"Аппарат обедает", звучало в его голове, "аппарат обедает". И с каждым новым повтором эта фраза обретала фантастический смысл и значение. "Аппарат обедает... Как это может "аппарат? обедать? - думал Темляков. - Чушь какая-то собачья. "Аппарат обедает. - Он представлял себе некий сложный, состоящий из множества железных, медных, пластмассовых деталей аппарат, разевающий резиновый рот, мигающий лампочками и поглощающий духовную пищу, запах которой Темляков вдруг уловил чутким, как у покойного отца, носом. - Да, действительно, "аппарат обедает- подумал он с улыбкой. - Но при чем тут я? Зачем я здесь?"
Женщина на высоких каблуках бесшумно появилась на лестничной площадке, объявилась силуэтом на фоне светлого окна, и взглянула вниз, обшаривая глазами вестибюль.
Темляков узрел в ней Брянскую.
- Товарищ Темляков? - услышал он голос из поднебесья и, отметив про себя с удивлением, что его никто еще и никогда не называл так официально, тронулся в нелегкий свой путь.
Это была немолодая женщина в строгом клетчатом жакете, черном с белой искрой, из ворота которого вырастала довольно смешливая головка. Она сразу же смутила Темлякова, задав ему странный, насмешливый по тону, непонятный вопрос:
- Тоже мимическое?
Она подбородком кивнула в сторону его лица и повторила вопрос с улыбкой:
- Я спрашиваю, морщины мимические? Вы человек как - веселый? Как и я?
- А-а-а... Морщинки... Ясно. В общем-то... не очень... А вообще...
Он ничего не понимал, и это его непонимание заставило Брянскую перейти на серьезный тон. Она досадливо нахмурилась, зашуршала бумагами, разбирая их, на столе, выхватила из стопки две страницы, защепленные металлической скрепкой.
А Темляков именно в этот момент понял наконец, о каких мимических морщинах спрашивала его Брянская, заискрился в поздней догадке:
- Ах, бросьте, Зинаида Петровна, какие у вас! Это я как печеное яблоко.
Но она уже далека была от шутливого послеобеденного настроения.
- Ваша речь, - утвердительно сказала она, пробегая напечатанный текст подслеповатыми, дальнозоркими глазами.
Верхняя губа ее - полумесяцем вниз, - обметанная, будто цветочной пыльцой, золотистым пушком, была посечена вертикальными морщинами, кожа вокруг глаз - полумесяцем вверх - вся морщилась в мельчайшей сеточке, придавая строгому ее лицу смешливое выражение театральной маски.
Брянская держала на весу листки дрожащей бумаги, протягивая их Темлякову, который опять ничего не понимал, нервно переживая неловкость своего положения. Хотя в то же время все хорошо уже понял, не веря еще, что он понял все это правильно.
- Я работаю в культуре, - говорила между тем Зинаида Петровна. - Но не смогу. Вас будет слушать инструктор райкома, товарищ Каширин. К сожалению, я сама не смогу выслушать вас. Он просил зайти завтра, он будет ждать вас в четырнадцать часов в пятнадцатом кабинете.
Листы бумаги с текстом речи были уже в руках Темлякова, он согласно кивал...
- А если мне, - начал он было, но в этот момент зазвонил телефон.
- Брянская, - по-военному сказала Брянская, подняв трубку. - Нет, еще не подошел... Когда подойдет? Часика через полтора... Пожалуйста. - Трубка клацнула на рычагах. - Договорились? - спросила она Темлякова.
"Еще не подошел? - подумал Темляков, пребывая в нервной, леденящей мозг лихорадке. - Подошел или не подошел? Подходит тесто? А кто не подошел? Я? Нет, конечно... Кто-то".
- Хорошо, - сказал он и жалко улыбнулся. - Могу ли я что-нибудь поправить, если покажется?.. - спросил он, глазами скользнув по бумаге в своих руках. - Стилистически, - добавил он.
