- У меня нет времени для исторических анекдотов. Я заканчиваю интервью с вами. "X подтвердил также, что постановка высшего образования не выдерживает никакой критики. Вузы - образец запущенности, невежества, хулиганства. Старые кафедры занимают теперь полуграмотные юноши". Я, кажется, хорошо изложил ваши мысли? Теперь вы можете итти.
Лазик вздохнул:
- Пусть это будут мои мысли. Вы же кончили четыре университета и все равно мне вас не переговорить. Тогда сосчитайте, пожалуйста, строчки или дайте мне просто на глаз какие нибудь двадцать франков.
Аграмов удивленно взглянул на Лазика:
- Какие франки? Какие строчки? Вы здесь абсолютно не причем. Это - моя статья. Будьте добры немедленно покинуть это помещение.
31
- Куда мне итти? Переходить без конца площадь, пока меня не раздавит какая нибудь рассеянная арабка? Или взобраться на эту научную башню и оттуда прыгнуть вниз? Все равно, рано или поздно придется умереть. Да, но одно дело умереть хорошо покушав, выпив, поговорив. Это даже не смерть, это интересный сон на кушетке. А умереть натощак скучно. Ведь я сейчас еще не подготовлен к таким музыкальным минутам. Все, конечно, увидят, что летит с башни печальный человек и снимут шляпы: вот он падает вниз и думает о горных вершинах. А я, как самый низкий нахал, буду думать в это самое время о вчерашних сандвичах в "Ротонде". Если приподнять верхнюю крышку - волнующий сюрприз, например, сыр или даже паштет… Нет, я еще не готов к смерти, и лучше всего пойти в "Ротонду". Может быть, там я найду этого Сюскинда с чулками. Я выпрошу у него, если не весь сюрприз, то хоть верхнюю крышку.
Лазик робко вошел в "Ротонду", но оглядевшись по сторонам, он тотчас же оживился. Правда, Сюскинда в кафэ не было, зато он увидел не мало посетителей подходящего вида. Они отличались от других парижан, как меланхолическим взглядом, так и грязным бельем.
- Наверное они, если не из Гомеля, то возле.
Лазик подошел к ближайшему столику:
- Вы, может быть, гомельчанин?
- Ничего подобного. Я как раз из Кременчуга.
- Ну, это недалекое яблоко. Я так и подумал, что вы из окрестностей. А чем вы здесь интересуетесь? Дамскими чулками или обстановкой?
- Вы таки в Гомеле отстали! Кто теперь станет возиться с чулками на модели или с комодом? Вы, может быть, скажете, что я беру еще яблоко или бутылку? Как будто теперь - это год тому назад! Когда мне нужен натюр-морт, я не задумываюсь. Я беру кусок мяса или птицу, или даже кролика.
Лазик не выдержал, он облобызал меланхолического незнакомца.
- Я тоже! Я тоже! У нас совсем одна душа!
Незнакомец, однако, подозрительно нахмурился:
- Вы, может быть, хотите подражать мне? Так этот номер не пройдет. Достаточно меня и так обкрадывают. Я вам не покажу моих картин, а если б я их показал вам, все равно вы ничего бы не сумели сделать. Кончено время голых штучек! Теперь всякий порядочный торговец требует, чтобы была чувствительность. Вот видите, за тем столом сидит Ленчук - он меня всегда обкрадывает. А там в рыжей шляпе - это Монькин. Он взял мою тушу и немножко передвинул ее. Но у торговцев есть еще нос. Они видят, что мой кусок мяса весь дрожит. Они не дураки, если платят мне за пятнадцатый номер тысячу двести.
Сидевшие вокруг поддакивали:
- Его мясо звучит…. В "Осеннем Салоне" возле его картины была такая толкотня, что даже поставили полицейского.
- Вы же не знаете с кем вы говорите? Это Розенпуп и его имя на всех заборах. О нем столько пишут, что даже нельзя прочесть. Это о нем критик Куйбон сказал вслух: "Розенпуп сын Ренуара, и он скоро проглотит отца, как Зевс проглотил Хроноса". Здорово?
- А бездарные Монькины пробуют еще рипаться! Но они сидят в "Ротонде" и пьют несчастный кофе, а за Розенпупом охотятся американцы.
Розенпуп расчувствовался:
- Сегодня можно немножечко выпить. Я продал два мяса, и я ставлю. Но с чего мы начнем? С пива или с коньяку?
