- Да. Плывут они разрезами, сами то и дело заворачиваются. Погонят, погонят, не найдут - опять вниз плывут. Знать, ленка много в разрезах. А наколоть ни одного не закололи. Так все плесо прошли, и в нижнюю шиверу их затянуло. И у нас тоже ничего.
Поплыли мы к табору.
"Будем еще плавать?" - спрашиваю братана. Вижу, устал он.
"Давай. Все равно, говорит. Может, хотя на уху как-нибудь насбираем".
Поднялись еще раз. Два харюзка добыли. Со злости я прямо, не целясь, стал швырять острогу.
"Вот что, Алеха, - говорит мне братан, - давай-ка сейчас разрезами спустимся. Только не по-людски, а вниз кормой. Увидим ленка - поворот делать не надо. Разрезы мы на память знаем и кормой заплывем".
Сказано - сделано. Вышли на разрезы. Чудно как-то вниз кормой плыть. Глубина страшенная, сажени три. Справа - обрыв из брусочного плитняка, а влево - россыпь: самое ленковое место. Пригнулся я низенько к воде, разглядываю. И вижу: из-под кормы выходит ленок прямо под острогу. Подвел я к нему зубцы на две четверти и ткнул. Мягко. Значит, попал. Поднажал. Тащу. Ленчище - я те дам!
Дальше поплыли. Опять такая же история. Пока плесо спустились - одиннадцать ленков запорол.
Радуемся, прямо сил нет: вот это изобрели способ!
Поднялись наскоро правым бережком и опять в разрезы кинулись. Зашли в самый верхний, под шиверой. Вода неспокойно течет, волнуется. А глубина тут еще больше. Зато дно хорошо видно: галька светлая, чистая да ровная, как просеянная.
Несет нас, лодку покачивает; коза шумит, смола на воду капает, попискивает; от воды пар и дымок подымаются.
Дождичек начал накрапывать. Это уже худо: дождь или ветер. Вода морщится, рябит, ничего не разберешь.
Струей на стрежень потянуло, еще глубже в разрезе стало. Присматриваюсь. И вроде справа какая-то тень шевелится. Брательник начал подправлять. Верно: таймень! Здоровенный такой - пуда два, не менее. Подплыли к нему. Стоит. Опускаю острогу, а у самого сердце вовсе окоченело, даже дохнуть боюсь. Перебираю черен руками, за зубьями гляжу. В руках метра полтора, не более, осталось, а до тайменя все далеко. Смотрю и не пойму: близко ли подвел? Вроде близко - четверти на две. А, ладно!
"Замри", - шепчу братану. И со всего размаху как ударю острогой и грудью навалился, чтобы придавить как следует.
Ясное море, ушел в воду мой черен прямо с макушкой и дна не достал! А я за ним ухнул. Коленкой за борт зацепился, с лету надавил и лодку перевернул. Сам под воду. Чудно так: гляжу кверху, а надо мной головешки плывут, огоньки поблескивают.
Вынырнул, ухватился за лодку, кричу:
"Эй, братан!"
Не откликается. Неужто затонул? Вдруг слева воду запучило: гляжу, всплывает мой брательник и с другого конца за лодку ловится.
И сразу темень наступила, последние головешки угасли.
Дождик пуще пошел.
Несет нас серединой, а с которой стороны берег ближе, с правой или с левой, никак не поймешь.
Разговариваем:
"Что будем делать, Алеха?"
"Оторвемся. Давай на берег поплывем".
"Что ты, одурел? Я и так заколол, судороги сводят. Не доплыть. И куда плыть? Где берег-то? Лучше попробуем лодку распрокинуть".
Начали на воде лодку раскачивать. Куда тебе! Разве с козой развернешься? Железо, как якорь, книзу тянет.
"Видно, надо так, руками выгребаться", - говорю я, а сам зубы не сведу. Слышу, братан тоже чечетку выбивает.
Шлепаемся ладошками по воде, а куда гребем - не знаем, может на одном месте вертимся.
Чувствуем, понесло быстрее, песок по дну шуршит, водой его гонит. Зашумела Кирейская шивера. Поняли мы: протащило, значит, все Глазково плесо. Скоро в шивере будем.
