Наскоро побрившись, я быстрым шагом отправился к Ехевед, чтобы успеть до прихода Геннадия Львовича поговорить с ней. Я шел по улицам Ленинграда, видел завалы и руины, раны, нанесенные этому городу, и сердце мое сжималось от боли. На стенах разбитых домов предупреждающие надписи: "Эта сторона опасна при артиллерийском обстреле", "Вход в бомбоубежище" и другие. На углу - старый плакат: "Что ты сделал для фронта?!"
Я подумал: они, ленинградцы, сделали все. Сделали больше, чем было в человеческих силах. И если я раньше любил этот город потому, что с ним были связаны лучшие годы моей юности, то сейчас он вызвал во мне чувство несоизмеримо большее, сокровенное, самое святое для меня.
Я готовился увидеть развалины и на улице Бродского, но она совсем мало пострадала. А дом, где жила Ехевед, выглядел почти так же, как до войны, если не считать перекрещенных наклеек на окнах и иссеченных осколками стен.
Я позвонил и, пожалуй, слишком долго задержал палец на кнопке звонка. Слышно было, как в квартире скрипнула дверь. Шаги. Она, Ехевед!.. И весь я подался вперед.
В дверном проеме стоял Геннадий Львович в генеральской форме. Он, словно не узнавая, холодно посмотрел на меня. С минуту мы молча глядели друг на друга. Он - генерал-лейтенант инженерных войск, в дорогой, с иголочки, форме, и я - демобилизованный рядовой в своих кирзовых сапогах и видавшей виды гимнастерке.
- Извините, - растерянно пробормотал я. - Может… не вовремя?
- Соломон Елизарович, если не ошибаюсь? - вымолвил он без особой радости. - Давно в Ленинграде? Специально или… ну, проходите, - сухо пригласил он, как бы что-то в себе переборов. - Присаживайтесь, если не очень торопитесь. Скоро должна и хозяйка прийти. Вероятно, задержалась в университете. Работы много. Она ведь заведует кафедрой. Перед самой войной защитила докторскую…Чувствовалось, что он не очень-то доволен моим неожиданным визитом. Нет, это был не тот, не прежний Геннадий Львович. В нем начисто отсутствовали радушие, простота, непосредственность. Появилась какая-то странная настороженность в том, как он держался, в разговоре, во взгляде. Говорил как бы нарочно только о Ехевед. Когда "юнкерсы" бомбили Пулковскую обсерваторию, она, будучи ранена, рискуя жизнью, спасала документацию наравне с мужчинами. Вообще все дни блокады держалась мужественно, была в отряде самообороны - сбрасывала с крыш "зажигалки", дежурила в госпитале.
Он как бы между прочим еще раз поинтересовался, сколько дней я уже в Ленинграде и долго ли задержусь. Я сказал, что приехал несколько дней назад, искал могилу жены, погибшей при прорыве блокады, но, несмотря на все мои старания, я так и не смог найти то место, где она обрела вечный покой. Больше мне здесь делать нечего, и завтра я собираюсь уехать.
Красивое лицо генерала, на котором застыла холодная вежливая улыбка, теперь слегка оживилось. Он стал расспрашивать, в каких войсках служила моя жена, когда пришло последнее письмо. Потом сказал, что и его два брата погибли на фронте. Старший - в боях под Сталинградом, младший - при штурме Берлина.
Сестру с пятью детишками мал мала меньше фашисты уничтожили в Бикерневском лесу под Ригой. Другая сестра с малышом тоже трагически погибла. Вместе с тысячами женщин и детей эвакуировалась на корабле из Одессы. Под Севастополем судно разбомбили. Отец - академик Рабунский - и мать в первый же год войны умерли в Ташкенте от тифа. Из всей их большой семьи только он один и уцелел, хотя все это время находился здесь, в Ленинграде. Был, правда, тяжело контужен, лежал в госпитале. Ехевед не отходила от его постели. Она и поставила его па ноги.
Мне хотелось узнать, живы ли родители Ехевед, но не спросил, чтобы лишний раз не называть ее имени.