Лазика не приглашали. Грустно стоял он в сторонке. Наконец, не выдержав, он взмолился:
- Извиняюсь, но подарите мне счастье сидеть рядом с вами. Я только сяду и я ничего не буду пить. Я хочу вам сказать, что я вас обожаю. Я читал ваше имя на заборе и я плакал вслух. О мясе я уже не говорю. При чем тут идиот Монькин? Он крадет объедки, а у вас хороший, жирный кусок. Вы думаете в Гомеле о вас не слыхали? Там только и говорят, что Кременчуг перепрыгнул всех. Я сам читал о вас реферат. Я кричал: "этот сын Зевса проглотит все, что ему только захочется". Кстати, у меня уже жажда. Вы, конечно, угостите меня? Я хочу кофе и штучки с сюрпризами, чтобы внутри был паштет или ветчина, только, пожалуйста, три кофе и пять штучек. Вы не удивляйтесь, я вовсе не нищий, я сегодня уже обедал и мое имя тоже будет на заборе. Это у меня такая привычка глотать хлеб залпом. Я ведь большой оригинал.
Закончив кофе и бутерброды, Лазик решил поговорить по душам.
- Здесь очень симпатичная жизнь! Это гораздо приятней, чем каяться перед поступью. Но скажите мне, мосье Розенпуп, у вас может быть мясная лавка с приложением дичи, или вы просто знаменитый повар, потому что я не понял двух-трех парижских оборотов?
В бешенстве Розенпуп разбил все рюмки:
- Он смеет острить, этот негодяй! И еще после пяти сандвичей! Я же сразу почувствовал, что он снюхался с Монькиным и Ленчуком. Когда вы разговариваете с первым художником мира, вы вообще должны молчать. Я знаю, вы хотите меня обокрасть! Стащить зеленого кролика или тушу. Но это не пройдет! Я вас не пущу на порог. И убирайтесь вместе с Ленчуком подкупать критиков, чтоб они обо мне не писали! Как будто я не знаю, кто устраивает это молчание после "Салона"! Ленчук и вы. Кто у меня отбил всех торговцев, так что я теперь ничего не продаю? Монькин и вы. Убирайтесь, а то!..
Лазик предпочел не дослушать угрозы. Зачем расстраивать себя после стольких вкусных сюрпризов? Он быстро встал, сказал "мерси" и направился к Монькину.
- Мосье Монькин, будем уже знакомы. Что? Вы не знаете с кем говорите? Это таки странно. Я, например, уже знаю о вас все подробности. Я еще в Москве повсюду кричал: "Монькин проглотил Зевса". Мы там стояли и удивлялись, как ваше мясо гудит. Смешно, когда этот дурак Розенпуп пробует вас обокрасть. У вас наверное есть американский замок, а он голая бездарность. Я сидел сейчас с ним и я швырнул ему всю правду в лицо, так что он разбил четыре стакана. Но с вами я говорю, как с вполне равным. Вы спрашиваете, кто я? Я - Лазик Ройтшванец, и я второй художник мира, если вы, скажем, первый. Мы можем устроить могучий союз. Правда, моего имени еще нет на заборах, но это потому, что я временно скрываюсь: ведь за мной охотятся настоящие американцы. Я тайная знаменитость. Где мои картины? Уже в торговле. Адрес я не могу вам сказать. Это ужасный секрет. Я скажу вам его через несколько дней. Я даже возьму вас в эту огромную торговлю А теперь поговорим о текущем моменте. Пить я больше не хочу, но я пойду к вам ночевать, потому что я еще не нашел в Париже подходящего помещения. Не бойтесь, я вас не буду обкрадывать, я не ничтожество Розенпуп.
Монькин оживился.
- Это вы правильно говорите. Настоящее ничтожество! Он смеет еще кричать всем критикам, что я пачкун. Он же ничего не понимает в живописи. Он так отстал, что на него смешно глядеть. Да, теперь нужно пачкать, нужно кидать краску, чтобы чувствовалось мясо, а он не пишет, он рисует, он смехотворный выскочка. Он отбил у меня торговца: "поглядите, Монькин не думает над картинами". Но спросите того же торговца, он первый вам скажет: "теперь думать вовсе не нужно, нужно, чтобы в каждом сантиметре дрожал кусок".