Ладно, если к левому берегу угодим: русло там чистое, без камней, только валы высокие… А вдруг к правому отнесло? Там такой бурун, как в котле кипит, камни щеткой из воды торчат.
"Держись, Алеха!" - кричит братан с кормы.
"Держусь, - отвечаю. - А ты сам ноги выше подымай, в камнях не изломало бы".
Подбрасывать начинает лодку. На волнах покачивает. Изголовьем, значит, несет. Еще момент и… конец будет!..
Слыхать, справа ревет пуще: выходит, тащит нас левым берегом.
Вот у самой лодки забурлила вода. Пронесло первый камень - не задели. А в шивере их, может, сотни…
Еще один прошли. Ничего.
Вдруг коза по дну брякнула… Опять…
А впереди так долбит вода в каменьях, что берег охает. Ну, думаю…
Только слышу, чаще заскребла коза. Остановилась лодка. Опускаю ноги - дно. Брательник держится за лодку, ко мне подходит.
"Ну что, братка, остановились?" - говорит.
"Остановились".
"На берег пойдем?"
"Ошалел? В ямину нырнуть захотел?"
Посидели мы с ним этак часа два на лодке. Ноги в воде, а на плечи дождь в три ручья поливает. Да ничего, тепло, как подумаешь, что не утонули.
Стала темень чуть-чуть пореже. Пригляделись - до берега три шага.
Алексей замолчал.
- Ведь ничего так не жаль, как тайменя. Ленков утопили - не жалко. Всю снасть унесло - не жалко. А что в тайменя не попал, до сих пор забыть не могу - сердце щемит…
- Обидно, - добавил он еще через минуту.
На западе исчезли последние отблески заката. Река сразу стала серой; кусты на берегах слились в один сплошной барьер. Тень от них падала на воду волнистой каймой.
Алексей встал, потянулся так, что хрустнули суставы, и рассмеялся.
- Прошлую неделю я в ночной смене работал. Так веришь, нет - вся душа изныла. Ночи тихие, теплые, и вода в самый раз: не большая и не маленькая. Страсть как томился. Охота была с троестенкой пробежать. А вот дождался-таки. Ну, пойдем.
На середине реки шлепнулась какая-то огромная рыбина. Алексей прислушался.
- Ленок! Плашмя бьет - значит, от радости скачет. Далеко. Эх, с лодки бы сеть запустить!
У воды мы тщательно перебрали сеть.
- Не ленчишка, хотя бы гольчик поймался. Катюше на пирог, - сказал Алексей, забродя в воду выше колена.
- А мне что делать, Алеша?
- Тебе? А ничего. Хочешь, иди по берегу да мелкие камешки в воду пошвыривай, пугай рыбу.
Он раскачал и бросил на воду гагарку. Ее тотчас подхватило течением, и вслед за ней стала вытягиваться сеть. Алексей побрел, постукивая костылем - палкой с железным наконечником.
Сеть шла гладко, без задевов. Когда над тетивой мелькал трепещущий хвост хариуса, Алексей радостно кричал:
- А, ясное море, из моей троестенки не вырвешься, посажена с толком. А ты, рыбак, что там отстаешь?
Меня донимали кусты. Полоска сухого камешника была очень узкой, в воду лезть не хотелось, а тальники с подмытого берега склонялись так низко, что постоянно сбивали фуражку с головы. Раза два я попал лицом в густую паутину. Она была холодная и липкая.
- Сейчас, Алеша, - кричал я, - сейчас! Догоняю! - а сам отставал все больше.
Наконец я настиг Алексея. Он стоял на берегу и выбирал из сети рыбу. Я взялся ему помогать. Поднял запутавшегося в частике хариуса и начал искать то окошко режи, в которое провалился кошель частика. Впотьмах разбираться было трудно. Я совал несчастного хариуса то в одно, то в другое окошко… и - неудачно, - кошель затягивался еще туже. На беду, хариус попался неспокойный. Он ворочался у меня в руках, сгибался в кольцо, а потом выпрямлялся, как стальная пружина.
- Нет, не совладать тебе, - засмеялся Алексей. - Ну-ка, держи тетиву.
Он передал мне тетиву, а сам сжал хариуса так, что тот заскрипел. Потом продернул его несколько раз сквозь режь и вытряхнул на песок.