Я видел, что настроение его все время меняется. А я испытывал к нему те же добрые чувства, что и прежде. Ведь он был мужем Ехевед, и частичку своей любви я перенес на Геннадия Львовича.
Из просторного коридора донеслось проворное топанье детских ножек, и в столовую, где мы сидели, вбежала красивая девочка, копия Ехевед, и за ней худенький большеглазый мальчик в коротких голубых штанишках на белых лямках. Девочка, это была Суламифь, поздоровалась со мной, поцеловала отца, сказала, что во дворе они уже наигрались, и ушла в детскую. Мальчик, коротко остриженный, очень живой, громко чмокнул отца в щеку. Геннадий Львович обнял его, потрепал влажный темный чубчик и поцеловал его в лоб.
- Суламифь уже совсем невеста, - заметил я. - Вся в мать. А кто этот малыш?
- Малыш? - переспросил Геннадий Львовнч, не глядя на меня, и снова его лицо приняло отрешенно-вежливое выражение. - Это наш сынок. Да, наш, - добавил он, как бы назло кому-то, и еще раз поцеловал его, словно искупая какую-то вину перед ребенком. - Шолом, подойди и поздоровайся с Соломоном Елизаровичем, - очень спокойно обратился он к сыну.
- Вот как! - радостно воскликнул я. - От всего сердца поздравляю с таким прелестным сыном и желаю вам, чтобы он рос, радуя всех своим умом, добротой, способностями… Иди же ко мне, малыш!
Я очень люблю детей, они каким-то образом это сразу чувствуют.
Шолом, улыбаясь, подошел. Я поднял его, посадил на колени и погладил по головке.
- Какой милый ребенок, и глазенки живые, умные. Очень похож на вас, - сказал я, желая доставить Геннадию Львовичу удовольствие.
- На меня? - с нажимом произнес Геннадий Львович, насупившись. - Вы ошибаетесь. - И, видимо желая прекратить этот неприятный для него разговор, спросил, остались ли у меня в Чите наследники.
Не понимая, зачем он это спрашивает, я ответил, что моя покойная жена еще до нашей свадьбы переболела и не могла иметь детей. А мне уже тридцать восьмой год. Остался один-одинешенек, без жены, без детей.
Покачивая Шолома на коленях, я спросил, сколько ему лет.
- Сколько лет? - лицо Геннадия Львовича снова омрачилось. - Сейчас вам скажу… Сколько прошло с тех пор, как вы выступали здесь с концертами и были у нас и гостях? - сухо спросил он. - Это было в июне тридцать девятого?! Шесть лет тому назад. В апреле этого года Шолому исполнилось пять…
С плохо скрываемой досадой он подозвал к себе ребенка, снова поцеловал и отправил к Суламифь в детскую.
Я почувствовал себя так, будто нанес Геннадию Львовичу незаслуженную обиду, хотя совершенно ни в чем не был виноват. Все же, сам того не желая, я отравлял ему жизнь. Не знал, что сказать, как себя вести. Холодный пот выступил на лбу. Но не стал его вытирать, чтобы Геннадий Львович не заметил и не сделал вывод: я и в самом деле в чем-то виноват. Ощущение у меня было такое, будто сижу на скамье подсудимых и не могу найти ни единого слова в свое оправдание.
В эту минуту я услышал знакомые шаги в коридоре, и вошла немного усталая Ехевед, внеся с собой нежный запах хризантем. Увидев меня, на мгновение застылл в изумлении, потом радостно воскликнула:
- Соля?! Каким образом? Ах, какой сюрприз! Какой гость!
Я поднялся ей навстречу, и она крепко пожала мне руку.
- Ты получил письмо, которое мы с Геннадием Львовичем написали? Когда же ты приехал? Где остановился? - как обычно, засыпала она меня вопросами. - Сколько лет мы не виделись? Пять лет. Нет, Шолому ведь уже больше пяти. Шесть. Да, шесть лет прошло. И какие трудные, страшные были годы… Соля, ты видел нашего сына? Что скажешь? Он ведь уже играет на скрипке. А Суламифь видел?.. А как ты? Как твоя жена?..
Своим приходом она меня просто спасла. Я с облегчением вздохнул.
