За забором что-то менялось. Лай своры расстроился, послышался строгий окрик, визгливо заскулила одна из собак. К нему шли, и ничего не оставалось делать, как идти навстречу и объяснять свое появление. В конце концов не ради себя он старается. А насчет жизни и смерти - это еще как сказать. Кто знает, какие раны больнее…
Серега ожидал увидеть угрюмого, бородатого дядину, под стать избе, но в узкий раствор калитки боком протиснулся приземистый, кряжистый мужчина с обнаженной головой, в дождевике, наброшенном прямо на белую нательную рубаху. Лицо мужчины, бородатое и раскосое, заведомо улыбалось, будто он встречал долгожданного гостя. А когда присмотрелся - улыбка подувяла и глаза, затаясь меж растянутых век, уставились на Сергея.
- Здравствуйте. Вы будете Харитон Семенович? - поспешил заговорить Серега.
- Он самый.
- Я к вам от Ивана Баракина, знаете такого?
- Знаем, знаем… А я-то смотрю, машина навроде его. Что ж такое с ним стряслося?
- Да глаз веткой повредил. Лечится. А вам он привет передавал и просил в одном деле посодействовать.
- За привет, значит, спасибо, и ему кланяйтесь. Давненько Ваня не наведывался, давненько… А что ж за дело такое? - глаза Харитона Семеновича еще сильнее прищурились, улыбка семечной шелухой пристыла к губам, почти скрытым в пегой бороде.
И Сереге не ко времени вспомнился рассказ Ивана о его последнем посещении деревни. Благодарственный хлеб-соль за горючку Харитон Семенович выставил, отменным первачом угощал, а в дорогу, для дружков-товарищей, какой-то тухлой подсунул. Ребята потом плевались. А Иван оправдывал магарычника своего: мол, в темном чулане, должно быть, не ту четвертушку ухватил. Но Серега, глядя на хитроватое лицо охотника, подумал, что навряд ли он тогда ошибся в темном чулане. И уже без особой надежды на успех протянул радиограмму и начал пространно и сбивчиво разъяснять, что к чему.
Харитон терпеливо слушал, поглядывал то в листок, то на Серегу, понимающе кивая головой и приговаривая:"да-да… это можно, это можно… конешно-конешно… При каждом его кивке мелькала мучнистая плешина макушки, подтверждая основательность и достоверность бороды, и Серега невольно ощутил бутафорность своей трехмесячной поросли на лице, не устоявшейся ни цветом, ни формой. Как в следующую минуту, впрочем, пришлось ему убедиться и в бутафорности сочувственного облика и понятливости Харитона Семеновича. Дослушав до конца и откивав, отподдокав свое, тот вдруг весело заговорил:
- Иванова ухажерка, значит, приезжат, а ты встречать ее? Дела, дела-а… Что ж это он козлу капусту доверил. - И неожиданно гыгыкнул и заговорщицки подмигнул левым глазом, правый же его глаз оставался жутковато неподвижным, смотрел в упор и не смеялся.
Серега с недоумением слушал Харитона: "Либо этот дядя и вправду не все буквы знает и глух на оба уха, либо…"
Харитон меж тем, довольный произведенным впечатлением, оживленно продолжал игру в испорченный телефон:
- Ну да не робей, не робей. Дело молодое… Я, бывало, без осечки, дай токо на мушку словить… Иван знат, я ему откровенил… Да что стоим-то, в избу пошли. За столом с медовухой разговор ладней править… Нынче поговорим, отночуем, а поутру мотор поглядеть надо, захлебыват больно. Я уж к Мите Богомазу наладился было, он спец у нас по железкам. Ну коль ты тут случился, с тобой и поглядим. А там и в поселок сплавимся. Мне самому туда завтра надо…
Последняя фраза, кажется, прояснила Сереге ситуацию: ему под видом непонимания и радушного гостеприимства хитромудро отказывали. Он с трудом оторвал взгляд от неподвижного глаза Харитона и уже без робости, внутренне рассердясь, не стал вдаваться в объяснения, а сухо перебил:
- Ехать надо сегодня, завтра будет поздно.