Лазик горячо поддержал Монькина:
- О Розенпупе не стоит говорить. Это пустой сантиметръ. Я же с детства разделяю ваши тезисы. Но мы с вами не будем ссориться. Можно, кажется, разделить мир между двумя безусловными знаменитостями. Я не говорю о пустых бутылках или об яблочном пюре. Это мы оставим Дрекенкопфам. Но вы возьмете себе мясо и капусту, и тарелки, и все, что захотите, а я буду класть только кроличьи бананы, потому что в этом я совершенный спец. А теперь идемте ка спать - я что-то устал от этой чувствительности.
На следующее утро Монькин показал Лазику свои произведения:
- Ну, поглядите на этот холст. Здесь все течет одно из другого.
Лазик прищурил один глаз, потом другой, и с видом знатока процедил:
- Симпатичная картинка. То есть, я хотел сказать, что это гениально, как Зевс. Это так содрогается, что трудно глядеть натощак. Каждый кусок прямо лезет в рот. Скажите, где вы достали такие чудные котлеты, чтобы они перед вами позировали?
Монькин удивился:
- Это же не котлеты. Это мой автопортрет. Впрочем, разве в сходстве дело! Сходство теперь не в моде. Я беру одни кусочки. Я их оживляю. Понимаете? Сейчас я начал натюр-морт с уткой. Вот полюбуйтесь, какой сочный холст: утка, морковь, на фоне оливкового бархата. Я только боюсь, что утка сделана чуть-чуть сухо.
Лазик, взглянув на картину, быстро спросил:
- А где же живой оригинал?
- Вот там на столе. Ну, мне надо торопиться. У меня не осталось ни су, а натощак не идут никакие мысли. Пойду ко всем торговцам, попробую всучить кому нибудь этот автопортрет, хоть за пятьдесят франков. Негодяй Розенпуп, он завалил все галлереи своей дрянью. Вы можете остаться. А если вы уйдете, положите ключ под дверь.
Лазик остался. Часа два или три он честно ждал возвращения Монькина.
Монькин вернулся только под вечер. Он нашел ключ, как было условлено, под дверью. На столе лежала записка:
- Дорогой Мосье Монькин, честное слово, я не виноват! Вы же сами сказали, что натощак не идут мысли. Я каюсь, как я не каялся на докладе. Но я спрашнвю вас: почему вы меня оставили с ней вдвоем? Я долго боролся. Кто знает, сколько раз я подходил и отходил!.. Потом, я увидел керосинку и даже кастрюлю. Вы, конечно, простите меня. Вы, ведь, ее уже немножко нарисовали, а кусочки вам придут в голову. Вы же не какой нибудь жалкий Розенпуп. Морковь я тоже взял, потому что без гарнира невкусно. А оливковый фон я вам оставил целиком. Я клятвопреступник и достоин оплевания. Но с аппетитом не шутят. Когда нибудь я отплачу вам с процентами. Я подарю вам всех торговцев мира, а пока что цветите, как первая знаменитость и не вспоминайте меня каким нибудь лихом. Я ваш компаньон Лазик Ройтшванец. Р. S. Вы напрасно ее оклеветали, что она сухая. У нее на задочке был такой жирок, что я еще сейчас лижу губы".
32
Прошло две недели, и все в "Ротонде" уже знали Лазика. Он заставлял американцев, приходивших поглядеть, "как живет парижская богема", угощать его сандвичами или же сосисками. Держался он независимо:
- Вы потом расскажете в вашей Америке, как вы охотились за знаменитым Ройтшва-нецом. Вы не видели моих зеленых кроликов и вы их не увидите, потому что я живу, как монах, для искусства. Что вы понимаете в сочных сантиметрах? Как будто я не вижу, что вы на меня смотрите прямо таки неживописными глазами.
Американцы робко возражали:
- Мы были в Лувре… Мы видели Джоконду…
- Мне неловко сидеть рядом с вами. "Джоконда"!.. Но ведь это бутылка, и это сделал мой самый последний ученик.
Лазик быстро усвоил нравы "Ротонды". Он умел теперь пугать новичков, одалживать с нахрапу франк и подкидывать пустую чашечку зазевавшемуся соседу. Правда, Розенпуп и Монькин были безвозвратно потеряны. Что же, он подружился с Ленчуком. Он сумел опередить Монькина:
- Сейчас придет этот вор, который крадет все у Ленчука и он скажет, что я у него украл, с больной головы на здоровую, живописную утку. Но он сам в это не верит и он крадет у первого попавшегося свой собственный портрет.
