Я соскочил с постели, как был босой - да и черт ли в ней, в обуви, в таком случае! - и мы стояли, пожимая друг другу руки, и глядели восхищенно, и было нам радостно и хорошо. А пальцы Катюши стали жесткими и шершавыми, и лицо не прежнее, юное, а взрослой женщины, и две вертикальные морщинки впивались в брови у переносицы.
- Вы похудели, похудели, - с тихим смешком шептала Катюша, - осунулись. Радость-то мне какая, боже мой! Да садись же, пожалуйста, садись к столу как есть, а портяночки пусть посохнут. До чего жалко - Леши дома нет. Вы надолго?
Я ответил, и темное облачко пробежало по лицу Катюши.
- Вот и все теперь так. Да ладно, чего уж с вами, - и убежала за перегородку на кухню. Поманила за собой бабушку, и там шептались они и гремели посудой, и охала Катюша, на что-то досадуя. - А вы посидите минуточку, пожалуйста, - кричала она из кухни. - Возьмите в шкатулке Лешины письма, поглядите, интересные пишет. Есть там одно, в синем конверте. Товарищ от него привез. А кто Леша на войне, по-вашему?
- Снайпер. Он ведь замечательный стрелок.
- Ну, это ему уже надоело. Скучно, пишет, все время в засаде лежать, в разведчики напросился. И мне теперь спокойнее: когда снайпером служил, за ним, лежачим-то, и с пулеметами, и с минометами, и, пишет, даже с пушками охотились, а теперь поди-ка поймай его, ходячего! Недавно писал - ходил в разведку и захватил "языка", да с важными бумагами. Как вы думаете, дадут ему за это орден?
Я отыскал письмо в синем конверте.
- Есть, может, и старше ордена, - между тем говорила из-за переборки Катюша, - но лучше бы дали Отечественной войны. Другие-то ордена и за всякие заслуги дают, а этот… особой гордости. Нашли письмо? Да я вам так расскажу. Леша на фронте в партию вступил. Пишет, было их восемь человек, оборону у моста держали, а приказ: немцев остановить обязательно, пока наши части к реке подойдут. Силы не хватит - последнему мост взорвать. И вот, пишет Леша, в каком огне они там горели, а духом не падали, сами из пулеметов немцев косили. Но тех-то ведь, может, целые тысячи, а наших только восемь человек. Все мины, все пули немецкие, все в одно место летят. Вот один из них ранен, потом другой и третий, кто убит уже, Лешу тоже в плечо ранили. Переговорили оставшиеся и решили в партию вступить, - если умереть, так коммунистами. Заявления написали. Договорились: последнему мост взорвать, а если жив останется, сдать заявления в партийную организацию. Леша последний остался. И вот, пишет, уже и спичку зажег и к шнуру потянулся, а в это время и наши войска подошли, сбили немцев. Ну, Лешу, конечно, потом в партию приняли…
Катюша вышла из кухни. Она переоделась в светлое цветастое платье, лицо ее, иссеченное речными ветрами, пылало румянцем.
- В этом платье я Лешу на фронт провожала, - сказала она. - Случится, может, там увидеть его, передайте - ношу это платье только в дни большой радости. Вот с вами встретилась - радость для меня нечаянная. Угостить вас хочется, только уж, простите, угощение теперь не такое.
На столе, как и прежде, появились белоснежная скатерть, и сверкающий латунью самовар, и те же с зелеными полосками чайные чашки. Только не было теперь ни пшеничных калачей, ни высоких зажаристых шанег, ни душистых пирогов с налимьей печенкой, ни яичницы-глазуньи с квадратиками домодельной ветчины. Был хлеб, липкий пайковый хлеб, соленые огурцы и рыжики, брусника и молоко к чаю.
- Не ждала я гостя, - оправдывалась Катюша, будто в дни войны можно было ее осудить за плохое угощение. - Масло, мясо, что в норму получила, - все на сплав взяла. Аппетит там очень большой. - Она покраснела. - Да если бы ночевать ты остался, я бы все равно чего-нибудь достала. Угощайтесь, чем есть.
- А что ж бабушка, где она?
- Да тут пошла неподалечку, скоро придет.
