- Тут мы, можно сказать, чудом оказались. По щучьему веленью, - продолжала Меркуловна. - Вроде и обживаться стали. Хату новую подняли, не шибко дворец, однако своя крыша. Я работала на ферме дояркой, грамоты получала. Голодновато было, правда. Разор кругом - ни доски, ни полена, ни сахару, ни ситцу… Так ведь ясное дело - война-пожируха погуляла. Не роптали, силились. И жили б как другие. Но тут в селе Никитин дядька объявился. Это все его хозяйство, - обвела руками двор, проступающий из темноты, - заразил моего рассказами о Сибири. Там, говорит, ни Мамай, ни Гитлер не ходили, все в целости - лес, река, зверье-рыба, гриб-ягода. И предложил подворьями меняться. Самого-то на старости к родным местам потянуло. Загорелся Никита, совета у меня пытает. А я спужалась: "Кто ж, - говорю, - в Сибирь по своей воле едет?" Никита посмеялся и говорит уже серьезно: "Поехали, Сюша, не то, чую, сопьюсь я тут… Да и тебе старый козел житья не дает…" Это он о первом свекоре. Тот и впрямь скозился на старости. Зло берет, что зуб не имёт, так он языком лягнуть норовит. Спьяну болтнул, быдто бы Егорка вовсе не от Федора, а от него… И всякое такое. Отнять грозился… Посумерничали мы с Никитой день-другой да и снялись всем табором. Третий десяток пошел с той поры. Не жалкуем вроде, не сбрехал дядька - богатый край. Народу, правда, маловато. Зато кажный человек со всех сторон виден. А то была в тэй-то Горловке - людей возле дома одного словно в огороде морковок понатыкано. Рубль разменяй - всем по копейке не хватит. Не то что поздравствоваться, в лицо не всякому заглянуть поспеешь. Тут же у нас человеку - полный рубль внимания. И поговорить и уважить. От внимания к другому - тебя ж не убудет. Ты ему, он тебе. Был руб - два стало… Ой, погодь, я Гнату гостинцев передам.
Меркуловна вернулась в избу. Серега остался наедине с Лысухой, дожевывающей хлеб. Погладил по шее, зануздал, подобрал поводья на холке, вставил ногу в стремя, взялся за луку седла. Лошадь не проявила беспокойства. Вскочил в седло. Шагнула раз-другой - и снова застыла на месте. "Ну, для таких-то скакунов и мы казаки", - порадовался Серега мирному нраву Лысухи. Словно подслушав его мысли, вышедшая на крыльцо Меркуловна одобрительно воскликнула:
- Гарный казак. А то нонче молодые попривыкли на этих жужжалках бегать и у коня путают хвост с гривой…
В багажную сумку седла она пристроила белый сверток.
- Катерина, царство ей небесное, знатной стряпухой была. Я тесто по ее уроку затеваю - и Гнату как бы от нее гостинец будет. Два лета бобылюет. На вид здоровской старухой была. Шустра, непоседлива. Всех обхлопочет, обласкает… Гнат душой на нее не нарадуется, бывало. Щебетухой звал. Прошлой весной стала дрова с поленницы брать. Три полешка взяла, за четвертым потянулась, охнула и села на месте. С тем и ушла навеки. Сердце отказало. Добрым людям, видать, раздала его, а себе не хватило… Как родные они нам. Самые ближние соседи. Они тут с войны. Фамилия Нехода, а вон куда с Полтавщины зашли. Летось ездил Гнат на родину. Там Катина сестра у них. Звала переезжать. Пожил неделю и вернулся. Не могу, говорит, от Кати далеко. Тут вы меня рядком и поховайте…
XIV
Лошадь, подергивая вольно отпущенное поводье, уверенно шагала неширокой просекой, изредка отфыркиваясь, все же недовольная этой неурочной прогулкой, и Серега извинительно поглаживал ее теплую шею, стараясь сидеть как можно спокойнее, приноравливаясь к ее шагу, и даже замирал на вздохе, словно этим уменьшал свой вес, когда Лысуха одолевала одной ей ведомую неровность дороги.
Серега с трудом представлял себе, как бы он один шел здесь, в темноте, по невидимой, незнакомой дороге, и от этого проникался еще большей благодарностью к умному животному, безропотно и осторожно несущему его. Вернее, то была даже не благодарность, а обостренное сочувственное ощущение живого существа, и не просто его теплокровности, разумности, но и в чем-то - продолжения добра и радушия его хозяев. Им, конечно, и адресована Серегина признательность. А с животными у человека особые отношения. Мы проникаемся сочувствием к ним нередко лишь тогда, когда сами испытываем потребность в сострадании, когда тревожно и одиноко на душе.
