- Вы говорите: услуги, мадам. Каждый служит своей идее. Я - банковским счетам, вы - науке… К слову, вы собираетесь лететь в Россию? У них, я слышал, тоже немало сделано в области пересадок. И ваша поездка представляется мне весьма полезной. Но, как человек сугубо прагматический… уж вы меня извините… хотел бы в этой связи познакомить вас с некоторыми новыми аспектами дела. Так сказать, духовного порядка.
- Вы стали интересоваться духовными категориями, господин Либ? - не удержалась от удивления Валькирия.
Тот, однако, отреагировал довольно сухо:
- Извините, я имею, в виду духовность иного рода, - произнес он почти торжественно и указал сухоньким пальцем на потолок. - Из тех сфер.
- Каких сфер? - довольно бесцеремонно переспросил доктор Рейч.
- Из тех, которые определяют наше существование и вообще величие человека как творения бога. Но об этом вам мог бы более компетентно сказать мой друг пастор Риттель, - отрекомендовал сидящего в кресле священника Генрих Либ.
Священник величественно, словно на богослужении, поднялся с кресла, и тут стало видно, что он высок и крепок телом. Черная сутана туго обтягивала довольно приметное брюшко, белый воротничок сиял элегантностью, оттеняя строгий облик пастора.
- Господин Риттель прибыл из Рима, где имел беседу со святейшим отцом. - Либ взял пастора под руку и с почти фривольной легкостью подвел его к Рейчу и Валькирии. - Прошу познакомиться. Господин Рейч, как вы знаете, готовится к дальней дороге. Ему было бы очень кстати ваше напутствие.
Теперь стало ясно, что Генрих Либ умышленно свел их вместе. И пастор, определенно зная, чего, собственно, от него хотят, придал своему крупному лицу еще более властное выражение и сказал тоном нескрываемого сожаления:
- Мне стало известно, господа, что вы вошли в прямые контакты с русскими медиками. Это верно?
- Да, - твердо ответил Рейч, - мы приняли приглашение и собираемся отбыть в Россию в ближайшие дни. Так сказать, на чисто профессиональной основе.
У Генриха Либа его слова вызвали двусмысленную улыбку.
- Ну… не совсем профессиональной, - вставил он фразу, которую можно было истолковать и как легкий упрек, и как полушутку.
- Да, я знаю об этом, - хмуро кивнул пастор.
- Что вы знаете, господин пастор? - раздраженно спросил Рейч.
Пастор медленно повернул к Рейчу свое тяжелое, обтянутое черной сутаной тело, окинул лицо Рейча оценивающим взглядом, помедлил с ответом и потом, будто не желая отвечать на дерзкий вопрос, заговорил медленно, тихо, словно читая проповедь:
- Святая церковь, господин Рейч, считает, что в ваших намерениях есть определенный элемент антиклерикализма. Даже более того - пренебрежения к богу. Не буду входить с вами в теологические дискуссии, ибо знаю отношение большинства медиков к проблемам теологии. Но, поскольку я прибыл от самого святого отца из Рима, думаю, вам было бы интересно знать его взгляд на данную проблему.
- На какую проблему? - перебил священника Рейч.
- Ту самую, которую вы излагаете в ваших научных трудах и, в частности, в ваших статьях. - Пастор взял с кресла газету и показал Рейчу как нечто опасное, почти угрожающее. - Вот, "Кельнише рундшау". Очень мудрено. И очень смело, господин доктор.
- О своей мудрости не мне судить, господин пастор, - все более раздражаясь, произнес доктор Рейч. - Ну, а смелым - это уж точно, можете мне поверить - никогда не был.
- Нет, извините меня, доктор, - возразил пастор, - в своих высказываниях вы более чем смелы… Вот, например, вы утверждаете, что ваши опыты и опыты русских медиков дают основание надеяться на кардинальный поворот в практике пересадок чужеродных органов. Вы мечтаете - тут так и напечатано: "мечтаете!" - о том времени, когда врачи смогут пересаживать и приживлять к человеческому телу органы всевозможных неразумных бестий. Таких, как обезьяна, собака, лев…
Рейч рассмеялся.
