К реке шли теми же улочками и проулками, какими возвращались вечером, и так же молчали, словно этот путь стал для них ритуальным маршрутом. Позже об этих минутах Оля скажет, вернее, прошепчет: "Сначала мне казалось, что ты умеешь только много и смешно говорить… Но ты так хорошо молчишь, что мне кажется: я слышу все-все твои мысли…"
Молчание это было и впрямь состоянием необыкновенным. Думалось о многом мимолетно и светло. Чувствовалось что-то неведомо большое-большое и верилось, что и притихшая рядом душа чувствует созвучно и соразмерно твоей…
В лодке это состояние обрело иные оттенки. Оля, кутаясь в кофту, сидела в каких-то полутора метрах к нему лицом, но сумерки сначала как бы отдаляли ее, а потом с каждой минутой черты ее проявлялись все ясней и ясней, и Сереге казалось, что расстояние меж ними неудержимо сокращается и вот-вот настанет момент, когда она будет совсем-совсем близко… И рука его невольно сообщала двигателю все большей больше оборотов, и лодка все ускоряла свой бег, стремительно приближаясь к темнеющему вдали острову. И все было в сговоре с его желанием: и могучее движение воды, и торжественное сочение света, и непрерывная песня мотора, утверждавшего на пределе своих возможностей ликующее "да-а-а!".
Уже совсем рассвело, когда Серега заглушил мотор, и лодка, мягко прошуршав дном о песок, причалила на отмели. Оля, сидевшая неподвижно, покачнулась и привстала, озираясь. До песчаной косы острова оставалось еще с десяток метров воды, и Серега, быстро разувшись, спрыгнул за борт. Оля стояла в нерешительности, и он сделал наконец эти долгожданные два шага и "догнал" ее и не просто коснулся, а подхватил на руки и приподнял над водой. Испуганно ойкнув от неожиданности, Оля обхватила его шею руками и прижалась всем телом. Впервые так близко увидел ее глаза. В их взгляде не было ни протеста, ни испуга. Одно удивление, как вопрос и ответ, переполняло их…
Но еще ближе, еще притягательнее были губы ее. Несколько мгновений он весь был охвачен мыслью только о них… Он знал, что теперь обязательно коснется их, и все же не решался сделать последнее движение. Вот и сторожевой взгляд погас: Оля закрыла глаза и как-то вся расслабилась, потяжелела… И Серега, боясь уронить ее, еще крепче прижал к груди, и губы сами собой встретились, и он поспешно зажмурился, словно свет погасил.
Прошло несколько тягучих, настороженных мгновений, прежде чем ее губы ответили и согласно шевельнулись, а руки ожили на плечах, на шее, на затылке… Лаская, они словно раскачивали, раскручивали голову, и она пошла, пошла плавными кругами, а за ней и все тело, немея, теряло вес. И Люськино шутливое предостережение неотвратимо сбывалось: они стремительно тонули на мелководье.
Пожалуй, Серега не мог бы с полной определенностью сказать, сколь долго тянулось это хмельное погружение. Но когда вновь ощутил под ногами зыбучее дно, тело отозвалось литой усталостью, и он с радостным ужасом подумал, что уже не в силах сделать эти несколько шагов к суше, и покачнулся, с трудом извлекая ноги, увязшие в песке.
Оля открыла глаза. Затуманенный взгляд был приветом ему и ободрением. Но тут же глаза ее оживились, и она с возгласом: "Ой, солнце!" - подалась вперед, легко соскользнула с рук, ухнула обутыми ногами в воду, еще раз при этом ойкнув, и побежала к острову с веселым повизгиванием, выдергивая ноги из воды, точно обжигаясь о нее, как о крапиву. Серега остался стоять у лодки, справляюсь с радостным волнением, и навсегда запомнил Олю бегущей к солнцу, которое только-только полнолико выяснилось из-за орозовелой кромки горизонта.
