- Это - Вилли. Редкая находка. Двадцать семь лет. Лицо ребенка. Вес девяносто два килограмма. Рост один метр восемьдесят один. Видите - цвет лица? Треска из Исландии. Четыре марки девяносто пять литр.
Вилли подали большущий хлеб, солонину с картошкой, манные клецки с жареным салом, свиные котлеты с фасолью и, наконец, рисовый пуддинг. Он пил пиво кружку за кружкой и тяжело дышал. Потом он даже стал хрипеть. Он попробовал было оставить на тарелке одну клецку, прикрыв ее ложкой, но господин Дрекенкопф сурово сказал:
- Вилли!…
- Я больше не могу. Я лопну. Вам же будет хуже: я разобью стекло.
- Вилли!…
Тогда Лазик попробовал вмешаться:
- Господин доктор, может быть, я съем эту клецку? Я ведь, наверное, не лопну.
Но хозяин не удостоил его ответом. Он только взглянул, так взглянул, что Лазик тотчас же опустил глаза.
На следующее утро возле аптекарского магазина гоподина Дрекенкопфа толпились прохожие. В витрине сидели два мальчика. Один, розовый и огромный, блаженно улыбался. На его груди значилось: "Меня поили настоящим рыбьим жиром из печени исландской трески. Продается только здесь 4.95 литр". Другой мальчик уныло вздыхал. Зеваки дивились:
- Можно подумать, что ему сорок лет.
- Откуда они такого урода выкопали?…
- Может быть, это карлик?…
- Какой же карлик! Поглядите, он со слюнявкой. И написано "мне одиннадцать лет". Это просто отсталый ребенок.
Кроме справки о возрасте, надпись гласила: "Меня поили поддельным рыбьим жиром, У меня рахит, малокровие, белокровие, паралич, истерия и семнадцать других болезней. Предохраните ваших детей от моей ужасной судьбы! Если вы вовсе не хотите иметь детей, вроде меня, приобретите "Нимальс", абсолютная гарантия. 1.90 пакет".
Господин Дрекенкопф сквозь щелку наблюдал за поведением экспонатов. Время от времени он шептал:
- Вилли, улыбайтесь! Пошлите воздушный поцелуй даме! Поднимите гирю! Пойте от счастья!
- Еврей, стоните! Бейте себя в грудь! Рвите волосы! Постарайтесь упасть без чувств!
Мальчики тихонько беседовали. Оказывается краснощекий Вилли не так то был счастлив.
- Это мясник мучает меня уже третью неделю. Я не могу столько жрать. Я лопну, видит бог - я лопну. Он запретил мне ходить. Хуже того, я живу, как монах. Ему хорошо - он сумасшедший, это все знают. Он может жить с ночными туфлями. А у меня все внутри чешется. Еще - улыбаться даме! Я вот разобью стекло и как прыгну на нее…
Но Лазику трудно было понять своего товарища:
- Зачем вам прыгать, когда вам через час дадут снова десять клецок? А мне - пол сухаря. Эти болваны, может быть, думают, что я и Гомеле пил какие-то дурацкие подделки? Я сейчас разскажу нам, что я ел на свадьбе у Дравкина. Я сшил Дравкину позапрошлый сюртук, н он так растрогался, что сразу сказал мне: "Ройтшванец, приходи на мою роскошную свадьбу!" И я пришел. И я ел. Я ел, например, рубленую печенку с яйцами. Это раз. Я ел гусиные шейки с гречневой кашей. Это два. Я ел шкварки, и я ел кнедлах, и я ел студень. Это, уже, кажется, пять. Но зачем глупый счет? Я ел сто блюд. Какая курица! Но я же идиот, я забыл о фаршированной рыбе! Она была с красным хреном, потом - "кугель" с изюмом, "цимес" с черносливом и редька с имбиром. Но зачем забегать вперед? Можно еще поговорить о тех же шейках. Они были так хорошо поджарены, что корочка хрустела на весь Гомель, а фарш сделали с луком и с грибами.
Здесь раздался зловещий шопот господина Дрекенкопфа.
- Еврей, сейчас же перестаньте улыбаться! Какая наглость! Думайте о чем-нибудь высоком! Например: вы - в рассеянии.