- Что касается львиного сердца, святой отец, то я лично от него не отказался бы. И, надеюсь, многие мои соотечественники тоже.
- Но Римская курия придерживается иных взглядов.
- Почему?
- Мы считаем, что это аморально, господин Рейч. - Голос пастора приобрел злобную резкость. - Недавно в Нью-Йорке толпа верующих чуть не растерзала одного врача, осмелившегося пересадить младенцу сердце бабуина, то есть обезьяны. Человечество на протяжении тысячелетий оберегало чистоту своей крови. - В глазах пастора промелькнула жестокость, густые его брови сошлись на переносице. - Насколько мне известно, вы, господин Рейч, были офицером германской армии и дрались за священную немецкую кровь… И мне очень печально, что вы не верите ни в чистоту германской крови, ни в ее духовную субстанцию.
- Но простите, господин пастор, - мягче заговорил Рейч, - кажется, Римская курия пока что и сама не может определить, где именно находится вместилище этой самой мифической духовной субстанции. В сердце, в голове или, скажем, в желудке…
- Не будем вести дискуссий на эту тему.
- Как вам угодно, господин пастор.
- Что же касается того, что нам угодно… то я хотел бы сообщить вам, господин Рейч, весьма неприятную для вас новость: наш духовный отец в Риме уполномочил меня наложить на вас эпитимию! Да, да, строжайшее наказание за проводимые вами опыты.
- Но за что? - в испуге воскликнула Валькирия.
- За то, что вы ищете контакты с атеистами на Востоке. За то, что вы бросаете вызов нашей церкви и нашей нации…
У Рейча задрожали руки. Он сделал шаг к пастору.
- Уважаемый господин Риттель, времена инквизиции давно прошли. Я не понимаю вашего ультиматума. - Он резко повернулся к Либу. - Мои глубочайшие извинения, господин Либ, но таким тоном со мной еще никто не говорил. - Он взял жену под руку. - Пойдем, Вальки.
- Другого тона вы не услышите, доктор Рейч! - воскликнул пастор.
Но Генрих Либ коротким жестом руки остановил Рейча, прервал запальчивость пастора. Сухо улыбнувшись, он всепрощающе взглянул на пастора.
- Святой отец, я прошу вас извинить неуравновешенность моего друга Герберта Рейча. Эти великие ученые! Что с них возьмешь! Да, приходится прощать гениям, - глядя на Рейча, Генрих Либ взял пастора за локоть. - Передайте святейшему отцу в Риме, что господин Рейч отправляется в Россию не с богопротивными намерениями. Не проклинайте, а благословите его. - В голосе Генриха Либа зазвенел металл. - Он пройдет дорогами, которыми шли наши гренадеры, наши танковые дивизии. Но главное… - тут Генрих Либ обратился к Валькирии, и его голос немного потеплел: - Вы должны помнить, мадам, что мы, немцы, всегда верим женщинам. Будьте же при вашем муже его добрым ангелом-хранителем, не дайте ему совершить ошибки. Его "альфа" должна принадлежать только германской нации!..
Вот что вспомнилось теперь Валькирии. Возможно, Герберт уже забыл тот день, полумрак огромного кабинета, мрачную фигуру пастора с газетой в руке, черную тень угрозы, прозвучавшей в словах священника. Но забывать такие вещи не следовало.
Рейчу не хотелось возвращаться к прошлому.
- Этот кликуша в сутане, похоже, тебя напугал тогда? Вместе с Генрихом Либом захотел взять меня в свои цепкие руки.
- Что поделаешь, Герберт, - вздохнула Валькирия, - другого выхода у нас нет. И тебе надо хорошенько подумать.
Он взял ее за кончики пальцев, пристально взглянул в глубину ее холодных зрачков:
- Ты права, Вальки, - произнес он с болью. - Мне надо очень хорошо обо всем подумать.
Он поцеловал ей руку. Потом коснулся губами ее холодного лба. Коротко, с некоторой чопорностью поклонился - не то иронически, не то с видом виноватого человека - и медленно пошел в дом.