- Ты уже давно у нас? Как жаль, что пришлось задержаться на кафедре, - продолжала Ехевед. - Ты, наверное, голоден? Геннадий, а ты будешь обедать дома или уже поел?
Геннадий Львович ответил, что он сыт. Я вежливо, но категорически отказался, пояснив, что в гостинице меня, должно быть, уже ждут.
За шесть лет, что мы не виделись, в золотистых волосах Ехевед появилась белая прядь. Но и седина ее красила, придавая очарование ее лицу. В моих глазах Ехевед была так же прекрасна, как и прежде. Вообще мне казалось, что она всегда, всегда будет красивой и молодой.
- Ты что, уже уходишь?! - огорченно спросила она. - Геннадий, воздействуй как генерал на рядового. Мы ведь еще ни о чем не успели поговорить. Завтра, Соля, ты придешь?
- Возможно. Если только не уеду, - ответил я.
- Задержись еще хотя бы на несколько дней. Можешь пожить у нас. В твоем распоряжении будет отдельная комната и все удобства. Геннадий, скажи ему. Всем вместе надо отпраздновать нашу победу. И поговорить о многом. Каждый из нас столько за это время пережил.
- Зайду, если выкрою время, - пообещал я, хотя был твердо убежден, что нахожусь в этом доме в последний раз.
Я поднялся, собираясь прощаться.
- Подожди одну минутку, я только причешусь и провожу тебя, - сказала Ехевед.
Мне не хотелось, чтобы она шла без Геннадия Львовича, и я предложил ему тоже пройтись с нами.
- Хорошо, - спокойно и вежливо ответил он. - Вы подождите меня в садике нашего двора. Я переоденусь и выйду.
- Геннадий, дорогой, не заставляй нас долго ждать, - попросила Ехевед.
Сразу же, как только мы вышли, я рассказал, как Геннадий Львович ответил на мой вопрос, сколько лег Шолому, и как реагировал на мое замечание, что мальчик похож на него.
- Я оказался в ужасном положении. Его слова меня просто ошеломили, - говорил я волнуясь. - Ну неужели он подозревает… Но ты ведь хорошо знаешь… Ты знаешь правду, что я ни в чем не виноват?
- Нет, ты виноват. Только ты, Соля, виноват, - усмехнулась она. - Да, да. Я ведь писала, что у нас новости. Вот это и есть та новость. В нашей семье появился ребенок. После твоего отъезда, Соля, со мной творилось такое, что невозможно передать. Теперь это уже прошло, но тогда я была сама не своя, старалась успокоиться и не могла, ничего не помогало. И тогда я поняла: спасти меня может только рождение ребенка. Так что напрасно не переживай, успокойся, Геннадий прекрасно знает, что Шолом его сын. Ты просто его неправильно понял.
Подошел Геннадий Львович. Он был в светлом костюме, прекрасно сидевшем на его высокой, статной фигуре.
Увидев мужа, Ехевед рассмеялась.
- Что случилось? Что такое? - словно взвешивая каждое слово, спросил Геннадий Львович.
- Я тебе потом… потом расскажу, - запрокинув голову, еще громче расхохоталась она. - Ну… идем.
- Куда? - спросил Геннадий Львович и обратился ко мне - В какой гостинице вы остановились?
Чувствовалось, что в ее присутствии он старается быть ко мне более внимательным.
Я сказал, что и на этот раз остановился в "Астории",
- Ты один? В каком номере? - спросила Ехевед.
- Один. В восемнадцатом.
- Неужели? Рядом с шестнадцатым номером, который ты занимал в свой прошлый приезд?
- Ехевед, ты знаешь, - перебил я, - мне ведь снова довелось побывать в краях, где находилось ваше местечко.
- Что ты говоришь, Соля?! Когда? - воскликнула она.
Я подробно рассказал, каким образом я там оказался, про то, что там застал и что среди множества закопченных труб уцелели только стены бывшего клуба и наше крылечко.