Серега по себе знает. С детства запомнилось. Как-то поколотили его ребята. Спрятался в сарае больше от обиды, чем от боли, и жаловался в слезах своему коту Барсу, которого сам же накануне отхлестал прутом за то, что тот стащил весь улов рыбы и отобедал в одиночестве. Кот, конечно, помнил Серегины хлысты, но зла не держал и, великодушно принимая ласки, терся головой о его ладони и мурлыкал, тем сразу и прощая свои обиды, и сочувствуя обидам Серегиным…
Та же березка, что встретилась ему после крика Степаныча… Будто руки навстречу протянула.
После беседы с Меркуловной настроение его не то чтобы ухудшилось, упало, оно, скорее, усложнилось. Яркие краски Митиной судьбы, переполнявшие его на реке, вызвали милые сердцу островные видения. Но и теперь эти краски не обесцветились. Напротив, они как бы утвердились временем, что вобрала в себя живая судьба семьи Молокоедовых.
Не угасли, а устоялись. И беды и радости отцвечены более спокойно, уравновешенно, обыденно, но с той же глубиной и основательностью, которых достигают острая боль и распахнутая радость.
Пожалуй, с самого отрочества Серега любил, когда посреди затяжного пустосмеха и бездумья, которые сплошь и рядом случаются в свойских компаниях, ему вдруг портили настроение. Да, да, именно портили. Мишура бездумной веселости враз осыпалась, и ранимая душа после первых обидных минут обретала удивительное состояние - обостренно, объемно и материально ощущать весь обозримый для нее мир и болеть за него… С возрастом горизонты и заботы этого мира раздвигались. И он прятался ото всех, пуще огня боясь машинально-заботливого вопроса: "Что с тобой?" Редко какого задумавшегося человека не застанет врасплох этот гвоздящий вопрос. В детстве он звучит обычно: "Кто тебя обидел?" Во взрослую пору: "Кто вам испортил настроение?", "Что случилось?".
От Меркуловны какая ж обида. Разве что за Сашку. Крутой узел его судьбы вошел в Серегу безмолвным криком. Только Сашку роковой случай разъединил с любимой, а он вот сам отправил себя в добровольную ссылку…
Серега заговорил, и лошадь не выразила никакого беспокойства, а только попрядала ушами, свыкаясь, должно быть, с новым голосом и новыми именами, которые он произносит! И продолжала кивать, как бы соглашаясь и выражая сочувствие.
XV
Оля не любила писать длинные письма, и за три последних армейских месяца Серега получил целую пачку открыток. Они приходили в конвертах и в большинстве своем являли собой добротные репродукции картин. Да разве ж в солдатском общежитии что утаишь. Яшка Синев в тянучие вечера последних недель службы частенько предлагал: "Айда в твою Третьяковку, Серега". Яшка был родом из Коломны, но считал себя коренным москвичом и заводился с пол-оборота, если кто позволял сомневаться в его столичном происхождении. Настоящую Третьяковку считал своей, бывая там не раз, и, надо отдать ему должное, не впустую. По Серегиным открыткам мог прочитать целую лекцию, и нередко вокруг них собиралась свободная от нарядов братва. Хоть Яшка знал все представленные в открытках полотна назубок, но иногда машинально заглядывал на оборотную сторону и вместе с названием картины, конечно, вылавливал из письма какие-нибудь интимные детали. Но тут он был на высоте и не допускал комментариев.
А между тем в Яшкину трагикомическую ситуацию на личном фронте была посвящена вся рота. После августовского отпуска он вел бурную переписку сразу с тремя девчонками, и явно не на беспочвенной основе. Красавцем Яшку не назовешь, но и Крамаровым тоже. Хотя своими выразительными носами они, пожалуй, сошли бы за близнецов. Однако Яшка нисколько не страдал от своей внешности, потому как исповедовал железный принцип: "Мужчина должен быть не красивым, а решительным". И видно, перестарался, следуя ему на практике.
Было непривычно видеть Яшку всерьез озабоченным и даже растерянным, когда оставались считанные дни до возвращения домой. Разложив перед собой три фотокарточки с пылкими дарственными подписями, он подолгу разглядывал их, вслух живописуя достоинства каждой, и апеллировал к ребятам: "Какая больше нравится?" Когда очередь дошла до Сереги, он ответил: "Четвертая". Яшка с недоумением глянул на него, а сообразив, сказал: "Покажь".