Валькирия осталась. Достала сигареты, села в кресло, задумалась. Машинально взглянула в темную глубину аллеи и вздрогнула. К коттеджу приближался мужчина, в котором Валькирия интуитивно узнала Богуша. Как ни старалась она избежать встречи с ним, он все-таки пришел. Несмотря на такой поздний час.
Она на какую-то долю секунды растерялась, но тут же взяла себя в руки, встала и, гордо откинув голову, с приклеенной к губам улыбкой пошла навстречу.
15
Почему он сам, без приглашения, пришел к доктору Рейчу? Какая причина заставила его это сделать?.. Перед рассветом, когда сон ушел и душу охватило смятение, он понял наконец. Это все из-за Курашкевича, который явился, видите ли, просить прощения. Антон Иванович не мог, да и не хотел, честно говоря, разбираться, в чем считал себя виноватым Порфирий. Может быть, он винился за ту далекую встречу под Харьковом, когда не сумел вывезти из окружения его, Антона? А может, за телефонный разговор с капитаном Сыромятниковым?
Вот оно - прошлое. Колышется, как трясина, хватает за ноги, утягивает, отнимая последние силы, делает тебя безвольным… И давит, давит тяжесть воспоминаний. Видать, и Курашкевич никак не высвободится из этого капкана памяти. Наверное, так устроен человек. Сколько лет прошло, а появился этот западный немец, и душа у Антона Ивановича заныла, словно открылись старые раны.
Лежа в кровати и прислушиваясь к тиканью будильника в соседней комнате, Антон Иванович вдруг различил словно возникший из небытия такой родной голос: "Перед прошлым своим, сынок, мы всегда в неоплатном долгу". Странно. Как он мог услыхать голос отца, который давно умер? Никогда не являлся ни в воспоминаниях, ни в разговорах, а сейчас услышал его. С обостренной четкостью Антон Иванович увидел большую комнату, портрет Шевченко на стене под рушниками, возле дверей, на шкафу, старенькую отцовскую буденновку. Отец стоял около письменного стола, держал очки, протирал их. Он всегда вот так протирал очки, когда сердился. Почему же он сердился?.. А-а, это когда Антон, ученик седьмого класса, отказался с товарищами разгружать уголь для школы. Стояли лютые морозы. Тридцать второй год. Пришел на станцию вагон для Малютина. Двинулись туда всем классом. И только Антон с несколькими товарищами отказался. Сослались на то, что у них есть дело: выпускают, мол, стенгазету. Отец узнал об этом, он был в то время директором Малютинского кирпичного завода. Протер очки, посадил возле себя Антона. Долго глядел на него, а потом сказал глухим голосом: "Стыдно мне за тебя, Антон. Выходит, стужи испугался. Перед прошлым своим, сынок, мы всегда в неоплатном долгу…"
Он имел основания так говорить. В гражданскую он был командиром эскадрона в дивизии Котовского. Преследовали махновцев. На одном хуторе удалось взять в плен группу бандитов. Перед тем, как сдать их трибуналу, отец вдруг увидел среди пленных своего односельчанина, Парфена Гуслистого. Сделал вид, что не узнал его. Но тот явно обрадовался, сказал, что хочет дать ценные показания. Конвоир, приведя бандита к командиру, так и сказал: "Вот гнида к вам просится, товарищ комэск. Говорит, имеет какие-то сведения. Допросите или нет?" И комэск Богуш приказал ввести своего односельчанина. Поговорили с ним с глазу на глаз, в пустой комнате. Вот так сидели друг напротив друга и говорили. "Как же ты, Парфен, влип в эту мерзость? Где ж твое сознание?.." Хотелось комэску докопаться до глубин души бывшего товарища. Напомнил Парфену, как денно и нощно батрачили его родители, гнули спину на пана, как растили семерых детей в скособоченной хибаре, надежду лелеяли, а старший из сыновей вдруг поднял кровавую саблю на эту самую власть. "Где твой разум, Парфен? Или ты совсем его растерял?.." Парень сидел пригнувшись, будто старый, червивый гриб, иногда выдавливал из себя покаянное: "Черт попутал…" Наконец отважился поднять глаза, сверкнул из-под нависшего чуба слезами и, прижимая к груди черные руки, стал вымаливать у комэска Богуша пощаду. И такой горечью был наполнен его дрожащий голос, что комэск поверил бандиту. Может, и вправду что-то затуманилось в голове у парня. Пусть искупает свою вину перед бедняцким родом. "Примем тебя в эскадрон, - сказал ему. - Дадим оружие. Только смотри: если хоть раз кинешь взгляд в сторону леса, если обидишь кого в селах или погреешь руки на трофейном имуществе - пуля тебе без суда и следствия!"