Протягивая руку за чашкой, я взглянул на часы.
Им и дела не было до того, что нами ничего еще не сказано, ничего еще не услышано: маятник равнодушно выстукивал свои доли минут, и стрелки неуклонно двигались по циферблату. И от сознания того, что скоро они расположатся в такой комбинации, когда я должен буду встать, натянуть сапоги, надеть еще не просохшую путем шинель, затянуться ремнем, оставить недопитую чашку чая и уйти, обязательно уйти - в ночь, в слякоть, в холод, - от сознания этого сразу болезненно сжалось сердце и невкусными показались и огурцы, и рыжики, и брусника. Должно быть, такое же чувство владело и Катей: разговор у нас не вязался. Мы взглядывали друг на друга и поочередно задумчиво говорили:
- Да-а…
Наконец Катюша пересилила себя и стала рассказывать:
- Ведь я как на сплав попала? Сами знаете, когда Леша на заводе работал, я по дому хозяйничала. Любил он, чтобы чистенько было да хорошо. И мне нравилось для него приготовить все вовремя и как следует. Придет с работы усталый, так чтобы дома поел вкусно, отдохнул бы на мягком, на чистом, на промытом крылечке посидел бы. Только о нем и забота была.
А как ушел на фронт и осталась я одна, стала подумывать: раньше работал он за меня и теперь за меня воюет, а я для него тут ничего не делаю, и ничем ему не легче от того, что дома у меня все прибрано, вымыто да наглажено.
Бабы тут такие, как я, красноармейки, домохозяйки прежние, стали всяко приспосабливаться: огороды садить, по весне дикий лук, черемшу, собирать, осенью - грибы, ягоды. Кто посильнее - сено косить, рыбу ловить, в тайгу за орехами. Словом, все стали себя обеспечивать.
Собирали раз в горсовете собрание, на работу поступить на завод предлагали. Правду сказать, мы послушать послушали, а сами как-то бочком да в сторонку. Непривычное это дело - домохозяйкам на завод идти. Так я первую зиму дома и прожила. Думала к своим, к отцу, к матери, в тайгу уехать, да жалко стало домик бросать. Куда ни посмотришь здесь, все про Лешу вспоминается. И на сердце как-то полнее, будто по-прежнему с ним, а он только в отлучке.
И вот пишет мне Леша про трудные дела свои, про ночи бессонные, про опасности да про подвиги товарищей и в конце все спрашивает: "Ну, а как у вас дела идут, как там без нас управляются?" Очень он к заводу привыкший, сами знаете, сердцем за него всегда болел. И однажды написал прямо: "Катя, сходи на завод, узнай, как он работает и кто там теперь на моем месте у рамы стоит…"
Пришла я на завод, заявилась к новому директору, показала письмо и говорю:
"Если полагается, товарищ директор, расскажите".
А он и говорит:
"Рассказать - это полагается. План мы за первый квартал не выполнили. Почему? Людей не хватало. Почему людей не хватало? Мужчины на фронт ушли, а женщины на завод не хотят - в лес по грибы ходят, чулки да кружева вяжут.
К раме, вместо твоего Алексея, старика одного поставили. Три аварии старик сделал, зрение у него плохое, бревна с забитыми скобами железными в раму пропускал, пилы обрывались. Семнадцать часов рама из-за этого простояла, больше сотни кубометров фронту недодали. Обо всем этом рассказать полагается. А вот написать тебе мужу об этом - и не знаю, полагается ли?"
Сижу я, слова вымолвить не могу: всю меня как огнем сжигает, понимаю, что правильно он говорит. А директор опять:
"Если людей сейчас не наберем - лес не сплавим, на зиму завод вовсе остановится; бойцам на фронте еще тяжелее будет, зато вам крепче спать: гудок беспокоить не станет… Приходили некоторые на сплав наниматься, да норма хлеба, говорят, мала, надо прибавить, а то нет расчета работать. Конечно, какой расчет работать. Лучше норму получать и дома лежать. Или так еще: взять здесь, в тылу, норму прибавить, а бойцу на фронте убавить. Дать ему сухарь один, а себе испечь мягкую шанежку. Что тебе еще сказать? Грамотная, и сама понимать должна".