Не любил Серега распространяться о своих чувствах, но лишний раз посмотреть на Олю было приятно, и он извлек из тайного нагрудного кармана снимок, который сам выбрал из вороха фотографий, показанных Олей, и назвал его неожиданным. Объектив застал Олю врасплох. Ее окликнули в минуту отрешения. Она оглянулась. Правая щека вышла из-за ровно спадающих волос, а левая осталась прикрытой их волной, осевшей на плече… В глазах - рождающееся удивление….
- Хороша-а - ничего не скажешь, - со вздохом протянул Яшка, а кто-то из ребят подначил его:
- Такая одна всех твоих стоит.
- Потому и стоит, что одна-а, - неожиданно согласился с ним Синев и спросил у Сереги: - Сам снимал?
- Да нет, - замялся тот.
- А на кого ж это она так загадочно смотрит?
Не подозревая, Синев затронул одну из болезненных тем. Серега и сам нет-нет, а задумывался над этим. И мучил себя неразрешимым вопросом - имеет ли он право перехватывать взгляд, предназначенный не ему? Но вспоминался остров, и все сомнения улетучивались сами собой.
Впрочем, вскоре все разрешилось довольно просто - Оля и его одарила подобным взглядом, и автор снимка предстал перед ним…
О дне возвращения из армии Серега не сообщил никому, решил явиться сюрпризом, как и положено десантнику, хоть и уволенному в запас. В Ростов прибыл воскресным утром. Прямо с вокзала позвонил Оле. Трубку подняла мать и ответила, что весь день Оли не будет. Допытываться, где Оля, не посчитал возможным, потому как еще не был представлен матери. Чтобы не объявляться у своей тетки раньше времени, вещи сдал в камеру хранения и отправился в общежитие к Люське. На его счастье, та оказалась на месте, но встретила довольно странно. Обрадовалась, конечно, в щеку чмокнула. Но все как-то вяло, без обычной своей восторженности, не то, что летом на пляже. А когда про Олю спросил, вовсе сникла. На дачу, говорит, с компанией собиралась.
- А как же ты? - спросил.
- А ты? - ответила.
- Я сейчас двину туда…
- А я воздержусь. Счастливо повеселиться…
От встречи с Люськой остался осадок, но он списал ее странности на ревность. А в этом деле какой с него помощник. И потому поспешил ретироваться без объяснений, поглощенный одной мыслью, одним нестерпимым желанием - поскорее увидеть Олю.
Дачу нашел без особого труда. В августе они с Олей перед его отъездом были здесь. Вспомнилось, как смутил он ее тогда. Пораженный роскошью двухэтажного дачного особняка из пяти комнат с камином, телевизором и коврово-гарнитурным оформлением, спросил, где работает отец. "Строитель он", - скромно ответила Оля. А Серега не удержался от восклицания: "Сразу видно - хор-роший строитель!"
У дачной калитки, несмотря на пасмурный ноябрьский день, вызывающе поблескивали две новенькие "Лады". Ярко-синяя и красная. Синий цвет вызвал у Сереги необъяснимый внутренний протест. Он неприязненно покосился на машину и вдруг застыл на месте. Со стороны могло показаться, что его настиг приступ. Правая рука метнулась к груди. Так хватаются за сердце. А глаза неподвижно уставились в одну точку. И этой точкой был встречный взгляд Оли, такой знакомый и любимый…
В машине, на самом видном для сидящего за рулем месте, был вмонтирован "неожиданный" снимок, только значительно большего размера, чем тот, что хранился у Сереги в нагрудном кармане.
Как и положено при сердечном приступе, Серега постоял, осторожно переводя дыхание… И сразу по-иному осветились Люськины странности. Она оставалась верной себе: болела чужой болью и говорила о людях только хорошее или не говорила ничего…
Из дачи послышался многоголосый приглушенный смех, и Серега невольно оглянулся. Серый пейзаж поселка был бесприютно пустынен, и только из одной трубы валил бойкий дымок. Ветер подхватывал его, сносил в сторону, и создавалось впечатление, что дача, как неуклюжий пароход, вот-вот тронется в неведомое плаванье, а он, Серега, безбилетный, останется на берегу…
Мысленно досчитав до тринадцати, Серега дернул за кольцо калитки.