Начинался день. Так хорошо начинался.
Достигнув суши, Оля заплясала на песке, выкрикивая ликующе: "Земля! Земля! Солнце! Солнце!" Это было так непохоже на нее, степенную и медлительную, что у Сереги даже промелькнуло сомнение: уж не Люська ли объявилась на острове и выплескивает радость свою пробуждающемуся миру?.. Но это была Оля, какой ему еще не доводилось видеть ее за летучие шесть дней и вечеров. Впрочем, он и в себе ощутил незнакомое чувство уверенности. Раньше, когда ему случалось целовать девчонку, он долго потом не мог встречаться с ее взглядом, словно совершил что постыдное, запретное. На Олю же смотрел во все глаза, и каждый возглас ее отдавался в сердце счастливым эхом, и ему самому хотелось прыгать рядом с ней и кричать во всю мочь. И в то же время он был преисполнен могучей степенной силы, удерживающей его от простого ребячества.
Перекинув через плечо причальную цепь, под бурлацкое: "Эй-да-да, эй-да!" - Серега выволок на сушу довольно тяжелую для одного шлюпку и, переводя дух, почувствовал себя небывало легко и освобождение, будто ступил на землю, где нет сомнений и условностей, где словом и действием выражают лишь то, что думают и чувствуют, где тебе радуются так же открыто, как радуешься и ты…
Остров откровения - извечная мечта душ чувствительных и влюбленных. Утопия для будничного людского общежития. Праздник любящих, умеющих пребывать на своих иллюзорных островах и среди неспокойного, нервного моря житейского…
Им повезло обрести этот остров в пространстве и времени.
А все было очень просто…
Перво-наперво они осмотрели свои владения и, к великой радости, обнаружили, что остров воистину необитаем. Будничный день уберег его от людского нашествия, зато следы прошлых выходных в виде консервных банок, бутылок, обрывков газет и пробок то и дело попадались им на глаза, и они терпеливо хоронили мусор в землю, помня, что "свою планету" нужно приводить в порядок.
Следующим ритуальным явлением был костер. Хотя солнце пригревало, обещая знойный день, отказать себе в созерцании живого огня, в запахе дыма и печеной картошке было просто невозможно. И потом, костер на двоих всегда что-либо значит. Пожалуй, у каждого таежного костра Серега вспоминал именно этот островной. В Олиной жизни оказалось до обидного мало костров. Дворовые ребячьи, пионерские в лагере, дачные - когда мусор жгли… И ни разу самой ей не довелось дать жизнь большому огню. С каким почтительным вниманием слушала она нехитрые наставления Сереги о кострах, как торжественно, затаив дыхание, подносила горящую спичку к маленькому шалашику-запалу, и какая детская радость озарила ее лицо, когда он дымнул, потрескивая, и вошел в первый рост огневой.
Эта чистая радость-удивление, радость-открытие, восхищение, еще много раз будет озарять ее лицо в этот день. И когда они в туземном одеянии за какой-то десяток минут обходили "свою планету" или совершали вокруг нее "мореплаванье" и Оля впервые самостоятельно управляла лодкой, и когда налаживали солнечные часы, будто собирались пробыть здесь вечность, или пытали счастья в рыбном промысле…
Правда, рыболовное счастье им как раз и не улыбалось. Зато сами они только этим и занимались: встретятся взглядами - и улыбка во все лицо. Беспричинная, говорят, улыбка. Какая ж беспричинная, если он - милый сердцу человек - во веки веков был главной причиной всех радостей. Глазам, конечно, не до поплавков в такую минуту. Сладкая неодолимая сила влечет друг к другу. Не заметишь, как захлопнется желанный капкан объятий, и только розовый-розовый свет в зажмуренных глазах… Очнутся, лески распутают - и до следующей улыбки беспричинной… Верхняя Олина губа еще больше припухла, петушком смотрит. После каждого поцелуя Оля трогает ее пальцами и делает смешливо-испуганные глаза. И такая она при этом вся на себя вчерашнюю непохожая, что Сереге кажется - и не она вовсе была. И что именно эту Олю - улыбчивую, доверчивую, с нескрываемым восхищением взирающую на все вокруг и на него, Серегу, словно он заново преподносит ей весь этот вольный мир, - именно такую Олю он знал всю свою жизнь. И ни разу за весь день не моргнула душа тенью сомнения: какой-то будет она завтра?.. У влюбленности счастливейшее свойство - безоглядность. В том и сладость ее, сила могучая.