Как сказал он это, так мне и представилось: сидит мой Леша с товарищами в окопе, в снегу, сухарь грызет, кругом стрельба, снаряды рвутся, смерть по полю гуляет, а я дома за самоваром, пью чай с горячими шаньгами…
Как вскочу я, как закричу:
"Товарищ директор! Да почему же никто мне этого раньше не мог так, как вы, сказать? Почему я сама об этом не догадалась? Почему мне только сейчас до сердца все дошло? Да не такие мы на деле, как вам кажется! Не хочу я краснеть за безделье свое, не буду".
А говорить никак не могу, слезы душат.
Как я встала, как шла, как дома на постель упала - ничего не помню я. Стыд, один стыд кругом меня и возле меня. На занавески вышитые гляжу - стыдно мне; из печки жареным мясом пахнет - стыдно мне; на руки белые, мягкие посмотрю - стыдно мне; что лежу в мягкой постели - тоже стыдно. Поднялась и пошла по знакомым женщинам. Что я им тогда говорила - не помню. Только от сердца всего говорила - откуда слова у меня взялись, - и вместе плакали мы. Весь вечер ходила, а утром на завод двадцать человек привела. Пришла к директору, говорю ему:
"Вот, товарищ директор, нас двадцать человек, на сплав пошлите нас, дайте инструмент, дайте продукты, какие по норме полагаются, если обувь есть - дайте, если нет - не надо. Пусть расскажет кто-нибудь, что и как нам делать, только ни слова, ни одного слова по-вчерашнему не говорите".
И стою, сама дрожу и думаю, вот скажет сейчас: "А-а, поняла-таки".
И злость у меня к нему поднимается, такая злость. Скажет сейчас, и кошкой брошусь на него. А он просто так:
"Хорошо. А за вчерашнее простите. Сгоряча наговорил лишнее".
И ни слова, ни одного слова не сказал мне больше. Вызвал помощника своего, наказал ему, чтобы нас обеспечили всем, чем следует, и домой отпустил до утра. Вот какой сердечный человек! Ну, а потом мы и поехали.
- И так все лето, Катенька, вы на сплаве и работали?
- Так и работали. И ничего - план хорошо выполняли. Только ободрались все и в синяках целое лето ходили: женское-то тело все же нежное, к бревнам непривычное, - какой-то звенящей жалобой прозвучали ее слова о синяках и о женском нежном теле. - Потом, конечно, освоились и ушибаться меньше стали. А то все на бревна падали, очень они в воде скользкие.
Катюша замолчала, прищурила глаза, видимо вспоминая, как они ходили по скользким бревнам, боязливые, непривычные, как падали и больно ушибались. Потом рассмеялась.
- Мы каждые пять дней оборот делали: приплавим плот, домой наведаемся, а там опять вверх заходим. А тут у нас что получилось: поплыли с последним плотом, самый бросовый лес подобрали, зачистили, чтобы ничему не пропадать, да на косу и натащило нас. Первое-то время лоцманом старик один плавал с нами, а потом я привыкла к реке и сама плоты водить стала. Так наша бригада и получилась целиком женская. И помаленьку привыкла я, одиннадцать плотов согнала самостоятельно, и все благополучно. А тут ошиблась как-то: с прижиму на повороте не отбились в реку вовремя, сели на косу. А уже холодно стало, руки зябнут, в воду пряником не заманишь. Пока мы канителились, смеркаться начало. Плот освободили, но куда поплывешь, когда ночь опустилась?
И вот небо вызвездилось, морозить начало, и колючий такой ветер по реке потянул, а с полночи шуга пошла. Как ни легонькая по первости была, а натерло ее к плоту порядочно, все канаты, гребя обмерзли, и забереги на плесе появились. Рассвело, давай мы лед обламывать, кое-как от берега отбились. Целый день на этом провели, а на середину реки вышли, видим: плот ото льда стал тяжелее на ходу, никак его не направишь куда следует. И ветер по реке гуляет, волны расходились, плеснет на плот - сейчас же морозом схватит. Тут еще туча надвинулась, снег повалил. Из последних сил бьемся, а плот идет по-своему. И опять наплыли мы на островок, повыше завода, - помните, тот, где Леша лес спасал, а мы с вами встречать его ходили?