- Товарищ Темляков! Я в культуре работаю уже больше двенадцати лет. За стиль и содержание отвечаю я. Странный вы человек... - Брянская прищурила глаза, как зло курящая, лицо которой окутал дым, губы ее строго сморщились. - Ваша задача - изучить текст речи и хорошо произнести его с трибуны. А стилистика пусть не волнует вас.
"Вздор! - взорвался вдруг изнутри Темляков. - Какой вздор!"
- Хорошо, - сказал он. - Я постараюсь. Можно ли эти листы сложить? У меня с собой ни папки, ни портфеля.
Брянская хмуро порылась в ящике, достала картонную папку с черными буквами, составлявшими слово "Дело", выпотрошила ее, вывалив на стол какие-то бумажки, протянула молча Темлякову.
- Спасибо, - сказал он и усмехнулся виновато. - Вы знаете, я думаю иногда, - говорил он, поднимаясь, - думаю по-стариковски. Есть путь смертного человека, а есть путь бессмертной души. Эти пути...
- Товарищ Темляков, я вас с удовольствием выслушаю в другой раз. Сегодня никак не позволяет время, - сказала Брянская, разводя руками и тоже поднимаясь и протягивая руку на прощанье. - Не забудьте, пожалуйста: завтра в четырнадцать в пятнадцатый кабинет к товарищу Каширину.
Темляков пожал руку Брянской, ощутив ладонью жалкую костистость ее пальцев и неожиданно их женственную безвольность.
- Завтра в четырнадцать в пятнадцатый, - сказал он с вежливой улыбкой, - очень просто запомнить: четырнадцать, пятнадцать... Проще пареной репы...
- Я ж говорила, - сказала она с бурно вдруг ворвавшейся во все ее лицо пушистой улыбкой, - мимические морщинки. Мимика нас с вами подводит!
- Ах, Зинаида Петровна! Это не самое страшное. Не самое! - воскликнул Темляков.
Они расстались друзьями: партийная женщина и беспартийный мужчина, задействованные в некое дело, исполняя роли в некоей странной пьесе, которую надо было сыграть Темлякову в ближайшее время, изучив кем-то написанный текст загадочной роли.
"Вздор! - то и дело взрывался Темляков по дороге домой. - Вздор невообразимый... Я - и вдруг доверенное лицо. Он и я - рядом? Ничего себе положеньице. Вздор какой-то! А у него, - вспоминал он предвыборный плакат, висевший в кабинете Брянской, - кожа натянута за уши. Как будто кто-то за уши схватил его сзади, а он вырваться не может. Натянут струной... Да! Но это ничего не меняет. Может, и в самом деле хороший человек? Так же вот, как и я... Сначала одно поручение... Пожалуйста. Спасибо. Потом второе. И пошло, и пошло... Смотришь, а уже выше и некуда. Ах, какой вздор! При чем тут я?"
- Попался я сегодня! - сказал он Дуняше, целуя ее в щеку, дряблую, чуть теплую, как подошедшее тесто. - Влип, можно сказать, в историю!
Она внимательно смотрела на него, ожидая объяснения, и, готовясь к слезам или радости, переливала в глазах и то и другое, как бы улыбаясь сквозь слезы и плача сквозь улыбку. Он ее очень встревожил. Она-то уж знала мужа, он мог бы и не говорить ей ничего, она с первого взгляда поняла, что случилось с ним что-то необычное, что-то очень неприятное.
- Что? - спросила она, теряя терпение и улыбаясь с надеждой на лучшее.
Темляков не принадлежал к тем мужчинам, которые оберегают жен от волнений, скрывая от них свои неприятности. Он доверял жене, зная, что Дуняша не захотела бы остаться в неведении ради собственного покоя, не простила бы ему, если бы он что-нибудь скрывал от нее. Он это хорошо знал. А потому и рассказ его о случившемся был безукоризненно точен, изобилуя подробностями, уточнениями, повторами по просьбе Дуняши и объяснениями, напоминая исповедь больного человека пытливому доктору. Он, как больной, сохранивший чувство юмора, посмеивался над своими казусами, иронизировал над опасной хворью, преодолевая собственную тревогу, проникшую в душу, и как бы предупреждал доктора, что готов выслушать любой его приговор, каким бы жестоким и немилосердным он ни был. Он с особенным удовольствием высмеивал выражения, которые услышал в райкоме: "аппарат обедает", "он еще не подошел"., "я работаю в культуре", - стараясь вызвать улыбку на лице обеспокоенной Дуняши.