- Оно уцелело?.. - спросила пораженная Ехевед. - Ты сам, своими глазами видел наше крылечко? И, обернувшись к мужу, умоляюще сказала: - Геннадий, я тоже должна там побывать. Соля, давай поедем вместе. Одной страшно…
- У тебя там кто-либо оставался? Что с твоими родителями? - спросил я осторожно.
- Ой, это ужасно… Еще в начале войны… - Она смахнула слезу платком и не могла продолжать.
Некоторое время мы шли молча.
- Ты не устала? - встревоженно спросил Геннадий Львович.
- Нет, - покачала она головой и, справившись с волнением, рассказала, что отец и мать за несколько дней до войны поехали в Харьков к старшей сестре. В местечко они уже не вернулись. Вскоре из Харькова их эвакуировали. В пути отец заболел. Им пришлось задержаться в Мариуполе. Через несколько дней гитлеровцы захватили город, и все там погибли.
- Была семья Певзнер, и не стало… Было местечко, и нет его, сожгли, уничтожили. И никогда, никогда уже такого местечка не будет… Как это страшно…
Мы подходили к гостинице. Она стала задумчива, рассеянна. Вероятно, нахлынули воспоминания. Не хотелось ей расставаться. Смотрела на меня с тихой грустью, как на давнего близкого друга, напомнившего ей о прошедших днях юности, которые никогда уже не вернутся.
- Приходи обязательно к нам завтра обедать, - сказала она, прощаясь, - и вообще не забывай нас, когда будешь в Ленинграде, непременно заходи.
Геннадий Львович тоже, правда более сдержанно, просил навещать их.
Я вошел в гостиницу и через стеклянную дверь вестибюля с тоской смотрел вслед Ехевед и Геннадию Львовичу, которые медленно возвращались домой, о чем-то разговаривая. Он, безусловно, доверяет жене. Но все же мимолетные подозрения, возможно, пробуждались в его душе и доставляли немало горечи. Мне стало больно за него. И я почувствовал свою невольную вину.
Когда Ехевед и Геннадий Львович свернули за угол и их уже не было видно, я рассчитался за номер, захватил единственное свое имущество, единственное богатство - виолончель, поспешил на вокзал и через несколько часов уехал.
Моя трехкомнатная квартира в Чите была занята. Уходя в армию, жена поселила в ней уборщицу из аптеки с четырьмя детьми. Муж этой женщины вернулся с фронта без руки. Хотя я имел все права на свою квартиру, но согласился взять другую - однокомнатную. Места было вполне достаточно, чтобы поставить стол, книжный шкаф, диван и, главное, виолончель. А больше мне ничего не надо было. Снова вернулся в музыкальную школу, много ездил. Жил один-одинешенек. От Ехевед никаких вестей не было. Часто хотелось самому написать или позвонить, но сдерживался.
Через несколько лет было решено провести наконец в Ленинграде встречу музыкантов-исполнителей, которая должна была состояться еще накануне войны. На этот раз я остановился в гостинице "Нева", довольно далеко от дома, где жила Ехевед. В свободное время, которое у меня бывало иногда, я собирался зайти на улицу Бродского, повидать ее, детей, Геннадия Львовича или хоть позвонить, узнать, как они живут. Но всякий раз твердил себе: "Нет, ты не должен идти, не должен звонить. Остуди свое сердце, погаси свои чувства. Не напоминай о своей привязанности к их дому, не мешай им. Дай этой семье возможность тебя забыть…"
Так убеждал я себя и не ходил, не звонил. Лишь одни раз, поздно вечером, подошел к их дому и долго смотрел на ярко освещенные окна, прислушивался к звукам скрипки, которые оттуда доносились, взглянул на балкон, где когда-то стоял Геннадий Львович, дожидаясь жену. За занавеской двигались тени, но не мог разобрать, кто находился там, в комнате. Ехевед, Суламифь, Шолом? Как все они были мне близки и как далеки от меня…
Если б Ехевед знала, что я здесь, под ее окнами, выбежала бы ко мне… Но лучше, что она и не догадывается о моем пребывании в Ленинграде.
Я ушел. Долго бродил по знакомым улицам и, усталый, вернулся в гостиницу. Утром меня пригласили в филармонию, предложили переехать в Ленинград, стать солистом симфонического оркестра. Об этом можно было только мечтать. И все же я отказался.
