городишко, но красивый. Кирка там была одна очень красивая - церковь. Захожу я туда, просто так, взглянуть… Поднял голову - ахнул: купол до того высокий, что даже страшно. До самого неба. А под куполом голуби порхают, вертятся…
Тимофей Акимович прервал свой рассказ, оглянулся. Его напугала зловещая тишина - там, под крышей дома.
Но в чердачном проеме, вместо злого лица Нюшки, теперь был виден ее же мирный зад. Нюшка, намаявшись работой да накричавшись, заснула в мягком сене. Она эту историю, поди, тоже слыхала раз тысячу.
- Да, - продолжил успокоено Тимофей Акимович. - Голуби… И дернуло же меня что под руку. Вскинул я автомат, прицелился туда, вверх, выстрелил - в птицу хотел попасть. И на кой она мне была?.. Просто побаловаться захотелось, ведь парнишкой совсем воевал, девятнадцати лет… Не попал я в голубя, в купол попал. Засмеялся сам над собой и ушел. А на другой день…
Он значительно поднял палец: вот тут-то, мол, и будет самое главное.
- На другой день потерял я автомат. Хрен его знает, как потерял: был под рукой - и нету… Спер кто? А зачем - у каждого свой был. Немцы украли? Так ведь знали уже, что капут, присмирели… Только нету моего автомата. Ну, доложил начальству. Посадили меня на губу. Потом трибунал: за утерю оружия. Лишение всех наград и - срок. Прямо из Франкфрукта повезли в Воркуту. А теперь смекай, Витя, с чего началось это: захожу я в кирку…
Витька испугался, что сейчас Тимофей Акимович начнет историю опять сначала. Как про белого бычка. И заметил, отчего рассказчик обращался теперь к нему лично, к Витьке.
Оказывается, Сереня уже спал, блаженно раскинув руки.
- Так что ты не скажи, Витя… - вернул свою притчу к первопричине Тимофей Акимович.
Но тут же сам не совладал с зевком, обмяк, припал на травку.
А Витька с трудом поднялся на ноги, отворил калитку и поплелся домой.
На крыльце Порфирьевского дома околачивалась баба Нюра. Она еще издали пронзила Витьку недобрым глазом и скрылась в своей боковушке.
Раиса сидела во флигелечке, на топчане. С надутым пузом. И лицо у нее было надутое.
Он ей протянул получку. Раиса взяла, перемусолила все трояки да пятерки, спрятала в стол. Ничего ему не сказала.
Витька повалился спать.
3
Проспал он до самого вечера. Уже садилось солнце - туда, за водохранилище, за лес, прямо на Шереметьевский аэродром. А ведь в эту летнюю пору оно очень поздно садилось.
Он ополоснул голову под умывальником, пошел со двора. Проходя мимо большой веранды, услыхал: "…четырнадцать… двадцать семь… дедушка…" - это бабки Зинченки да теща Кланя и, должно быть, Раиса с ними, рубились в лото. Каждый вечер одно и то же.
И на улице была обычная картина. Мальчишки гоняли футбол: хрюнинские против московских. Вдоль заборов на скамейках сидели дачники - дышали воздухом. Чуть поодаль, где свалены бревна (Сереня завез, флигель ставить), - там собрались девчонки, завели батарейный магнитофон и пляшут твист: кто во что горазд, руками сучат, ногами дрыгают, приседают, изгибаются, а одна залезла на бревна, на самый верх, и там вертит тощей попкой - изображает "Кавказскую пленницу", - сама в шортах, и добро бы хоть постарше, а то всего девять лет, и ладно бы дачница - так нет ведь, своя, деревенская, Сапрыкиных дочка.
Отец, Сапрыкин, невдали был, но не обращал на это никакого внимания. Он у колодца снимал ведро с цепи, как обычно делали по пятницам, чтобы проходящие мимо туристы, рыболовы и прочая шушера не пили из ведра, не лазили в колодец - их тут столько под конец недели ходит, что и всю воду могут запросто выхлебать.
А больше никого из хрюнинских мужиков на улице видно не было. То ли отсыпались, как он сам, то ли уже снова взялись за дело.
Витька поторчал у калитки, искурил "Дымок" и пошел обратно, мимо веранды, мимо флигелька, в задний двор, к задней калитке, туда, где стояла оранжевая палатка, - именно туда невзначай повели его ноги.