Художники недоумевали: откуда он взялся, этот Ройтшванец? Что он делает? Лазик отвечал уклончиво: адрес - секрет, все скоро выяснится, а за будущее он спокоен. Некоторые говорили: "просто жулик", другие возражали: "нельзя так завидовать чужому успеху". Они уверяли, что кто-то видел картины Лазика и чуть не рехнулся от восторга: вот где настоящая живопись! Куда тут Монькину или Розенпупу!
Слава Лазика росла. Жил он впроголодь, но, выудив у одного датчанина, расстроенного вели-чием искусства, двадцать франковъ, немедленно заказал визитные карточки: "Лазарь Шванс. Артист – художник".
- Шванс - это звучит по парижски, это коротко и вежливо. Например: "мерси, мосье Шванс". От этого можно заплакать.
Карточки вместе с гордой осанкой сделали свое дело. Как то в "Ротонде" к Лазику подошел господин весьма прилично одетый и, приподняв котелок, сказал:
- Вы - Мосье Шванс? Не так ли? Я о вас много слыхал. Я ведь часто захожу в "Ротонду" выпить аперитив. Я живу здесь рядом. Мой магазин унитазов вот там, за углом. Я хотел бы переговорить с вами. Дело в том, что в нашей отрасли теперь кризис, а я все время только и слышу, как богатеют продавцы картин. Мне говорили, что один торговец платил художнику по двадцать франков за картину. Художник умер, к теперь каждая картина стоит сто тысяч. Вот это значит - пустить капитал в оборот. Мне еще говорили, что здесь все художники быстро умирают и это, конечно, торговцам на руку. Вот я и решил немного заняться искусством. Я ищу молодой талант, чтобы рискнуть. О вас говорят, что вы загадка. Это мне нравится. Потом, у вас, простите меня, сложение не богатырское, так что я вправе рассчитывать, что вы, упаси вас боже, очень скоро умрете.
Лазик заметил:
- Да, я тоже так думаю. Ройтшванец, или по здешнему, Шванс - фейерверк, и он моментально сгорает. От меня уже мало осталось - только аппетит, философия и два-три постыдных анекдота. Но что же вы мне предлагаете?
- Я предлагаю вам подписать контракт на всю вашу жизнь. Вы должны изготовлять в месяц пять картин и сдавать их мне. Я вам буду платить по пятидесяти франков за штуку. Но раньше всего я хочу поглядеть на ваши работы.
- Последнего я не понимаю. Как будто вы не знаете палитры Шванса? Прочтите на заборах! Это не холст, а чувствительность, так что все парижские дамы плачут, как у иерусалимской стены, хоть перед ними зеленый кролик или даже ваш автопортрет. Сходство - это позапрошлый скандал. Я ни минуты не думаю, я только теку сам из себя и я пачкаю, как самый гениальный пачкун. Возьмите милиметр - его же нет, это арифметика, а у меня он живет, он трепещет, он уже кусок в золотой раме. В это время, представьте себе, раздастся мой предсмертный кашель. Вы плачете, вы даете мне касторку, вы кричите: "Шванс, не умирай". Но я вежливый оригинал, и я отказываюсь от вашего совета, я умираю. А у вас на руках целый холстяной завод. Вы сразу становитесь Ротшильдом. Это же не глупые унитазы!
- Я понимаю, что вы не хотите показывать ваших работ другим художникам. Но мне вы можете их показать. Право же, я заслуживаю доверия. У меня здесь семнадцать лет магазин. Вот моя визитная карточка: "Ахилл Гонбюиссон".
- Мосье Ахилл, если вы так настаиваете, я скажу вам, что со мной случилась маленькая неприятность. У меня были деньги. Я каждый день ел уток, и я катался в автомобилях через площадь, и я заказывал себе разные карточки, вроде этой. Но потом, деньги случайно закончились, я скрепил мое сердце, я сжал зубы, я понес в мешке все драгоценные картинки и я их заложил у одного торговца рыбьим жиром за жалкие пятьдесят франков. Это же может случиться со всяким, и с Монькиным и с самой Джокондой. Вы мне даете уже за одну штуку пятьдесят франков, чтобы перепродать ее после моей безусловной смерти ровно за сто тысяч, а там лежат сто штук и стоит мне отнести этому рыбьему иску пятьдесят франков, как вы сможете плакать перед всеми шедеврами.