Но приговор, который она вынесла ему, был слишком жесток и суров.
- Ты не должен этого делать, - тихо сказала она, рассматривая его отрешенным взглядом. - Тебе надо отказаться.
Случилось то, что должно было случиться: он обиделся и безумно разозлился на жену, чувствуя себя смертельно оскорбленным ею. Исповедуясь, он рассчитывал в глубине сознания, что Дуняша учтет его иронию, насмешку над опасной болезнью, оценит жизненную силу его организма и посмеется вместе с ним над минутными его недугами, даст ему надежду на скорое выздоровление. Но вместо этого услышал смертельный приговор.
- Дура! - вскрикнул он. - Ты! Ты хоть понимаешь, что говоришь? Как я могу отказаться?! Ты хоть представляешь себе, что будет, если я откажусь?! Вот уж не знал, что ты такая дура!! - вскрикивал он в отчаянии и готов был рвать на себе волосы, бить кулаком по столу, швырять посуду на пол. - Меня!
- кричал он ей в лицо. - Впервые пригласили! Впервые доверили! Участвовать! А ты опять! Упрятать хочешь! Под юбку! Ты дура! Клуша несчастная! Не люблю тебя!
Ему казалось, что она с жестокостью паучихи ощупывала его, рвущегося на свободу, своей добродушной жестокостью и спокойно ожидала, когда силы его иссякнут, чтобы нанести ему ядовитый парализующий укус. Он ненавидел ее, как может ненавидеть поверженный своего торжествующего врага, лицо которого распустилось в улыбке при виде страданий жертвы.
- Дай мне прочитать твою речь, - сказала она, нанеся наконец парализующий укус, подчеркнув, что речь эта - именно его речь. - Дай, пожалуйста.
- Шиш! - крикнул он, сдерживая себя из последних сил. - Я жалею! Я зря рассказал! Твой куриный мозг! Ты всегда была!.. - Он чуть было не выкрикнул, задыхаясь, что она всегда была против советской власти, но вовремя спохватился и в страхе перед самим собой неожиданно притих. - Учти, - сказал он, переводя полыхающее дыхание, - я сделаю все так, как надо. Это надо не кому-нибудь, а мне. Поняла? Мне надо! Мне надоело жить в загоне, я на волю хочу... И ты! - гневно прошептал он, испепеляя ее своим ненавидящим, углистым взглядом. - Ты у меня под ногами не путайся!
- Хорошо, - согласилась она. - Только прошу тебя, дай мне прочитать. Я должна знать, что ты там будешь говорить. Это мне не все равно.
- Ей не все равно! - воскликнул он чуть ли не со слезами отчаяния. - А мне? Мне все равно. Ну кто я такой? Кто? Да никто! Господи, мне все равно!
- говорил он с язвительной, рыдающей усмешкой. - Не все ли равно - я это прочту или кто-то другой? Ты хоть понимаешь, что всерьез к этому нельзя относиться? Ты это не в силах понять, нет! Формальность ты готова возвести в ранг черт знает какого откровения... Это анекдот! Неужели непонятно? Вместо того чтобы посмеяться, ты... ты готова... черт знает что! Ну что там написано? "Верный ленинец. Герой. Кажется, дважды... Идеолог международного рабочего движения" Господи! Все это можно прочитать в любом листке. Все это известно! Надо быть идиоткой... полной, чтобы сказать: мне это не все равно! Почему это тебе не все равно? Вот ответь мне, пожалуйста, почему это тебе не все равно? Я там пытался, - говорил он, не дожидаясь ее ответа, который ему не был нужен. - Я там сказал что-то насчет стилистики, так надо мной посмеялись. Мы с тобой так отстали от жизни, что... Господи, нет... Мне пора на пенсию! Зачем тянуть?! Я и так переработал достаточно. Пора! - Темляков, паясничая, развел руками, осклабился в дурацкой маске смеха. - Пора!