Но той же ночью Парфен заколол часового и умчался на пулеметной тачанке к своим лесовикам.
Дорого обошлась Ивану Богушу его доверчивость. Дело передали в трибунал, спас сам товарищ Котовский, взял под личную ответственность боевого комэска. Иван Богуш поклялся товарищам: умру, а злодея поймаю, не избежать ему революционной кары.
Парфен оказался бандитом опытным, изловить его было не просто. Однажды узнал Богуш, что в одном из дальних сел затевается ярмарка, где непременно должен быть Парфен. Тем более, что в этом селе жила его зазноба Катерина. Рассказывали, что была она певунья, веселая, красоты небывалой, окрестные парни по ней сохли. Однако она никому не отдавала предпочтения. "Только за того выйду замуж, кто меня за границу увезет, - хвасталась перед подружками. - С моей красотой только по заграницам жить, в шелках-бархатах ходить". Не очень, правда, спешили к ней с хлебом-солью заграничные женихи. Один деникинский офицер подхватил было красавицу на горячего коня, да скинул после первого же привала, еще и пощечин надавал за то, что не захотела осчастливить его без венца, чуть нос ему не откусила. Так, по крайней мере, рассказывали бабы из того села, где стояла деникинская часть. В ту пору и появился со своей бандой Парфен. Сказал, что условие строптивой красавицы принимает, будет ей заграница, он уже и золото припрятал до удобного случая, сам Нестор Иванович оказывает ему покровительство. Одним словом, только и разговоров было по окрестным селам о том, что скоро Парфен посватает красавицу Катьку.
У Ивана Богуша сразу созрело решение. Командование его план одобрило.
И вот с самого рассвета начали сходиться, съезжаться на ярмарку люди из дальних и близких сел. К полудню уже вовсю жарило солнце, пыль стояла тучей, ревела скотина, вот и лирник тронул струны, а в другом месте слышно пьяненького дедка, который затянул "Ой, у лузи…" Мирная жизнь, спокойно у людей на душе, про лютых бандитов и не вспоминается, Врангель разбит, мужики стали понемногу возвращаться в свои хаты. Кому могло прийти в голову, что махновская гнида затаилась неподалеку и только ждет удобного момента, чтобы пустить кровь человеческую…
Иван Богуш в простой свитке и смушковой шапке, надвинутой на самые брови, бродил по ярмарке, узнавая своих переодетых эскадронцев. Ему доложили, что бандиты стянули большие силы, раза в три больше, чем рассчитывал Иван Богуш. Вот они - окружили самогонщицу, регочут нагло и пьяно, лузгают семечки, цепляются к девкам, вынюхивают, нет ли на торгу хлопцев Котовского.
- У Катерининой хаты наши дежурят постоянно, - доложили Богушу. - Сама Катерина дома с матерью, хозяйством заняты. Из трубы дым валит, видно, гульбище будет, потому что дровами затопили.
- Значит, большую компанию ждут, - сделал вывод Богуш. - Вот там мы их и прихватим. Я пойду туда первым.
Переступив порог низенькой хаты, Иван Богуш перекрестился на угол с образами и огляделся. Посреди стоял большой стол, к нему были придвинуты лавки. Вся белая скатерть была заставлена мисками, глазурованными глечиками, бутылками. Старенькая женщина хлопотала у открытого зева печи, шуровала в ней ухватом, переставляя горшки, макитры.