Встреча музыкантов-исполнителей, бывших студентов консерватории, продолжалась три дня. Последний вечер перед отъездом был у меня свободен, и мне удалось достать билет на спектакль "Тевье Молочник", поставленный гастролировавшим здесь Московским еврейским театром. Я немного опоздал и занял свое место в партере, когда уже подняли занавес и на сцене появился Михоэлс в роли Тевье. В зале гремели аплодисменты.
Потрясенный игрой этого прекрасного актера, я следил за каждым его жестом, ловил каждое слово и не замечал, кто сидит рядом со мной. Когда занавес опустился и зажгли люстры, очень знакомый голос окликнул меня, и я увидел в первых креслах бельэтажа Ехевед и Геннадия Львовича. Они пригласили меня к себе в ложу. Узнав, что я уже три дня в Ленинграде, Ехевед обиделась: "Как же так, не зашел, не позвонил!"
Геннадий Львович был в хорошем настроении, восхищался игрой Михоэлса и сказал, что еще раз пойдет в театр с детьми. Он хочет, чтобы Суламифь и Шолом увидели Михоэлса, Зускина и вообще еврейский театр. После спектакля мы вышли вместе. Ехевед и Геннадий Львович пригласили меня к себе посмотреть на детей, они за это время заметно выросли, послушать их сына Шолома, который прекрасно играет на скрипке. Мне и самому было бы приятно посидеть в этой семье, но я отказался, сославшись на то, что занят. Ехевед была огорчена моим отказом и, прощаясь, завела разговор о своем давнем желании посетить родные места. Побывать там, где стоял их дом, посмотреть на уцелевшее крылечко и посадить молодой клен на месте погибшего. Она упрашивала и меня поехать, всего лишь на день, не больше. Если не сейчас, то в другой раз. Она подождет…
В Читу я возвратился в приподнятом настроении - неожиданно встретил Ехевед и Геннадия Львовича и в то же время сдержал слово, которое дал самому себе, - не пошел с ними, не пошел, хотя меня радушно приглашали.
Не только творческий человек, но и каждый, кто увлечен своим делом, не останавливается на достигнутом. Я много играл, выступал, ездил по городам и селам…
И вот я снова в Ленинграде, Больше пяти лет прошло с тех пор, как я встретился с Ехевед и ее мужем на спектакле. Было воскресенье, и я надеялся увидеть их на первом же концерте. Но они не пришли. Не появились и на следующих выступлениях. Это меня обеспокоило. Однако я не звонил. Ожидал, что они придут на мой пятый, последний концерт, который состоится снова в Большом зале филармонии. Их не было. Тогда, не выдержав, я перед самым отъездом позвонил. Мне никто не ответил. Я и представить не мог, что случилось, и решил обратиться к сестре Ехевед. Она подошла к телефону и, когда я назвал себя, даже обрадовалась. Сказала, что много слышала обо мне от Ехевед, была даже на одном из концертов и в восторге от моей игры. Потом призналась, что виновата передо мной: письмо, которое я из Минска послал Ехевед, попало к ней и она не отдала его сестре. Та и до сих пор об этом не знает. Под конец она сообщила, что Ехевед и Геннадий Львович с детьми уже два года находятся за границей и пробудут там, вероятно, еще несколько лет.
Без Ехевед этот большой шумный город казался мне пустынным, и покидал я его с грустью - нет ее!..
Я побывал во многих городах - и в Риге, и в Одессе, и в Праге. Последний мой концерт был в Гаване и проходил в большом зале Национального театра. Все места были заняты. Я исполнял Пятую сюиту для виолончели Баха - одно из сложнейших произведений композитора.
Среди публики, которая после концерта поднялась на сцену и окружила меня, я вдруг неожиданно, словно произошло какое-то чудо, увидел ее, любовь моей юности, песнь всей моей жизни.
- Ехевед! - воскликнул я изумленно, направляясь к ней.
- Я дочь Ехевед - Суламифь, - улыбнулась и оглядывая меня синими сияющими глазами, сказала молодая женщина. - Неужели я так похожа на маму?