Ему было очень жалко себя в этот печальный вечер. Он завидовал людям, у которых есть другие, наверное, жены, которые порадовавшись бы, конечно, узнав, что мужа отличили доверием, улыбнулись бы ласково, поздравили бы... Во всяком случае, повели бы себя совершенно иначе, чем эта серьезная дуреха. Он все время хотел сказать ей то, что начал было говорить Брянской и чего она ему не дала договорить. "Есть путь живого человека, - проговаривал он про себя, - а есть путь бессмертной души. Эти пути редко совпадают. Чаще расходятся в разные, стороны. Вот тогда и трагедия! Человек не познал путь своей души и страдает, потому что душа зовет его, а он не слышит, грешит, думая, что так душа хочет... Может ли быть грех на душе, если она бессмертна? Господи, что это я совсем запутался, - думал он. - Да! Но если душа бессмертна? Или ее можно загубить? Нет! Душа может только страдать... Тело, конечно, бренно. А душа?"
Ничего в этот вечер у него не получалось, все рушилось, рассыпалось спичечным домиком.
По радио звучал голос Михайлова, горячий, кипящий, как смола в котле, бас.
Темляков весь вечер промолчал. Дуняша Тоже не проронила ни слова, подавая ему чай с бутербродами, хотя и была в отличие от него добра к нему и предельно внимательна, как если бы он и в самом деле смертельно заболел.
Перед сном он мрачно спросил у нее, чувствуя непроходящую досаду, не дававшую ему покоя.
- Что тебе от меня надо? - спросил грубо, будто Дуняша мучила его все это время, требуя от него чего-то сверхъестественного.
Она даже вздрогнула от неожиданности, лицо ее шевельнулось в невольном испуге, как если бы он ударил ее.
- Мне? - удивленно, но строго спросила она и, пожав плечами, ответила: - Ничего.
- Зачем же ты хочешь сделать мне больно? Ты все время ведешь себя так, чтобы... Ты что ж думаешь, мне приятна эта дурацкая роль? Но что я могу сделать, если жребий выпал мне? Что? Подскажи, если ты такая умная. Отказаться, да? Послать всех к черту и хлопнуть дверью?
Она смотрела на него с сожалением и, как в юности, с тем же участием, словно бы спрашивала потускневшим взглядом: "Почему вы такой странный? Все время отводите глаза. У вас есть какая-нибудь страшная тайна?"
На следующий день в два часа пополудни он беспрепятственно поднялся на второй этаж и с твердым намерением отказаться требовательно постучал костяшкой пальца в дверь пятнадцатого кабинета. Веселый голос откликнулся, приглашая войти, и Темляков увидел инструктора Каширина.
Это был крепкий и гладкий, как кабачок, плотный человечек в ярко-желтой рубашке, ростом едва ли на десять сантиметров превысивший полутораметровую отметку. На лице его торжествовала улыбка, одна из тех спелых улыбок, когда белые зерна нижних зубов добродушно оскалены, а верхние спрятаны под толстой губой. Он чуть ли дерриком приветствовал Темлякова, поднявшись навстречу, и долго тряс его руку с преданностью лучшего друга. В глазах Каширина что-то ртутно переливалось, светилось, как лесная паутина, колеблемая ветром в солнечном луче. Из тесной полости рта, набитой зубами и толстым языком, влажно и сыро выплескивались шмякающие слова, словно Каширин был голоден, а Темляков, которого он ждал, внес ему на блюде изысканные лакомства, при виде которых у инструктора потекли слюнки.
- Я человек законопослушный, - шутливо говорил инструктор Каширин, - а потому приступаю к делу не мешкая. Вы изучили свою речь?
- Моя речь! - усмехнулся Темляков. - Не речь, а реляция... Донесение с поля боя... Все не по-человечески. Я, наверно, не смогу-такую прочесть.
В глазах Каширина; который не переставал улыбаться, что-то опять перелилось, какая-то паутинная нить протянулась в сознание Темлякова, за что-то там уцепилась, и Темляков, невольно подчиняясь немому приказу, добавил:
- Во всяком случае, в таком виде.