- Вот и вся недолга! Ну, я побрел опять, а рыбу тебе таскать. Я не буду.
Он снял с себя сумку и перебросил мне через плечо.
Сумка была довольно тяжелой. Видимо, попало не менее двух десятков. Хариусы шевелились, пощелкивали жабрами. Один завозился особенно сильно, и мне показалось, что в мешке порхает маленькая птичка. Я запустил руку в сумку и натолкнулся на что-то скользкое, что в тот же миг будто взмахнуло крылышками и перелетело в другой конец мешка. Что за диво? Я хотел позвать Алексея, но он был уже далеко: чернел над водой коротким смешным силуэтом, брел, хлюпая броднями и постукивая о камни костылем. Вскоре он скрылся за поворотом.
Тогда я вылез на гору и заспешил напрямик через луг, чтобы выиграть расстояние. Пока я пробирался сквозь тальник, меня облепили комары. Я едва успевал огребать их обеими руками.
На лугу подул ветерок, и комары стали отставать. Я пошел медленнее. Расстегнул ворот гимнастерки. Под ногами шуршала напоенная росой трава. С высокого белоголовника облетали мокрые круглые лепестки и прилипали к одежде.
Впереди меня, под горой, кричал Алексей:
- Эге-ге! Рыбак, где ты? Не утоп?
Я откликнулся. Испуганная нашими голосами, в курье крякнула утка. Было слышно, как она взлетела и упала опять на воду.
Из-под яра вылез Алексей. Он бросил сеть на траву, присел и начал стаскивать бродни. Подойдя ближе, я увидел, что Алексей вымок до самых плеч.
- Что это с тобой, Алеша?
- Не говори! Ловил ленчишку. Воткнулся в сеть, в речной конец, у самой гагарки и давай хвостом наяривать. А тут перекат. Думаю: не ослабишь сеть, распутается рыбина - уйдет. Ну, я - к нему, чтобы сетью погуще окутать, а там ямина…
- И ленок ушел?
- Ну! Ушел! У меня не уйдет. Вот он - лежит, что твое полено.
Я нагнулся к сети. В ней, как лоскутья бересты, белели хариусы. В слабом свете летней ночи я различал их клинообразные глаза, крупную угловатую чешую, черные крапины на боках. Возле гагарки лежал действительно похожий на полено ленок. Короткий, толстый, с розовым брюхом и огненно-ярким хвостом. В отличие от хариусов чешуя у ленка была яркая, и каждая чешуйка круглая, как лепесток белоголовника.
Алексей выжал одежду, обулся, и мы пошли домой. Прямо так, не выбирая рыбы, перебросили сеть через костыль, подняли на плечи и понесли.
Летние ночи короткие. Чувствовалась близость рассвета. Мы шли тропой вдоль берега реки. Навстречу нам полз холодный серый туман. Издалека доносился приглушенный шум шиверы. Обгоняя нас, просвистел крыльями гоголь-рановставка.
- Подругу ищет, - прошептал Алексей.
Тоненьким голоском жаловался речной куличок. Может быть, у него озябли ножки…
Тропа уходила в густой черемушник, сразу за ним начинались окраинные домики Н-ска. В кустарнике было теплее. Настоявшийся горьковатый запах черемухи щекотал в носу.
Вдруг Алексей остановился.
- Ты что, Катенька? - спросил он, опуская костыль с плеча.
На тропинке, притянув к себе ветку черемухи, стояла Катюша. Она была босая, без платка, с плохо прибранными волосами.
- Ты что? - повторил Алексей.
Катюша смотрела исподлобья. Свободной рукой она теребила застежку кофты. Потом подошла.
- Ничего, Леша. Проснулась, пошла вас встречать. Поймали ленка… на пирог?
И припала к груди Алексея.
3
Катюшина затея
Солнце отыскало в драничатой крыше сеновала щель. Тонкий луч, щекотный и горячий, разбудил меня. Приподнявшись, я поглядел на часы, лежавшие рядом с подушкой: без четверти пять. Какая рань! Неужели в такие часы еще где-нибудь всходит солнце? Не знаю, только не в больших городах; там оно вообще не всходит, а сразу появляется над крышами домов. Спать, спать, спать!