Вторая ночь нас застигла. И лодка с нами была. Уплыть бы на завод можно, а мы подумали, что, может, еще снимемся утречком и поставим плот где следует. А ночью такая шуга пошла, такая шуга, что ни на лодке и никак переплыть реку невозможно. И плот наш совсем затерло. Так и сидели около него и плакали четыре дня: продукты все вышли, есть хочется, а нечего, и обидно, что все лето хорошо проплавали, а тут опозорились.
- Ну, и как же вы оттуда выбрались? - спросил я, вспомнив, какая плотная шуга шла по реке.
- А сегодня дождичек пошел, шуга немножко и размякла, - спокойно ответила Катюша, - вот мы и протискались.
- Это сегодня-то шуга помягче стала?!
- Ну да, она хотя и густая очень, но все-таки разбить ее можно, а ведь в те дни была как железная. Так бы все ничего, да боязно - лодку могло разрезать.
Мне хотелось похвалить ее за то трудное, что она взяла на себя и так хорошо одолела. Но, вспомнив, как Катюша боялась, чтобы директор не намекнул ей, что пришла она на завод только потому, что он ее усовестил, я поколебался: говорить ли ей похвальные слова? Она исполняла свой долг и понимала это.
Я опять взглянул на часы и с ужасом увидел, что минутная стрелка уже перешагнула на циферблате неприятную для меня цифру.
Надо было идти. Я натянул сапоги, надел шинель. Только теперь вспомнил, что не передал привет от капитана Воронцова, и что-то наскоро пробормотал. Надо было уходить немедленно, сию же минуту. Я протянул руку. Катюша всплакнула.
Вдруг вошла бабушка с узелком. Катюша тут же сунула его мне в руку.
- Бегите, бегите, - сказала она, - не то опоздаете. Здесь яички свеженькие, вам на дорожку. Да пишите мне с фронта, пожалуйста, пишите.
- Ладно, Катенька, обязательно буду писать.
- Ну, прощай!
- До свидания, Катя, до свидания, дорогая. Дорогой ты мой сплавщик! - Я еще секунду задержался на пороге.
- Прощай, - махнула Катюша рукой. И вдруг, озорно прищурив глаза, с упреком сказала: - А я думала, что ты меня за сплав все-таки похвалишь.
6
Мой сын
По запискам капитана Воронцова
Ночью Худоногова разбудили и вызвали в блиндаж к командиру полка. Небо сплошь было затянуто тяжелыми плотными тучами. Дул сильный ветер. В землянке находилось несколько офицеров, изучавших карту, разложенную на столе. Поодаль, у стены, сидел летчик, старший лейтенант. Рядом с ним - капитан Петров, командир разведроты.
- Товарищ полковник, сержант Худоногов явился по вашему приказанию, - доложил Алексей, обращаясь к командиру полка.
- Хорошо, - отрываясь от карты, сказал полковник, - подойдите сюда, товарищ сержант. Дело вот в чем, - полковник поглядел на часы. - В ноль пятнадцать - значит, час и тридцать пять минут тому назад - здесь, - полковник поставил палец на карту, - нашим истребителем сбит немецкий самолет. Он поднялся с нашей территории из района деревни Орешиха, где немецкий летчик принял на борт самолета своего шпиона. Надо было заставить их приземлиться на нашей стороне. Этого сделать не удалось. Лучшее, что оставалось, - сбить его. Товарищ старший лейтенант, - полковник кивнул в сторону летчика, - поджег немца, и тот свалился. Ночью довольно трудно ориентироваться, но бесспорно, - и полковник очертил пальцем кружок на карте, - что самолет упал в этом районе, в квадрате номер семнадцать. Может быть, несколько севернее и вряд ли южнее; может быть, к востоку отсюда и едва ли к западу. Как видите, по масштабу до места происшествия десять - пятнадцать километров. Но, главное, вокруг сплошной лес, пуща, как говорят здесь, в Белоруссии. Найти в ней сбитый самолет нелегко, но это обязательно надо сделать. Надо установить: уцелел ли немецкий шпион, - он в последний момент мог выброситься на парашюте, - или сгорел вместе с самолетом. Я поручаю это вам. Смысл задания вам ясен? Возьмите с собой еще одного бойца и ступайте. Вам, сибирякам, в лесных делах всегда везет. Вы как думаете, товарищ капитан?