- Василий?.. - спросил Каширин, дожидаясь в паузе, когда Темляков назовет ему свое отчество.
- Дмитриевич, - подсказал тот, почему-то уверенный, что Каширин и сам помнил его отчество.
- Василий Дмитриевич! У нас готовность - раз! Летчики так говорят: готовность - раз. Какие могут быть сомнения?! Реляция! Что ж, у нас вечный бой! Это верно, наши речи и доклады похожи на донесения с поля боя, и я не. вижу в том ничего плохого. Вас это смущает? Ах, Василий Дмитриевич! Рано еще расслабляться. Вы думаете, мне доставляет удовольствие сидеть тут и требовать от людей законопослушания? Люблю это слово, заметили? Законопослушный человек. Не послушный, нет! Послушных терпеть не могу, а именно законопослушный. А впрочем, что, мы тут время теряем! Пойдемте, пойдемте. Конференц-зал свободен, микрофоны включены, и мы сейчас быстренько все провернем.
- Как! - воскликнул Темляков. - Разве сегодня? Мне сказали - двадцать третьего.
- Конечно, двадцать третьего! - откликнулся Каширин, выходя следом за Темляковым из кабинета и запирая дверь на ключ. - Сегодня отрепетируем, - весело сказал он и пружинисто, бойко зашагал по коридору, чувствуя себя здесь дома, в своей тарелке, среди своих, - Знаете, сколько на земле зарегистрировано кошек? - громко спрашивал он на ходу. - Четыреста миллионов! Представляете, сколько они поедают мышей! А птичек всяких? Вот тебе и хорошенькая зверюшка! Хорошенькая, когда спит, да еще зубами к стенке. Конечно, Василий Дмитриевич, я вас понимаю, я сам всегда оставляю место в своих речах для различного толкования того или иного пункта. Я не бог, пускай со мной поспорят, я этому буду только рад. Я вам искренне это говорю... Но! Ваша речь - это речь представителя общественности. Это не совсем то же, что речь доверенного лица, но близка по сути. Ваша речь никак не может оставить впечатления двойственности. А потом! Вы себе представляете, какого человека будете рекомендовать в депутаты?! Вот ведь в чем дело! Я вам скажу, тут не то что слова, тут запятая неприкосновенна. Под этой речью, если уж совсем как на духу, не один ответственно мыслящий товарищ поставил свою подпись. Вы учтите, речь эта не ваша личная речь - это голос общественности. Вы представитель общественности. Ваша задача выражать не свое личное мнение о товарище Фуфлове, а мнение общественности. Улавливаете разницу? Ваше мнение в учет не принимается в данном случае.
- Да, конечно, - согласился с ним Темляков, чувствуя себя покорным и лишенным всякой воли к сопротивлению.
Каширин, гремя связкой ключей, вставил один из них в замочную скважину двери, окрашенной под дуб, с извивами древесной текстуры4, напоминающей своей небрежностью крышку дешевого гроба, открыл и, пропустив вперед себя Темлякова, запер опять дверь на ключ.
Зал средних размеров был пугающе пуст. Ряды откидных светло-желтых стульев, застыв в строгой напряженности, как солдатики, взявшие ружья на плечо, готовы были к подвигу во имя дружного коллектива и, казалось Темлякову, ждали от него приказа. Пустая трибуна и безголовая плоскость стола президиума, микрофоны, направленные в пустоту, - все это безлюдье толкнуло вдруг Темлякова в голову, он пошатнулся от мгновенного испуга.
- Ах, боже мой, - сказал он чуть внятно, - зачем все это?
- Что? - откликнулся Каширин. - Что-то сказали? А что это вы остановились? Прошу!
Он уже поднимался по ступеням на обширную сцену, в глубине которой щурился гипсовый бюст вождя.
Фигурка Каширина, плотненькая, как бахчевый овощ с цветочком, юркнула за высокую трибуну, голова вынырнула из-за микрофонов, рука помахала Темлякову, крик через усилитель громом наполнил полутемный зал:
- Как слышите?