Я облюбовал темный прохладный уголок, недосягаемый для солнца, перетащил туда постель и упал или, вернее, не упал, а прямо окунулся в терпкий, густо-сладкий запах свежескошенного сена. Сухие травинки зашуршали, ломаясь под тяжестью моего тела; я провалился куда-то глубоко, глубоко, в зелень весенних лугов. Меня обступили спесивые желтые жарки - огоньки. Между ними робко теснились слабенькие голубые незабудки, коротышки фиалки, ласковые теплые кискины лапки, размахивал цепкими усиками дикий горошек. Это было так хорошо, так приятно. Я хотел нарвать целую охапку цветов… Но ничего не получилось…
Второй раз я проснулся опять от щекотки, только теперь меня щекотал Алексей. Он тыкал мне большими пальцами в бока и радостно хохотал.
- Ого-го! Как это тебя сюда, в угол, переметнуло?
Я совсем забыл, что перетащился на новое место, и недоуменно таращил глаза на Алексея.
- Куда переметнуло?
- Вот те на, куда? Этак во сне ты, чего доброго, и с сеновала свалишься! В другой раз придется на ночь веревками привязывать. Ну ладно, вставай. Где у тебя эти всякие штуки-то? Что же это ты так разбросался?
И в самом деле: моя одежда лежала дорожкой вдоль всего сеновала. Видимо, она тащилась за постелью. Собрав все в кучу, я начал одеваться. Алексей, сидя рядом, говорил:
- А эта книжечка, что ты нам вчера читал, про бобров… очень интересная. Мы ночью с Катюшей, слово за слово, разговорились, разговорились…
Катюша мне и говорит: "Бобрушки, дескать, умные, и чувства у них нежные, с человечьими схожи. У нас окрест такого зверя нет. Наш зверь жестокий, суровый зверь".
А как это - суровый? Ничего не суровый, присмотреться только надо. Я вот как-то пошел вверх по Уватчику. Уголок там знаю: малину хоть лопатой греби. Думаю, Катюше на квас принесу, она у меня мастерица квас варить из ягоды. Ну, иду. Уватчик вьется - туда-сюда. Я где по бережку, где напрямик через хребтик иду. А раненько поднялся. Везде роса, на кустах паутина лоскутьями серыми, и комар мелкий спит еще, только матерые, вот этакие, летают. Тишина в лесу. Мусор на земле от росы отмяк, под ногами не хрустит, идешь как по кошомке. Сбоку Уватчик журчит, и то ли тропка когда была пробита, то ли так кусты разошлись, а просвет к речке открылся. Видать в него: по камешкам вода перебегает. С того берега смородинник к речке навис, а отсюда, на самой тропке, осочка мягкая. По сторонам кочки моховые. Громадные!
Сел я на пенек и любуюсь. Воздух, ну, воздух какой! Дышу, а в груди места мало, никак весь не заберешь! И вдруг смородинник зашевелился, листочки затряслись… Гляжу, мордочка высовывается. Ага, козленок! Молоденький теленочек. Вышел на бережок и одной ножкой воду пробует. Глубину. А ножка у козленка тоненькая-тоненькая, как хворостинка. И сам он худенький, плоский такой, рыженький, а на боках в два ряда белые пятнышки. Стоит, ужимается - не то от холода, не то в речку боится ступить. Ну, я сразу пластом на живот и по моховым кочкам - к речке. Дополз. Поднял голову. Смотрю, бредет козленок - до половины Уватчик перешел. Идет и все оглядывается, должно быть вперед от матери убежал. Я к осочке припал, соображаю: как выйдет на тропу, тут я его и накрою.
Уватчик здесь хотя и не глубокий, но весь в перекатах. Бурлит, как чай в котелке. В русле камни крупные лежат, вода прямо через них перехлестывает. Козленок-то и ошибись, ножкой в камень ткнулся, скользнул, ну его сразу течением подшибло - брык! - и на бок в воду. Я не растерялся - сам в речку, схватил его. Вытащил на берег, козленок меня по животу ножонками молотит. Вымок я весь до маковки, а радостно. Ежели разобраться, чего радостно? А вот чего: звереныша человек поймал, дикость в руках держит. А теленочек шерстью гладенький, крепенький, тугой - есть в нем силенка.