- Ах да, ах да - завтра двенадцатое. Вот незадача. Как же я запамятовал. Илья ж токо гремел. Нынче ж баня… Тогда конешно…
Харитон Семенович все больше утопал в каких-то бессвязных, непонятных фразах, и Серега снова перебил его:
- Может, подскажете, у кого мотор не захлебывается? - И с надеждой поглядел в глубь деревни.
- А и подскажу, конешно, подскажу, - еще больше оживился Харитон Семенович и тоже глянул вдоль улицы. - Мотор-то, знамо дело, у каждого есть, да вернее всего у Мити Богомаза будет. У того целых два: свой да казенный. Он к реке приставлен, воду зачем-тось меряет… Для науки, говорит… А что ее мерять - бежит себе и бежит. Да и то сказать, какое дело ему тут ишо найдешь. Охотник с него никакой, не то что отец, царствие ему небесное. Первый белкач был. Да в запрошлу зиму бог за одну ночь прибрал всех под корень. Угорели. Митя в городе промышлял. Приехал, а в избе пять гробов: дед с бабкой, мать с отцом и братец меньшой, Акимка. Схоронил возле дома да так с ними и остался. Должно, после того и… В общем, глянешь на избу, сам докумекаешь, что к чему…
Харитон Семенович вдруг смолк, посуровел лицом, задумался. Серега, пораженный известием, тоже молчал. Раздражение на хитрость Харитона прошло, зато свои сомнения вернулись: стоит ли еще страдальца Митю беспокоить? Но все же спросил:
- Как найти его?
- Митю-то? Да просто. Прямо езжай. От воды крайняя изба, ее ни с какой другой не спутаешь, - опять загадочно повторил он, не называя больше примет Митиного подворья. И, поколебавшись, словно что-то еще хотел сказать, вернул радиограмму.
Серега не стал больше ждать, что еще скажет Харитон Семенович, сел в "газик" и, громко рыкнув мотором, въехал в деревню. Последний раз мелькнула кивающая голова Харитона Семеновича, и с новой ярью выплеснулся вслед лай своры.
V
Минув несколько дворов, вольно стоявших по обе стороны то ли улицы, то ли широкой лесной просеки, машина вынесла Серегу на взгорок, и он невольно притормозил перед распахнувшимся простором, весь подавшись вперед.
Глаза, до ломоты уставшие все время видеть перед собой рыхлые, разорванные стены леса и низкий потолок неба, жадно потянулись взглядом за уходящей вдаль и пропадающей в первой сумеречной мгле тайгой. Она была темнее неба и единой тучей выкатывала, выплывала из-под его серой хмари, как огромный прошлогодний осиновый лист, делясь по центру черешковым прожильем реки. По ее извиву Серега скользнул взглядом к самому основанию взгорья, на котором располагалась деревня, и вздрогнул, ослепленный, зажмурился. Открыл глаза - видение продолжалось: слева внизу, куда сворачивала дорога, на полпути к реке, посреди хмари, сумрака, серости - исходило сиянием, горело красками, дышало светом уединенное подворье…
Такое действительно трудно с чем-либо спутать. Да и глазам своим не сразу поверишь. И, уже не отрывая взгляда от Митиного двора, Серега отпустил машину с тормозов, и она медленно, без помощи двигателя, а лишь под его тихое утробное урчание стала скатываться под уклон. По мере сближения охристое, солнечное свечение двора ярчало и распадалось на отдельные детали. Голубые окрайки крыш избы и сарая с огнистыми высветами и темными сгустками краски постепенно светлели, в них просачивались розовые закатные полосы, согревающие снизу вереницу облаков, у которых вдруг проступили вытянутые шеи и застывшие на взмахе крылья. Крыши жили памятью о солнечном небе… И все подворье источало неистовую солнечность - и забор-река, и поляны стен, и огромное кострище одного из строений, горючим шалашом охватившее ствол могучей темной ели…
Дорога шла наискось по склону, и дом как бы разворачивался перед взором Сереги, являя всего себя, поражая воображение…
Сейчас бы вместо урчанья мотора музыку - светлую, раздольную - голоса арф и скрипок… Душа Сереги напряглась в ожидании их и не утерпела - распахнулась, выдохнула, выплеснула ликование строками из детства:
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят…
И он повторил их несколько раз, как припев и как припляс, потому что руки его уже сами по себе отбивали по рулевому колесу в такт стихам и все тело отозвалось, ожило.