- Бог в помощь, - поздоровался с ней Богуш, старуха вздрогнула и взглянула на Ивана недружелюбно. Но он с демонстративной почтительностью еще раз перекрестился на образа. - Вижу, больших гостей ждете в дом, хозяюшка?
- Кому гости радость, а кому - горе, - сердито отозвалась она, и в ее словах прозвучала нескрываемая тоска. - Не те времена, чтобы гостями заниматься, добрый человек.
Иван еще раз пристально посмотрел на старуху, уж больно знакомыми показались ему ее сердитые, быстрые глаза, сверкнувшие из-под надвинутого на лоб черного платка, этот высокий сварливый голос. Чтобы проверить свою догадку, он продолжил разговор.
- Уж не свадьбу ли затеяла, хозяюшка?
- А! - отмахнулась старуха. - В наше время пулей женят, а саблей венчают. Нет теперь настоящих женихов, всех проклятый германец сгубил, только калеки пооставались. Да еще всякие тут… - она понизила голос и оглянулась на дверь.
Богуш помимо воли улыбнулся. Да, теперь он узнал тетку Мотрю, мать Катеринину, ворчливую соседку их, Богушей, из Шаблова. Вот, значит, куда ее судьба-то забросила… А Катря, которую он за косы дергал, выходит, и есть эта самая красавица - Катерина, невеста бандита Гуслистого… Вот оно что!..
Иван заметил в углу сапоги.
Две винтовочные гильзы на окне.
На крюке у дверей, где висело всякое женское барахло, - змеистая здоровенная нагайка.
- А хозяин твой, поди, на ярмарке? - как само собой разумеющееся спросил Богуш.
- Мой хозяин в плену у германцев, - помрачнела старуха и отвернулась. Письмо еще в шестнадцатом году от него было.
Все стало понятно Богушу. Он еще раз внимательно оглядел комнату: сапоги, нагайка, патроны…
Спросил приветливо, как о давней знакомой, где же сама Катерина?
У женщины удивленно поднялись жиденькие брови.
- Ты что же, добрый человек, знаешь мою Катрю?
- Даже за косы таскал, - усмехнулся Иван. - Ну что, тетка Мотря, так и не признаешь меня? Ну-ка, погляди внимательней.
- Постой, постой!.. Да кто же ты такой? Может, ты из пленных?..
- В плену побывать не доводилось, а Катьку твою за косы тягал, - ответил Богуш и скинул с плеч свой мешок. - Еще когда вы в Шаблове жили. Мы же с вами через тын вприсядку соседствовали. Старуха захлопала глазами.
- Иван!.. Богушев!..
- Он самый, тетка Мотря. Ай, узнала!
И тут старуха дала волю своей радости, всхлипнула, потекла патокой слов, жалобными приговорами, горькими сетованиями на судьбу.
Ухват забыт. Это ж какая радость! Сам Иван Богуш в ее хате!
Не знала, где усадить гостя, чем угостить. Рада бы к столу - да не смеет, а за порог вынести сладкий кусок - люди засмеют.
- А что к столу не зовете? - с укором спросил гость. - Думаете, ваши постояльцы меня в свою компанию не примут? А если мы их хорошо попросим, а, тетка Мотря? Может, согласятся?
- На кой черт они тебе, Иван? - зашептала старушка с испугом. - Человек ты свой, не буду тебя обманывать… Это же такое горе на наш дом! Такое горе!.. Третий день тут гуляют. Самогоном заливаются… Прямо не знаю, что с ними делать…
- А Катря, значит, с ними заодно?
- Сохрани господь! - перекрестилась хозяйка. - Ее не трогают, потому что старшой ихний… такой плюгавый, с патлами, как у Нестора Ивановича… совсем одурел от любви к Катерине. Уговаривает бежать с ним за границу. Деньги, говорит, имеет большие, везде свои люди, сам пан атаман Нестор Махно поможет. А она ему свое: "За границу поеду только законной женой". "Так давай поженимся!" - "Нет, - отвечает ему Катерина, - ты, Парфен, вне закона стоишь, тебя наша власть не признает, и поэтому брак будет ненастоящим…"