В последний раз, когда зычный голос сирены проходящей мимо "Ракеты" застиг их в объятиях друг друга, они уже не стали распутывать лески. Упали на песок, хохоча от смущения, и в синеве небесной спрятали взгляды свои от десятков любопытствующих глаз. Небо было знойно-пустынным, и, глядя на него, снова легко представить себя уединенными.
Оказывается, какое это увлекательное занятие - лежать на песке, распахнув руки, словно открыв объятие миру всему. И душа, расширяясь, принимает в себя его весь, без остатка. И только сам он не в силах вместить беспредельную радость твою…
Радоваться миру и себе в нем - какая это окрыляющая и обессиливающая работа сердца.
Так и не распутав, он снял тогда лески с временных удилищ, и лежат они теперь где-то в его школьном письменном столе. В то время не задумывался о них, а вот сейчас, через год, вспомнились, и даже с каким-то подтекстом.
И "кругосветка" их не обошлась без приключений. Туча средь ясного дня подкралась незаметно. Шла она с низовьев Дона по-над руслом и была не обычной дождевой развалюхой, а громоздилась многоэтажно. Краевая синь ее сгущалась к центру до черни, и под самым брюхом, как белая папаха на темной бурке, контрастно седел нутряной лоскут.
Пока Серега с Олей завороженно любовались невиданным зрелищем, лодку снесло. А когда опомнились - туча тут как тут. Налегли на весла, да небесная гора проворнее оказалась: накрыла зловещей тенью и осыпала желудевым градом в самый момент, когда они уже пристали к острову и выволакивали лодку на сушу. В считанные минуты ясный день взялся сумраком, овечерел. Шумливо вскипела вода на отмели. Зарябил, заколебался, словно ожил, песок. Холодом обожгло незащищенные тела.
Упрятав Олю под опрокинутую лодку, Серега еще несколько мгновений с каким-то неистовым восторгом принимал на себя леденящие ухлесты града, по обычаю считая до тринадцати, при этом громко выкрикивал числа и почти не слышал своего голоса. Была у старшины такая приговорка: "Хочешь черта в себе испугать, посчитай, не спеша до его дюжины и дерни кольцо…" И, досчитав, оглушенный и продрогший, Серега нырнул в укрытие и сразу одним взглядом увидел всю Олю.
Она лежала на боку, зябко прижав руки и ноги к груди, и казалась совсем маленькой и беззащитной. В волосах Оли светлела запутавшаяся нерастаявшая градина, и вид ее нежной жалостью отозвался в Сереге… Вот и Олю хлестал, студил град, а он не сумел вовремя защитить… Серега прилег рядом. И она доверчиво распрямилась вдоль его тела, оделяя грудь, живот, бедра знобкой дрожью. Лишь дыхание ее теплом прикоснулось к шее, невольно вызывая озноб. Градина была теперь у самых глаз, и Серега снял ее губами и, ощутив ее холод и пресный вкус, перенес ее к Олиным губам. В смешанном дыхании она быстро растаяла, и Серега почувствовал, как все тело постепенно полнится текучим теплом, словно в растопленной ими градине заключалась великая тайна холода и они разгадали ее…
Барабанная дробь града по днищу лодки сменялась мягким, убаюкивающим шумом ливня. Стало совсем тепло и уютно. А приливы волнующего тепла и нежности все следовали один за другим, раскаляя тело до жара, до пронизывающей остроты зыбучим томлением. И вдруг - как ослепляющая ясность - прозрение: не было и не может быть в жизни его человека ближе, роднее, желаннее Оли… И все-все самое бесценное, самое сущее - в ней, только для нее, только с ней. И он уже не думает об том, а громко шепчет… И слышит ответное. Отрывистое. Кричащее.