- Хорошо, господин доктор. Я уже думаю: несчастный Ройтшванец, ты в рассеянии. О шейках не может быть речи, а через час тебе дадут половину незаметного сухаря. Вы видите - я вздыхаю. Я плачу Я опускаюсь в вашу Исландию. Я, кажется, снова падаю без всяких чувств…
24
В последующем виноват сам господин Дрекенкопф. Нельзя даже в Кенигсеберге жить только звездами и чистым разумом. Будучи, как известно, патриотом, он произвел сына и дочь, но на этом остановился, заявив озадаченной супруге:
- Здесь начинается аптекарский магазин.
Госпожа Дрекенкопф осталась с вареным картофелем и с ненужной негой в тусклых очах. Господину доктору было не до нес. Он двигал вперед коммерцию. Он размышлял об абсолюте. По воскресеньям совместно с единомышленниками исполнял он на тромбоне патриотические марши. Он исправлял на школьной карте границы Германии. Он чистил мелом каску. Он пил пиво. Он душил во сне колониальных наложниц. Словом, у него было не мало государственных дел. Кроме того, он знал и невинные развлечения. Раз в неделю он двоился. Почтенный господин доктор оставался на вывеске аптекарского магазина, и в сознании всех уважаемых клиентов. Тело же уходило на Кайзерштрассе в дом номер шесть. Там жесткие усики экстатически топорщились. Вилли не соврал: господин доктор Дрекенкопф любил исключительно обувь. В доме номер шесть на Кайзер-штрассе, он кусал по вечерам старую туфлю, восклицая:
- Я грызу тебя, вечная Гретхен!.. Ура!
Все это, конечно, было в порядке вещей и никого не касалось, кроме разве госпожи Дрекенкопф. От картофеля она с каждым годом тучнела, но где-то под жирами билось ретивое сердце. Узнав о тайной страсти супруга, она попробовала надеть на голову вместо ночного чепца туфлю. Но не так-то легко было провести господина доктора!..
Госпожа Дрекенкопф отнюдь не отличалась легкомыслием. Как-то Вилли, доведенный до отчаяния хорошенькими покупательницами, толпившимися у витрины, попробовал было прикоснуться к многолетним жирам! Но госпожа Дрекенкопф строго осадила его:
- Вилли, без глупостей! Кончайте ваши клецки. Я вижу, что вы там спрятали три штуки. Я расскажу господину доктору.
Вилли раздражал госпожу Дрекенкопф. Он сопел, как боров, а госпожа Дрекенкопф мечтала о бледном юноше с пылкими очами.
Однажды вечером она осталась с Лазиком. Господин Дрекенкопф жевал на Кайзерштрассе туфли, а Вилли спал, покорно переваривая груду клецок. Лазик взглянул на нее, и она обомлела. Какой огонь! Какая страсть! Очарованная, она пролепетала:
- Вы похожи на Лоэнгрина… Когда так хотят, можно ли отказать?…
Обнадеженный Лазик упал на колени и зарыдал:
- Один раз! Только один раз! Он не узнает. Мы назовем это выдуманным сном. Дайте же мне две или три клецки!
Жиры госпожи Дрекенкопф мощно бились о дверцы буфета, как бьются волны океана о скалы. Она дала Лазику не три, а четыре клецки. Пусть гибнет добродетель, и даже рыбий жир из лучшей в Восточной Пруссии трески!.. Она вытащила из вышитого бисером футляра ночной чепчик.
- Потеряйся в моей любви!..
Лазик вспомнил: еще в хедере его учили, что хлеб надо добывать в поте лица, тем паче это относится к таким первосортным клецкам.
Четверть часа спустя, он решился заговорить:
- Вы видите - я потерялся, и я уже нашелся. Я весь в поте моего лица, и я умоляю вас дайте мне скорее, например, свиную котлету с бобами! Я слышал, как они неслыханно пахли, когда их лопал этот толстый ду рак.
Лазик быстро проглотил большущую котлету.
- Еще! - вздохнул он, думая о рисовом пуддинге.
- Еще! - вздохнула госпожа Дрекенкопф, думая совсем о другом.
Однако, они поняли друг друга. Вилли угрюмо храпел. Где-то на Кайзерштрассе господин доктор топтал в избытке чувств послушную туфлю, а счастливые любовники нежно ворковали.
- Ты такой маленький, что я боюсь - ты можешь потеряться, как булавка…
- Не бойся, я не потеряюсь. Меня сразу все замечают. Стоило мне переступить через порог великой Польши, как меня сразу все заметили. Но я хочу спросить тебя о другом. Господин доктор говорил мне о какой-то козлиной дичи. Может быть, завтра ты приготовишь мне эту нежную шейку с капустой?..