Но все ликование вмиг угасло, когда из-за избы один за одним вышли навстречу Сереге пять ряженых крестов, по-человечьи распахнув перекрестья-руки, и несколько тягучих мгновений ему казалось, что он катит в их объятья. Серега онемело сцепил пальцы на руле, и рассказ Харитона Семеновича с новой силой уколол его трагедией Митиного двора, а все увиденное повергло душу в смятение.
Как объяснить, как совместить этот безумный выплеск ярких, радостных красок с бедой?!
Дорога уклонилась вправо - и кресты, как по команде, стали поворачиваться в профиль, и стволы их, облитые разноцветьем красок, как бы закручивались в витые новогодние свечи. И они горели несгораемым огнем памяти и, тем как-то успокоив и примирив Серегу, снова скрылись за избой…
Вплотную к воротам Серега не стал подъезжать, остановил "газик" поодаль, чтобы не следить на лужайке придворья, густо затянутой травкой-муравкой. На ней не было видно ни машинного, ни тележного следа, лишь от калитки чуть приметно, не обнажаясь до земли, тянулась легкая тропка. Робея, шел по ней Серега. Но это была уже другая робость. Робость восхищенного человека. И не будь у него сейчас повода, Серега, пожалуй, все равно бы зашел в этот дом, и не ради одного любопытства…
Волнение, охватившее его само по себе, снимало всякие условности, вытекающие из незнакомства. Так бывает: в кино или в полюбившейся книге озарит тебя чья-то судьба - и ты ощущаешь родным человека, и, кажется, встреть его на улице, просто подойдешь и скажешь: "Здравствуй!" И хорошо, хорошо станет на душе.
И Серега представлял, как встретит его Митя печальным взглядом, как выслушает его просьбу и задумается… А потом скажет-выдохнет: "Раз надо, значит, надо", и они отправятся в ночной путь по реке. И это далее здорово, что она будет не такой ярко-голубой, струящейся в оранжево-зеленых берегах, какою сочится Митин забор; чем суровее и опаснее дорога, тем ближе и откровеннее спутники. Эта ночь может быть похожей на ту исповедальную у костра с Прохоровым… Серега сам выскажет Мите все-все, чем полнится душа, и не сомневается ничуть, что встретит ответное сочувствие. Потому что человек, умеющий так радоваться краскам, просто не может не понимать, не принимать близко и открыто боль, сомнения и радости другого человека.