Ахилл Гонбюисон покряхтел, повздыхал и дал Лазику пятьдесят франков.
- Вот, распишитесь Что поделаешь - кто не рискует, тот и не выигрывает…
Вечером Лазик разыскал в "Ротонде" Монькина.
- Я же написал вам в той самоубийственной записке, что вы получите сторицу. Во первых, вот вам адрес замечательного торговца. Вы не глядите, что в окне белое неприличие. В душе у него живописный восторг. Вы сможете продать ему даже вашу автопортретную котлету, потому что я давно не видел такого стопроцентного дурака. А во вторых я сейчас поведу вас в роскошный ресторан и там вы получите какую угодно утку с полным гарниром.
Выпив в ресторане стакан вина, Лазик заплакал:
- Я плачу от красоты! Если на свете существуют, скажем, эта Джоконда и сын Зевса, и вы с вашим портретом, то можно ли не плакать? Я ведь в душе настоящий художник. Сколько раз я мысленно рисовал глаза Фенички Гершанович на фоне гомельской сирени! Уж кто-кто - чувствительный, это я. Я сегодня увидел в одном кафе девушку и я чуть не попал под арабский автомобиль. У нее были глаза до ушей, и губы, как флаг, который я храбро носил в мои счастливые дни. Вы не знаете ли кстати, кто она? Потому что я сейчас решил: я или поцелую ее или умру. Вы же видите, сколько у меня чувства! Я сейчас швыряю краски и она уже дрожит
в моей голове. Да, все это так, только что со мной будет завтра? .. Хорошо умереть от любви, но не от шведской гимнастики, а у этого унитаза вместо рук пулеметы.
На следующее утро Лазик решил сидеть дома и к "Ротонде" не подходить за версту. Но вспомнив глаза прельстившей его особы, он не вытерпел:
- Я пойду на ципочках и я буду все время нырять в подъезды. Пусть я умру, но я хочу увидеть ее перед смертью.
Увы, он увидел не ее, а мосье Гонбюиссона.
- Вы меня обманули!..
- Спрячьте, пожалуйста, ваши пулеметы! Что я могу сделать, если они пропали? Я больше потерял, чем вы. Возьмите карандашик и сосчитайте. Вы потеряли пятьдесят, помножим на один - пятьдесят, а я сто, помножим на пятьдесят - пять тысяч. Вы видите? И я все-таки его не убил, так что положите пулеметы во внутренние карманы. Я плакал всю ночь, у меня распухли глаза. Может быть, я к вечеру поправлюсь и тогда моментально сделаю вам десять полных шедевров, но, конечно, у меня нет ни холста, ни красок, ни кролика, чтоб он мне безусловно позировал. Если бы вы еще раз рискнули…
- Дудки!.. Вы думаете, если вы по карточке артист, а я продаю унитазы, то вы будете водить меня за нос? Я вас могу отвести в префектуру. Я вас могу раздавить на месте. Видите эти руки? Но я сделаю последнюю пробу. Я дам вам холст, краски, модель… Работать вы будете у меня. Под замком. Поняли?
И, сказав это Ахилл Гонбюиссон повел трепещущего Лазика к себе.
- Кого ны хотите писать? Мужчину? Женщину?
- Нет. Это позапрошлый сезон. Я пишу только мясо. Одним словом, я хочу писать кролика, но чтоб он был не в болванском меху, а уже окончательно зажаренный.
Ахилл Гонбюиссон вскоре принес холст, краски, кисти и большого кролика. Он ворчал:
- Выдумщики, эти артисты!.. Вот, едва нашел в колбасной. Знаете, сколько он стоит? Восемнадцать франков!
Ахилл Гонбюиссон запер Лазика и ушел. Лазик поглядел в окно: нет, отсюда не прыгнешь, это почти что научная башня.
Вспомнив назидания Монькина, он стал пачкать красками холст, но краски пачкали, главным образом, его руки. Кисти вскоре поломались. Ничего не получалось - ни собственного портрета, ни кролика.
- Сейчас он меня убьет. Это последние минуты приговоренного Ройтшванеца. Что же, если мне предстоит такая смерть, я хоть скушаю напоследок этот зажаренный банан.