А потом тихо-тихо. Ни дождя. Ни шепота. Видения какие-то странные: многоцветные, расплывчатые, знакомые и невероятные… И легкость летучая по всем теле. Сон наяву или явь во сне…
Очнулся от шороха. Открыл глаза. Оля в неудобной позе пытается надеть купальник. Взгляды встретились. Оля переполошно скрестила руки на груди: "Отвернись". Но он, пребывая во власти видений и прозрения своего, потянулся к ней, и она подалась навстречу…
Когда они все же выбрались из своего убежища, мир предстал таким же распахнутым и ясным, словно и не было никаких градобойных туч и ливней. Разве что дышалось вольней от свежести, смирившей зной, и солнце прошло свои дневные высоты. Да и они сами были в этом мире уже немножко не те…
Возвратили к жизни расстрелянный градом и размытый ливнем костер, просушили одежды, набросились на еду, и говорили, говорили и не могли наговориться… Их словно прорвало. Оказалось - так много не сказано о себе, не оговорено, не спрошено, что, случалось, говорили одновременно или перебивали друг друга встречными вопросами, а потом хохотали сами над собой…
Но вот солнце скатилось до горизонта, и они, притихшие, стоя провожали его. Здесь-то и назвала Оля его богом своим. А он вдруг впервые за этот огромный-огромный день почувствовал, как уходит его всемогущество, и, словно пытаясь удержать его, так крепко обнял Олю, прижимаясь грудью к ее спине, что она неожиданно воскликнула: "Ой, Сережа, я сердцем слышу твое…" И тогда он и сам ощутил кожей груди тихое биение… То ли свое, то ли ее…
Потом они долго сидели у костра, незаметно утопая в сумерках, И чем круче замешивались сумерки, тем теснее прижимались они друг к другу и ярче разводили огонь. Но костер был бессилен вернуть день. И все же они не стали его гасить. И, отплывая, все оглядывались. И когда свет костра, приглушенный темнотой и расстоянием до огонька свечи, вдруг совсем пропал, они знали, что он еще горит. Но этого сознания для Сереги оказалось мало, и он, ни слова не говоря, развернул лодку в крутом вираже и вновь повел ее к острову. И лишь услышав Олино "горит", и увидев зыбкое свечение островной тьмы, Серега так же молча, но уже по размашистой дуге, вернулся на прежний курс и больше не оглядывался и не сбавлял скорости, с холодком в душе отмечая, как приближается, разгораясь, огромное кострище полуночной станицы.
Вначале холодок этот осознавался как следствие предстоящей разлуки. Утром Оля уезжала домой в Ростов, да и его солдатские каникулы упирались в дорогу. В общем, это было так, хотя и не совсем. Ведь впереди у них еще целый день. Да какой день - сутки, а то и больше. Само собой разумеется, что он проводит Олю до Ростова, до порога дома ее… "Как можно не радоваться этому, не жить ожиданием нового дня?" - сам себя спрашивал Серега, но ощущение душевной смуты не проходило и влекло за собой странные неотвязчивые мысли, которые и потом будут являться ему не раз.