Серега невольно засмотрелся на фасад избы. При мимолетном взгляде могло показаться, что здесь вволю порезвилась детсадовская компания, изливая в пестрых красках и неверных линиях всю свою необузданную фантазию, счастливо не ведающую пут привычного, нормального, заученного. Светло-коричневые остролепестковые ромашки сплетались с лиловыми асимметричными маками и оранжевыми колокольчиками; зеленые то ли ветви, то ли руки охватывали снизу длинными стрельчатыми пальцами наличники окон и тянулись вверх, удерживая на себе всяких виданных и невиданных птиц и зверушек. Но, всматриваясь, Серега смутно улавливал, скорее ощущая, нежели понимая, необъяснимое единство, осмысленность всей этой пестроты красок и причудливости линий, костровым пламенем устремившихся вверх, под створ кровли. И, ощутив это, различил под самым коньком крыши восходящий бледно-голубой лик старца, но не с иконовой утонченностью, а с крупными человеческими чертами…
Дивясь открытию, Серега засмотрелся и не сразу заметил, что за ним уже наблюдают. У раскрытой калитки стоял парень в грубом сером свитере и темных вельветовых брюках, заправленных в черные резиновые сапоги, а рядом, у ног его, сидел коричневый лопоухий пес. Должно быть повинуясь уличному инстинкту самосохранения, Серега сначала задержал внимание на собаке. Желто-карие глаза источали на него спокойный, любопытствующий взгляд. Вся ее поза говорила о миролюбии и достоинстве.
- Не опасайтесь Каштана, он у нас умница, зря голоса не подаст, не то что кусаться, - сказал парень, приветливо улыбаясь, и шагнул навстречу Сереге.
Пожимая широкую, с легкой мозольной шершавинкой ладонь, Серега с интересом вглядывался в лицо парня, сразу же показавшееся ему чем-то знакомым и в то же время полностью разрушившее его представления о Мите, которые успели сложиться за эти несколько минут, насыщенных столь яркими впечатлениями. Вместо образа печального, с тонкими чертами страдальца земного, парень, которому по всему положено Митей быть, рукотворцем этого острова Буяна, представлял собой жизнерадостное добродушие. Природа не поскупилась на материал, выкраивая его. Черты лица его в оценке требовали степеней превосходных - лобастый, носастый, губастый, бровастый, скуластый. Все грубо, зримо, но соразмерно и потому без тени уродства, с подкупающей простотой и открытостью.
И все же не внешность, а сквозящая радость до смущения, до виноватости, которой полнились в нем и голос, и улыбка, и взгляд, приводила Серегу в замешательство, и он невольно спросил:
- Вы Митя Богомаз будете?
Смущение парня усилилось, и от этого он улыбнулся еще шире, выказывая крупные ровные зубы:
- Митя буду я… Только Сосновы мы. Сосновы среди елок, - шутливо кивнул он в сторону леса. - А Богомаз - это прозвище. Деда еще окрестили им. Он иконки расписывал на досуге, вот и наградили…
Настала Серегина очередь по уши окунуться в смущение, и он мысленно ругнул Харитона Семеновича за невольный подвох. Словно подслушав его, Митя добродушно пришел на выручку:
- Это вас Харитон так информировал по привычке? Слышно было, как возле его двора становились. Собачки вон до сих пор уняться не могут. У нас тут по звуку можно все понять - чей петух кричит, чья кошка мяукает. А машина - гость редкий. Но два раза до этого вы уже были?
- Да нет, это другой…
- Я даже подумал: не завелся ли у Харитона родственник среди геологов? Раз подъехал - застрял у него, другой - тоже… А сегодня, слышу, прорвался сквозь Семенычеву заставу. С него ж у нас деревня начинается… Мы вроде как портовые, у реки, а он сухопутный край держит. Но себя началом считает, а нас краем… Помню, с отцом под веселую минуту до хрипоты спорили, с какого двора деревня начинается. Отец подзадоривает, а Харитон на полном серьезе горячится. И смех и грех. Не любит первенства уступать ни в чем. Он последний признал отца лучшим охотником. И то уж на поминках. Разрыдался как женщина, каялся, что завидовал, и признал. Сильно горевал. Все тогда горевали…
Митя замолчал. И лицо его, миг назад сиявшее приветливой радостью, вдруг стало растерянным и беззащитным, как у близорукого, потерявшего очки. А там, где только что светилась улыбка, залегли тени. И весь Митя стал похож на большого обиженного ребенка, который вот-вот расплачется.