Дня три спустя господин Дрекенкопф заметил перемену. Щеки Лазика покрылись легким румянцем. Он перестал стонать. Он даже нагло насвистывал Левкину песенку: "Хотите вы бананы" и, улыбаясь, сам себе отвечал: "Еще бы, хочу с капустой". Словом, он вел себя так, как будто он пил всю жизнь прославленный рыбий жир по 4.95 за литр.
- Еврей, вы сошли с ума! Почему вы улыбаетесь? Как вы смете нахально розоветь?
- Это, вероятно, от вашей промывательной диэты, господин доктор Дрекенкопф. Я ведь питаюсь замечательным воздухом, лучшим в Восточной Пруссии. Почему я розовею? Это перед смертью. Так ведь розовеет небо на закате в Гомеле или даже в вашей Исландии. Потом вы на меня надели детскую курточку и обрезали меня ровно на двадцать один год, а мой прогрессивный организм, наверное, пошел вперед, и мне теперь уже не одиннадцать лет, а всего на – всего одиннадцать месяцев. Я нежно розовый, как дитя в колыбельке, и я пою, и я свищу, хотя у вас гербовая бумажка, потому что я или солнце накануне самой смерти, или новорожденный факт.
Ко всему Вилли заболел несварением желудка. Он сидел в витрине, мрачно подсапывая, и прохожие говорили:
- Кажется, тот маленький здоровей. Рост - это пустяки. А вы поглядите на его щечки… Вот вам и рыбий жир…
Господин Дрекенкопф хватался на голову:
- Гибнет гениальный план. Его высочество потеряло все. Восточная Пруссия теряет лучшую аптекарскую фирму.
Унынье настолько охватило его, что направившись вечером на Кайзерштрассе, он вдруг повернул домой:
- Мне теперь не до страсти. В крайнем случае, погрызу туфлю жены.
Увидев возле ночного чепца супруги наивные штанишки одиннадцатилетнего мальчика, господин доктор отчаянно завопил:
- Где вы?
Лазик плохо соображал в чем дело - он успел съесть две гусиных печенки и большой картофельный пирог. Он запищал:
- Я здесь! Вы не бойтесь - я не булавка, и я не потеряюсь.
Пока разъяренный господин Дрекенкопф тряс его за шиворот, он спокойно бормотал:
- Почему вы так волнуетесь? Я вовсе не собираюсь на ней жениться. Достаточно с меня московского опыта. Я у вас не отберу вашу жилплощадь. И размножать немцев я тоже не хочу. Ваш магазин ведь первый в Восточной Пруссии, и вы можете на этот счет совсем успокоиться. Перестаньте меня трясти - вы же не посполитый ротмистр! У вас чистый разум, так подумайте две минуты. Я же ничего не сделал плохого, когда я исповедую мозаизм, и там прямо сказано, что необходим пот своего лица. Неужели вы думали, что я могу жить одним моментальным сухариком?
Господин Дрекенкопф в бешенстве рычал: - Посмотрим, разбойник!.. Я тебя в тюрьму посажу! Я сейчас же отведу тебя в полицей-президиум! Вор! Большевик! Тебе покажут там, что значит касаться супруги господина доктора Дрекенкопфа.
Воспользовавшись тем, что господин Дрекенкопф забыл прикрыть дверь, Лазик выбежал на улицу. Он добежал до первого перекрестка и осторожно, не нарушая правил о переходе улиц пешеходами, приблизился к полицейскому:
- Скажите мне, господин доктор полицейской философии, как вы думаете, если я сейчас пойду в тюрьму, меня посадят или нет? Ведь я таки ее коснулся, и она лучшая в Восточной Пруссии.
Полицейский добросовестно задумался.
- Этого я не знаю. Наверное, с вас потребуют три фотографические карточки и свидетельство о прививке оспы.
Тогда Лазик тягостно вздохнул:
- Ну, что же, в таком случае мне остается только одно. Вы видите, господин полицейский доктор, я уже лежу без чувств, и я затрудняю великое движение, так что скорее ведите меня туда и без всяких фотографических прививок!