Серега смотрел на Олю, вернее, на ее силуэт, темневший все в тех же полутора метрах, что и утром - и ощущение неминуемой потери не покидало его. С каждой минутой это расстояние меж ними как бы увеличивалось, как утрачивались черты ее с заходом солнца… И теперь, сколько ни добавляй оборотов своему "Вихрю", не приблизиться к ней ни на сантиметр… как мог это делать он в любое мгновение там, на острове, в дне ушедшем…
Конечно, и сейчас он может дотянуться до нее рукой, обнять и посадить рядом с собой. Но не делает этого. И не потому, что не хочет. Элементарные правила безопасности при вождении лодки с мотором запрещают это… Условность? Да. И теперь подобных условностей будет все больше и больше. Условность, что она уйдет сейчас на целую ночь к Люське и до утра он не увидит ее, будто и не было ее никогда…
Он смотрел теперь на все с высоты своего прозрения - Оля самый близкий, самый дорогой, самый желанный человек для него… И там, на острове, все его чувства и ощущения были в ладу и согласии с действительностью. Что будет завтра? Послезавтра? Через месяц? Через год?
На рассвете он вновь метнется во вчерашний день. Каждая деталь острова вызовет в душе радостное восклицание - "было". И душа выплеснет признание - небу, солнцу и миру всему… И вместе с тем он поймет, что одному-то как раз и не следовало туда возвращаться…
На следующий день "Ракета" понесла их стремительно вниз по течению, и Серега невольно посетовал на бездумную торопливость подводных крыльев. В считанные минуты они достигли острова. С ветровой палубы хорошо был виден песчаный мыс. Оля узнала его и обернулась к Сереге с радостно-вопросительным взглядом. Он подтверждающее кивнул ей и обнял за плечи. "Смотри, костер наш! - Оля указала рукой на темное пятно кострища. - Ой, а это что?! - тут же воскликнула она, различив на песке шагающие метровые буквы, выложенные крупной речной галькой: "Я люблю тебя!!!" Серега ничего не ответил, лишь сильнее стиснул Олины плечи. А она неотрывно смотрела на песчаную страницу, пока ту не сменила зеленая, на которой уже без букв и восклицательных знаков их души читали и перечитывали такую простую и такую необыкновенную историю одного дня, кажущуюся невероятной, и только руки его и ее плечи удерживали, подтверждали реальность острова, его рассвета и заката, ливня, града и полного крутого солнца в прокаленном синевой небе. И сказанных слов. И прозвучавшего смеха. И молчания, молчания, молчания. И тишины. И глубины взглядов. И смешанных дыханий. И ласковых рук. И восторга тел.
Оля резко повернулась и, не обращая внимания настоящих рядом людей, уткнулась лицом в Серегину шею.
Пожалуй, это было одно из последних мгновении, когда он чувствовал себя всемогущим.
X
Удар был несильным, упругим. Нос лодки стал забирать куда-то вверх, и Сереге показалось, что сейчас его запрокинет назад, и он инстинктивно сжался и заглушил мотор. Подавшись еще вперед и вверх, как на горку, лодка замерла, слегка покачиваясь. Серега осторожно извлек из кармана куртки круглый фонарь и, осветив нос лодки, привстал. Но не успел он распрямить ног и как следует оглядеться: лодка, кренясь, стала сползать набок по упружистым осклизлым веткам павшего в воду дерева, в крону которого и угодил он впотьмах. Как завороженный следил он за сползающим носом лодки и едва не свалился за борт, когда лодка, освободившись, хлюпнула носом о воду и сильно закачалась на плаву. Серега, потеряв равновесие, упал на сиденье и вцепился обеими руками в борта. В воду же плюхнулся фонарь. Несколько мгновений перед глазами был только угасающий желтый кругляшок тонущего фонаря, а потом тьма сомкнулась и стала вовсе непроглядной. Лодку разворачивало. Затихал плеск потревоженных ветвей. Смыкалась тишина в жутковатое безмолвие…
Серега не шевелился, ощущая, как постепенно им овладевает оцепеняющее чувство одиночества, затерянности, подобное тому, которое пришлось испытать еще в школьном турпоходе, когда он среди ночи отправился купаться в море. Не то чтоб на спор, а просто себя проверить хотелось…