Раз такое дело - малину в сторону. Катюше другой гостинец несу. Связал опояской козленку ножки - легонько, чтобы не трудно было ему, - и на руки поднял. К груди прижал, а сердечко у него стучит-стучит, прямо все нутро содрогается. Молчит, не пикнет, а глаза испуганные.
Отошел я с полкилометра, руки устали - тяжеленький он все-таки. Присел отдохнуть. Сижу, поглядываю назад, откуда шел. Просто так гляжу, понравилось: очень ровные елочки. Стоят как подстриженные. Макушки у них светло-зеленые, голенькие, за лето кверху вымахали, а сучьями еще не обросли. Только на самом кончике разветвились немного, издали похоже, будто журавли на спину легли да свои длинные ноги вытянули, лапы растопорщили.
Тут глянул я вниз, в комли, - глаз-то у меня острый, - вижу: стоит в чащобе козлуха, притаилась и морду в мою сторону вытянула, слушает. Значит, следом идет. Понимаешь, мать - дитя свое бросить не может. Ах ты, ясное море! Так меня проняло! Сердце не выдержало, будто кто за руки взял. Распутал я опояску, пустил козленочка. Ножки-то у него, должно, затекли, упал он сначала, носом в землю ткнулся, а потом ничего, поднялся, поскакал. Легкий такой. Как листок осенний, понесло его. И бежит куда попало, совсем в другую сторону от матери. А козлуха - что ты скажешь? - забыла про все, сама как ревнет и давай за ним отмахивать, догонять его. Да мимо меня… вплотную. Чуть боком не зацепила - пронеслась. Вытяни я руку, так бы и ударилась коленками.
Вот тебе и суровый зверь! Козел, а не бобрушка. А нежность какую показал! Да что там, не только это; порассказать про всю их жизнь обстоятельно, целая книжка получится. А что ты думаешь? Ясно, получится. Ну и растравил ты меня своими ообрушками. И другие книжки почитать мне стало охота: про наши заповедники, как у нас зверя теперь оберегают. А? Привезешь?
- Ладно, ладно, Алеша, привезу, - сказал я. - Таких тебе интересных найду…
Но тут мой взгляд упал на часы.
- Что же ты меня так рано поднял? Смотри: только десять минут седьмого.
- Ишь ты! - покачал головой Алексей. - Недоспал! Так-таки и не выспался. Ну да ладно. Пойдем чаю попьем, а там валяй себе спи опять хоть до обеда. А мне дельная штука в голову пришла. Смена хотя и не моя, а пойду я сейчас на завод, с директором договорюсь. К четырем отработаю - вечер, значит, свободный. Наденем котомки на плечи и с ночевкой в тайгу. На солонцах ночь посидим. Хочешь?
- Конечно, хочу! - ответил я и вскрикнул: разогнувшись, я ударился о стропилину головой.
…Катюша нас ожидала. Стол был накрыт, заставлен тарелками, мисками и стаканами, а посреди стола громоздился на широком льняном полотенце знаменитый пирог с налимьей печенкой. Верхняя корка пирога была подрезана и сдвинута в сторону, нижняя корка напоминала низенький ящичек: растомившиеся пласты темно-коричневой печенки лежали на дне, между ними блестели лужицы натопившегося жира. Обильные колечки репчатого лука переплетались замысловатыми кружевами. Запах стоял такой, что вызывал невольную улыбку.
- Ну как? - сияя, спросил Алексей. И хитро подмигнул Катюше: "Посмотрим, дескать, знает он толк в пирогах?"
Я отломил кусочек верхней корки, золотистой, хрустящей, поддел вилкой изрядный пласт печенки, истекающей жиром, пожевал и тоже засиял:
- Ну, Катенька! По совести скажу: не встречал ничего вкуснее.
Катюша, покраснев от удовольствия и обдергивая узел платка, скромно оправдывалась:
- Это еще не удалось. Можно и лучше испечь. К новой муке не приспособилась - тесто немного перекисло. Да вы кушайте, поддевайте больше печенку, а корку не ломайте, не ешьте. Да сметану берите. Мясного нет ничего. Вот разве с Лешкой пойдете на солонцы, зверя добудете, тогда уж… - и сама засмеялась.
Алексей поднял указательный палец.