25
Счастье улыбнулось Лазику. Он не только добрался до Берлина, он нашел там нового покровителя. Выручил его опять-таки рост. Судьба как бы хотела загладить обиды, нанесенные низкорослому влюбленному и Феничкой Гершанович и товарищем Нюсей. Лазик, пожалуй, мог бы попасть в сердечную оранжерею какой-нибудь новой госпожи Дрекенкопф, вроде карликового кактуса, тем паче, что в тот год мода была на крохотные зонтики и на коротконогих собачек из породы скотч-терьеров, но новые горизонты открылись перед ним. Его подобрал свободный художник Альфред Кюммель, режиссер крупной кинофабрики.
- Какая находка! Сразу чувствуется, что вы русский и что вы большевик. Вы вели за собой орды. Эта таинственность взгляда… Скрип телег среди степей… Монгольский профиль. Мановение руки атамана. Фотогеничность ресниц. Вы получите пять тысяч марок. Вы будете играть главную роль в моей новой картине: "Песня пулеметов и губ".
Лазик оробел:
- Господин художественный доктор, хотя пять тысяч марок это столько, что это наверное даже не бывает, как, например, орхидеи, но я все-таки еще не тороплюсь прыгнуть вам на шею моими мановениями монгольскаго атамана. Во-первых, вы говорите, что я большевик, хотя я с вами совсем не знаком, чтобы доходить до таких семейных подробностей. Правда, в Гомеле Левка всегда кричал "я закоренелый большевик", чтоб его пропустили на музыкальные гулянья, но ведь вы, кажется, не из Гомеля, а, наоборот, и чтоб человека постоянно колотили - на это не пойдет даже пропавший Ройтшванец. Значит, оставим такие слова до какой-нибудь интимной конференции. Играть я, конечно, могу, я уже играл в одной оффициальной трагедии роль герцога с грызущими зубами и с классовым гнетом. Но вот название вашей картины мне совсем не нравится. Против губ я не возражаю. Это случается со всяким, и если даже Феня Гершанович вздумает клеветать, то я могу взять настоящий аттестат зрелости у госпожи Дрекенкопф. Но вы ведь хотите припутать к вашей песенке пулеметы. Так подобных мотивов я вообще не люблю, как законченный враг нахального империализма. Восемь раз меня пробовали призывать и восемь раз я выходил из комиссии в своих собственных брюках. Я болел сердцем, и печенкой, и пупком, и чем только я не болел. Я не успевал кроить для этих докторских художников бесплатные френчи. Один раз мне даже вырезали за галифе из моего материала кусочек совсем здоровой кишки, только чтоб я не побежал умирать ради случайного гетмана. Скажите сами - стоило ли мне лечь под животрепещущий нож, чтобы потом приехать в Берлин и умереть от вашего пулеметного сочинения?..
Очарованный режиссер бормотал:
- Какой восточный огонь! Крохотный человечек, живой дух в немощном теле зажигает океан, он ведет за собой толпы матросов и кочевников… Нет, дорогой мой, я вас не отпущу! Эй, шоффер! Прямо на фабрику.
Альфред Кюммель показал Лазику огромные мастерские:
- Видите - все готово для съемок. Я искал только вас. Вы будете играть роль "духа степей Саши Цемальонкова". Мы затратили колоссальные суммы. Здесь - пулеметы. Куда вы? Нет, нет, я вас не пущу! Вот ваша партнерша - "душа Лорелеи". Знаменитая актриса. Познакомьтесь. Завтра сюда придут казаки. Вы опять убегаете? Швейцар, верните его! Съемка тридцать восьмой сцены: вы целуете "душу Лорелеи" среди бешеной джигитовки четырех эскадронов. Вы понимаете - это не просто картина, это мировой боевик. Поглядите вот в том углу Красная Площадь. Умилитесь - вы снова в родной Москве.
Лазик не часто бывал на Красной Площади, побаиваясь, как бы стоявший возле мавзолея часовой не выстрелил - он всегда избегал проходить мимо постов - "что ему стоит случайно зацепить какой-нибудь крючечек, и тогда пуля очутится у меня в животе", но все же он видел Красную Площадь. Он деликатно заметил:
- По-моему, это скорее похоже на полное наоборот, и если положить возле того купола ночной чепчик, получится аптекарский магазин, как две капли воды.
Режиссер дружески улыбнулся:
- Я вас понимаю. Вы хотите сказать, что не хватает воздуха, атмосферы? Но вы увидите, как изменится эта декорация, когда вы будете здесь носиться на бешеном арабском скакуне.
- До свиданья, господин свободный доктор! Спокойной ночи! Я уже несусь куда-нибудь подальше. Достаньте себе араба, чтоб он скакал на этом бешенстве, но я еще дорожу своей предпоследней жизнью.