Однако лаз оранжевой палатки был прикрыт, "Запорожца" тоже не оказалось на месте. Он уж предположил, что дачницы уехали в Москву, и подосадовал в душе на это, как вдруг по ту сторону забора увидел ее.
Алену, ту, которая беленькая.
Она сидела на берегу, на травке, поджав загорелые босые ноги. Но не одна.
С ней рядом сидел Григорий Аронович, дачник, муж Миры Львовны. Хрыч старый.
Витька задышал сердито: еще чего?..
Он распахнул эту заднюю калитку и независимой походкой зашагал к берегу.
Алена первой обернулась на его шаги. Улыбнулась:
- Здравствуйте, Витя.
- Привет, - сказал он.
Старый хрыч тоже обернулся, тоже поздоровался. Но довольно сдержанно.
Так.
- Садитесь, Витя, - пригласила Алена, ладонью похлопав по муравке, с собою рядом. - У нас тут идет экспертиза.
- Какая еще экспертиза?
Однако он все же сел. И тут только заметил, что на коленях у старого хрыча, Григория Ароновича, была дареная икона - та, которую он вчера спер у бабы Нюры и подарил дачнице.
- Начнем сначала. С учетом новой аудитории… - сказал Григорий Аронович. - Семнадцатый век. Сюжет довольно распространенный - Сретение Господне. Лики письма изначального. Одежды перемалеваны позже, и весьма неудачно - вот…
Витька покосился на пальцы дачника, блуждающие по иконе - не касаясь ее, однако.
А чего тут объяснять да рассуждать? Икона как икона. Коричневая вся, охряная. Нарисованы люди какие-то длинные да тощие несуразно. На одном синяя роба, на другой красная… Ну, перемалевано так перемалевано. Велика забота.
Дело-то как было? Третьего дня Витька беседовал с дачницами из палатки - вот тут же на бережку. Насчет автомобилей был разговор, насчет погоды, то да се, ля-ля, в общем. И тогда Надя, черненькая дачница - не эта, Алена, а другая, Надя - именно она говорит: "Послушайте, Виктор, нет ли тут у вас, в деревне, старых икон?" - "Навалом", - отвечает Витька. - "А вы нам достаньте", - говорит Надя. Витька, по правде говоря, удивился такой блажи. "А на кой вам?" - спрашивает. - "Надо", - отвечает черненькая. - "Навряд… - пожал он плечами. - Обещать не могу". - "Достаньте, Витя", - попросила беленькая, Алена. И улыбнулась ему. Как вот только что.
А это уж иной разговор. Тут Витька не стал отнекиваться. Он просто-напросто выждал, покуда баба Нюра отлучится из своей боковушки - собаку кормить, - зашел, снял со стены первую попавшуюся под руку икону, сунул ее за пазуху и понес в палатку. И там вручил ее Алене. "Ого!" - сказала Надя. Позавидовала.
Вот как было. Всего и делов. И надо же, чтобы из-за такого пустяка на всю деревню шум.
А тут еще этот, старый хрыч, разводит турусы на колесах. Экспертиза. Знаем мы эти экспертизы…
- Скажу вам откровенно, Елена Владимировна, - продолжал дачник. - Если так, ради моды - что ж, можете хвастаться перед знакомыми: да, семнадцатый век. А если всерьез, то никакой художественной ценности эта доска не имеет. Грошовая икона, серийная продукция для бедных. Ширпотреб существовал и в семнадцатом веке.
- А вы почем знаете? - обиделся Витька.
- Знаю, - коротко ответил дачник. - А вам, молодой человек, считаю своим долгом дать и другую справку…
Он вдруг перевернул икону. Тыльная сторона доски была черна, как сажа, и густо изъедена шашелем.
- Видите?
- Чего…
Тот указал пальцем. Какие-то буквы были нацарапаны на доске. Довольно странные буквы, не такие, как теперь. Однако разобрать можно…
- Пор… Порф…
- Порфирью, - не утерпев, дочитал Григорий Аронович. - Здесь дарственная надпись: "Порфирью".
- Ну, и что?
- А то, что эта икона подарена человеку, который был основателем вашего рода. Его звали Порфирий - от него пошли Порфирьевы. Ясно?
- Ну, и что?
- Как - что?.. - теперь уже дачник не скрывал своего негодования. - Эта икона - фамильная драгоценность. На вашем месте я держал бы ее под стеклом. И детям наказал бы беречь, и внукам.