- Не просто "везет", товарищ полковник, - ответил командир разведроты. - Худоногову помогает великолепное знание тайги и, если хотите, особое охотничье чутье.
Полковник утвердительно кивнул головой:
- Да, конечно. Именно это я имел в виду. Вопросы у вас есть, товарищ сержант?
- Нет вопросов, товарищ полковник, - сказал Алексей. - Все ясно. Только разрешите мне одному пойти. Не в степи искать. А в лесу мне одному лучше.
- Да? Помни: трудную тебе даю задачу.
- Не в этом сила, товарищ полковник. Надо так надо. А когда я один в лесу, у меня мысли тогда не разбегаются, никто меня не отвлекает, мне птицы, деревья, куда идти, подсказывают. Я тогда всю эту хитрую путаницу вот как понимаю. Как гармонист - на голоса не смотрит, а знает, где ему нажать. А начни ему в уши петь, что получится? Собьется. Разрешите исполнять, товарищ полковник?
- Ваше мнение, товарищ капитан?
- Я его понимаю, товарищ полковник, - заметил командир разведроты. - И в данном случае, именно только в данном случае, поддерживаю его просьбу.
- Хорошо! - подумав, сказал полковник. - Разрешаю одному. Иди. Но помни: задание очень важное.
Спустя несколько минут Алексей уже пробирался к той прорехе в немецкой обороне, которой он пользовался в последние дни, проникая в расположение вражеских войск. Он отлично знал их расположение. Район, где предстояло ему искать сбитый самолет, был свободен от немецких частей. Это было самое глухое место пущи, опоясанное почти кругом топкими болотами. Там на добрый десяток нилометров в любую сторону не встречалось никакого жилья, кроме небольшой деревушки Кленовки, стоявшей на отлете.
Алексей благополучно миновал линию немецких окопов и вскоре вступил в лесную чащу. Густым сердитым гудом шумели у него над головой вершины деревьев. В лесу была такая темень, что Алексей то и дело оступался, задевая ногами за сучья валежника.
- Эх, дела! - бормотал он, отирая пот с лица. - Тут не расскачешься. Это тебе не в Чепкыре орех добывать.
Постоял минуту, обдумывая, какое ему держать направление. Он не любил пользоваться компасом, а больше полагался на свое чутье.
"Пожалуй, малость левей надо взять, - решил он, пускаясь снова в путь. - Здесь можно еще на немцев напороться".
На щеку упала тяжелая капля дождя. Пророкотал далекий удар грома.
"Так, - соображал Алексей, - тучи с вечера начало нагонять. Сейчас ветер вроде стихает. Брызгать начинает редко, да крупно. Быть большому дождю. Эх, Алеха, помоет твои косточки. Зря ты не взял плащ-палатку".
Он набрел на лесную тропинку. Ее, должно быть, пробили к водопою лоси. Идти стало легче, как-то увереннее ступала нога. Тропинка шла в нужном направлении, и это особенно радовало Алексея.
"Вот бы теперь еще рассвет побыстрее, темень-то мне уже ни к чему, - думал он, шагая вперед и все время отводя от лица упругие ветви молодых кленов, обступивших тропинку. - Однако еще часа два до рассвета".
Капли дождя чаще застучали по вершинам деревьев. Ветер шумел вдали уходящим отливом. Впереди словно бы хрустнул сучок под ногой человека… Алексей остановился, прислушался - нет, ничего. Показалось. Ветер. Он нащупал в кармане пистолет и тихо двинулся вперед.
Дорогу ему преградила вершника молодого ветвистого клена, низко склонившаяся над тропинкой. Алексей хотел перешагнуть через верх, но оказалось высоко; тогда, нагнувшись, он нырнул под ветки. Влажные листья пробежали по лицу. И в это мгновение на спину к нему неловко прыгнул человек, сорвался было, но тут же впился в шею костлявыми пальцами и притиснул голову Алексея к земле…