- Постойте! Я же сказал вам, что я вас не отпущу. Вы хотите, чтобы мы вас застраховали? Хорошо, мы пойдем и на это. Во сколько вы себя оцениваете?
- При чем тут страховка? Что я несгораемый дом, чтобы сам себя поджечь? Может быть, я стою всего десять пфеннигов и то это вопрос, по тому что мне не на что больше класть заплаты. Но если я умру и мне выдадут сто тысяч, то это же загробное надувательство! Как будто я смогу приятно плакать над своим шикарным памятником?
- Вы не умрете. Вы не подвергнетесь никакой опасности. Страховку я предложил только в виду вашей нервности. Конечно, при съемках необходимо несколько несчастных случаев. Мы перегнали Америку, мы не останавливаемся ни перед чем. Это самая смелая реклама. Но мы удовлетворимся двумя-тремя фигурантами. Вас мы будем оберегать, как избалованную "звезду". Итак, завтра с утра мы приступаем к работе. Сейчас я ознакомлю вас с содержанием картины.
Степь. Кричат вороны. Проходят облака. Народ угнетен. Монах Распутин беспечно танцует фокс-трот с придворной фрейлиной. У кочевников отбирают землю. Они вздыхают вокруг костров и кочуют. Грандиозный кадр! Матросы тоже вздыхают. Да, я забыл вам сказать, что показывается эскадра. Матросы бунтуют. Они хотят чистую воду, хрустальную воду, а им дают поддельный квас. Один матрос умирает на борту из-за боли за свой народ. Тогда выбегают кочевники и скрипят. Фрейлина бьет рабов шпорами. Облака собираются в тучи. Быстрый монтаж. Туча, шпора, слеза кочевника. Гроза. Из кургана выползаете вы, то-есть "дух степей". Крохотный и могучий. Вы берете икону и подымаете матросов. Все обвязывают себя пулеметными лентами. Дворец горит. Это самая дорогая сцена. Девятьсот фигурантов. Конец первой части. Вторая. Течет Рейн. Виноградники. Замки. Дочь лесничего - душа Лорелеи. Она кормит замерзающих зябликов и разучивает песни с бедными детьми. Ее никто не понимает. Рейн течет. Она чувствует призвание. Она на горе. Ее белое платье отделяется от тумана. Двойная съемки. Она бредет на восток. Вы носитесь но площади. Вы носитесь по России. Вы носитесь по Европе. Вы носитесь по всему свету. Не перебивайте меня! Тучи закрывают все небо. Матросы стали кочевниками. В кабаре "Альказар" дамы беспечно танцуют фокс-трот. Ноги дам. Кочевники плывут. Матросы джигитуют. Европа накануне гибели. Тогда ваша встреча с "душой Лорелеи". Она поет вам песню зяблика. Вы целуетесь. Первый план. Все целуются. Кочевники украшают телеги венками. Восход солнца. Матросы купаются в Рейне. Лесничий, благословив вас, умирает. Он оставляет вам все. Вы открываете сигарный магазин. Вы - с трубкой. "Душа Лорелеи" над колы– белью. Кочевники уходят назад в степи. Матросы подают букет из анютиных глазок Гинденбургу. Анютины глазки первым планом. Колыбель. Младенец мужественно улыбается. Надпись: "будущий солдат Германии". Ну, разве это не здорово придумано? Любовь. Мистика. Революция. Отечество. Для экспорта только отрезать последние сто метров. Успех в Америке, в России, в Австралии, в Китае. Ваше имя - "Ройтшванец" обойдет весь мир. Чтоже вы теперь молчите? Признайтесь, вы потрясены сценарием.
- Вполне потрясен. Это вроде романа Альфонса Кюроза. Вы даже можете взять кое-что оттуда. Например, зачем себя обвязывать непременно пулеметными лентами? Это же не так красиво, и это может выстрелить. По-моему, лучше чтобы каждый взял в мощную руку тенисную ракету. Тогда получится настоящее очертание. Но вам, конечно, виднее. Я вот только хочу попросить вас об одном. Если я уже должен носиться круглые сутки по всему свету, нельзя обойтись здесь без арабской лошади? Пусть эти матросы скачут, на чем им нравится, разъ они подчиняются военной службе, а я себе буду носиться пешком.
Но Альфред Кюммель был неумолим, и на следующее утро он подвел трепещущего Лазнка к лошади:
- Садитесь!