Возникшую паузу нарушил пес. Тревожно проскулив, он ткнулся мордой в Митины колени.
- А? - встрепенулся Митя. - Не буду, не буду, - сказал он собаке и потрепал ее между ушей. - Не любит, когда я горюнюсь, - сказал уже Сереге и, с невеселой улыбкой сгоняя тени с лица, спросил: - Харитон Семеныч о нашей беде вам поведал?
Серега молча кивнул.
- А о наших радостях, видно, смолчал?
Серега ответил вопросительным взглядом.
- Ах ты, Семеныч, Семеныч… Ах ты, батько крестный… - Лицо Мити вновь оживилось. - Пойдемте, пойдемте.
И, приобняв левой рукой Серегу за плечи, он ввел его во двор, такой же зеленотравый, как и придворье, но с мощенными речником дорожками, тянувшимися к крыльцу и другим хозяйским строениям.
Ноги с непривычки сторожась ступали по булыжной тверди. Проходя мимо трехоконной стены, дышащей притомленным жаром красок, Серега искоса скользил по ней взглядом и высмотрел в голубых пятнах под крышей один за одним два мужских и два женских лика. Причем все мужские, как и первый старческий на фасаде, несомненно несли выразительные Митины черты, этим все сразу проясняя.
Перед скоблеными ступеньками крыльца Серега застопорился, озадаченно глядя на свои заляпанные грязью сапожищи. Потер их о прутяной коврик, потом о рогожицу. Но Митя, приметив его замешательство, подтолкнул под локоть с веселой присказкой:
- Снег не беда, грязь не беда, а плох гость без следа…
Так бок о бок миновали они просторные сенцы, пахнувшие сушеными травами и свежестираным бельем. Митя распахнул дверь в избу и весело крикнул с порога:
- Хозяюшка, встречай гостя дорогого…
Цветастые занавески на входе в горницу распахнулись - и вместе с детским басистым плачем в прихожую вышла невысокая женщина, держа на руках спеленованного мальца, который громко выражал свое недовольство, невзирая на торжественный момент встречи гостя, когда, как известно, в доме прекращаются самые горячие внутренние распри и все лица освещаются миролюбивыми приветливыми улыбками. Но полугодовалый малец еще не ведал о таких маленьких хитростях взрослых и требовал что-то свое во всю глотку.
Серега, шагнув через порог, остановился у двери, не в силах ступить на чистые половицы, поджелтенные светом керосиновой лампы с пузатым стеклом.
Митя прошел к хозяюшке, обнял ее за плечи и так, всей семьей, приблизился к гостю.
- Знакомьтесь - Любушка и Акимка, - сказал он, сияя. - И Любушка, и любовь, и счастье - все тут в полном наборе, - добавил нежно и не удержался, прикоснулся губами к ее виску и заключил в объятья сразу обоих - и мать и сына.
Серега, не привыкший к такому открытому излиянию чувств, лишь смущенно улыбался, глядя на них, не зная, как реагировать, что говорить. А из-за руки Мити, из-за кокона орущего Акимки счастливо и виновато смотрели на него большие глаза Любы, как бы извиняясь за всех сразу: и за Митину несдержанность, и за неурочную крикливость сына, и за себя, хозяйку, застигнутую врасплох.
Митя же, вобрав в свои широкие ладони кукольный сверток сына, приподнял его над головой, провозглашая:
- Шуми, шуми, Соснов бор!
То ли от измененного положения, то ли почувствовав мужские руки, Акимка разом захлопнул рот и округлил глаза. Сверху на Серегу глянули две облитые дождем черничины, а бровные дуги мальца, подковка носа и разрез губ подтвердили, что Соснову бору еще шуметь и шуметь на земле.
Люба, оторвав пугливо влюбленный взгляд от сына, вновь обратила его на гостя и протянула руку: "Здравствуйте, Люба", еще раз назвалась она, подчиняясь ритуалу знакомства.