Витька озлился:
- А я, между прочим, никакой не Порфирьев, а Баландин. Баландин я. И мне на вашего Порфирия…
- Извините, - сказал дачник, поднимаясь с травы. - Елена Владимировна, вы просили совета…
Он пошел к дому, шаркая сандалиями.
- Зачем же так? - укорила Алена.
- Да ну его…
- Не надо. За подарок спасибо, Витя, но придется икону вернуть бабушке.
- Еще чего?
- Придется вернуть, - повторила Алена. - Ладно? - И легкой рукой пригладила его взъерошенные волосы.
Солнце ушло.
А на широкой, замершей в безветрии глади водохранилища не унималась обычная для этих дней суетная кипень. Круто разворачивались, припадая парусами к самой воде, нарядные яхты. Юркие скутера носились взад-вперед, оглушая все окрест своим занудным комариным воем. От досаафовской базы, что в заливе, вылетела на плес, набирая скорость, моторка, за ней, уродски раскорячась, мчался на водных лыжах парень в резиновой надутой рубахе. Сразу видно - новичок.
Витька в злорадном предвкушении следил за ним. Вот сейчас дадут маневр… И точно. Моторка вильнула в сторону, лыжи споткнулись о пенный гребень, взлетели вверх, а парень плюхнулся в воду…
Витька расхохотался.
- Скучно, - сказала Алена.
- А Надя где?
- Завтра вернется. Поехала…
И, перемолчав миг, с неожиданной злостью закончила:
- …к своему.
- А-а, - деликатно отозвался Витька. Сам же подумал: "А твой где?"
К слову сказать, все деревенские догадки о том, что две девки, разбившие палатку в Порфирьевском дворе, станут, что ни день, возить к себе мужиков, - все эти единодушные предположения не оправдались, к некоторому, добавим, разочарованию хрюнинских жителей. Ни разу не было замечено, чтобы кто-то приезжал. Правда, черненькая, которую звали Надей, порой исчезала на денек-другой, уезжала на своем "Запорожце". И тогда беленькая, Алена, коротала время в одиночестве, вязала, читала книжки, а на работу в эти дни ездила, как и все, электричкой.
- У Нади вашей откуда машина? - спросил Витька.
Его уже давно интересовал этот вопрос. Откуда взяться собственной машине, хотя бы и микролитражке, у такой совсем еще молодой женщины, как Надя. Хоть она и инженерша, с высшим образованием, но ведь любому известно, что такие вот инженеры, которые недавно из института, получают меньше, чем средней руки рабочий. Вроде него, Витьки.
- Выиграла, что ли?
- Выиграла, - торжествующе подтвердила Алена. - На счастливый билет. Как в газете - за тридцать копеек…
- Ну? - подивился Витька. Хотя он о подобных случаях тоже читал в газетах.
Она взглянула на него с откровенной насмешкой. И снова, как маленького, погладила по голове.
- Просто повезло Надьке. Вышла замуж за одного карася, а он машину - на ее имя, квартиру - на ее имя… А потом развод. Без дележки. Гордый оказался мужчина.
Алена поежилась. Уже совсем стемнело, потянуло прохладой. Она же так и сидела - в сарафанчике, босая.
- В общем, стерва она, Витенька. Понимаешь? Зато умная. И красивая.
На этот раз Витька удивился втройне. Из-за того, что она так нехорошо высказалась про свою закадычную подругу. И потому, что лично он, Витька, считал Алену куда более красивой, нежели эта, черная, как воронок, Надя. И еще он поразился тому, как легко и свободно сказала она ему "понимаешь" и назвала его "Витенька"…
Он достал сигарету.
- Дай и мне, - попросила Алена.
Он дал.
- Я не курю, - объяснила она. - Иногда только. От злости.
На том берегу взвилась в небо дурашливая ракета.
За полуторакилометровой полосой воды, оловянной в темноте и теперь уже совсем обезлюдевшей, горели окна корпусов пансионата, вились разноцветными змейками неоновые вывески кинотеатра, кафе, ресторана. Оттуда же, беспрепятственно минуя расстояние, доносились трескотня барабана, клекот саксофонов, хрип засурдиненных труб…
Витька незаметно ощупал потайной карманчик брюк, где в старину носили часы, а теперь держат заначку.