Открывая дверь в гостиную, где и кипело застолье, он услышал фразу: "А вот и третий". Говорящий - долговязый парень с мелкими чертами лица, но пышной кучерявой шевелюрой - стоял в театральной позе и, первым увидев Серегу, находчиво сделал выразительный жест в его сторону. Все обернулись и прыснули неудержимым смехом. Маленькая пухленькая девица в зеленом лягушачьем платье провизжала: "Марик, ты гений, гений!" - и повисла на нем, пытаясь раскрашенными губами дотянуться до его лица. Но Марик застыл в триумфальной позе, довольно смешно выпучив глаза, и не обращал на нее никакого внимания, упиваясь произведенным эффектом. Бородатый очкарик, казалось, задохнулся смехом и, отстукивая вилкой по столу, с трудом выхихикивал "двадцать копеек… двадцать копеек..". Спрятав лицо в ладонях, смеялась его соседка с длинными выбеленными волосами. Запрокинув русую голову и держась обеими руками за бока, хохотал и третий парень.
И только Оля, обернувшись через левое плечо, смотрела на Серегу как с фотографии.
После встречи с Люськой, совершая долгий путь в дачный пригород, Серега еще наивно надеялся, что Оля, как хозяйка дачи, может оказаться свободной от пары, что собралась своя студенческая компания, чуть ли не девичник. После встречи с синей "Ладой" от наивных надежд остались жалкие воспоминания, но и те превратились в ничто, стоило ему переступить порог. Неумолимое три на три не оставляло иллюзий. И теперь в висках стучало одно-единственное: "Кто он - "синий"?"
Оля, сообразив наконец, что произошло, встала из-за стола и подошла к Сереге.
- Снова с неба? - сказала, глядя прямо в глаза, и улыбнулась почти как ни в чем не бывало. - Раздевайся…
Серега снял бушлат, сдернул с головы берет и оглянулся по сторонам, не зная, куда их деть.
Ему бы с Олей к вешалке в коридор выйти. Хоть на несколько мгновений побыть с глазу на глаз. Не маскируясь, сказать долгожданное "здравствуй!". Успокоить друг друга коротким поцелуем или просто взглядом радостным.
Но оба чуть растерялись. Чуть промедлили. Чуть поспешили отвести глаза.
Оля, приняв одежду, подтолкнула Серегу к столу.
- Знакомьтесь, это Сережа, - сказала она, обращаясь ко всем, а сама вышла в коридор.
Компания еще не остыла от приступа смеха: вздыхала, всхлипывала, охала.
XVI
- Ну, старик, ты в самый раз угодил, хи-хи. Тебе тоже - двадцать копеек, - с умилительной слезой в голосе выговаривал очкарик, подавая Сереге вялую руку. И пока Серега обходил всех, тот следовал за ним, пытаясь изложить суть анекдота, финал которого ему невольно пришлось так усилить своим появлением. Но, выговорив пару слов, очкарик принимался хихикать, и поэтому Серега ничего не понял. Да и не до анекдота было ему. Сам не зная зачем, он вдруг стал представляться всем "Сер-регой", и впервые привычная для него форма имени звучала коряво и резко, царапая горло рычащими "р-р", которые он всякий раз усиливал.
Ни лиц, ни имен девчат он не запомнил. Но в каждого из парней впивался взглядом-вопросом и с излишним чувством клещил им руки, совсем не мужские и если с зачатками мозолей, то разве что от шершавой ручки "дипломата".
Оля вернулась в комнату, когда он прорычал свое имя последнему из компании - русоволосому, церемонно назвавшемуся Валерием. Он был, пожалуй, старше всех здесь.
По тому, как растерянно метнулся взгляд русого от него к Оле и обратно, Сереге все стало ясно. И он мысленно прокричал себе: "Он… он "синий"… Глаза даже под цвет…" - и, уже не сдерживая себя, с отчаянием стиснул узкую длиннопалую ладонь.
Валерий вздрогнул и отшатнулся. Краска залила его бледное заостренное лицо.
- З-зачем ж-же так?.. Я… Я м-музыкант, - заикаясь, тихо сказал он и посмотрел осуждающе.
Сереге стало совсем худо.
- Простите, я не знал… Я не хотел…
Оля, почуяв неладное, поспешила к ним. Взяв Серегу под руку, она развернула его лицом ко всем и объявила:
- А Сережа знает "Мцыри" наизусть. Давайте хорошо его попросим.
Эх, Олюшка, Олюшка, как ты поспешила!
- О-о! Это очень современно! Ор-ригинально! "Старик, я слышал много раз…" - всхлипнул очкарик.
Серега едва сдержался, чтобы не вырваться из рук Оли, не оттолкнуть ее, так неожиданно и остро жигануло его это нелепое представление. Он даже глаза закрыл. Но считать было некогда… Стиснув зубы, он едва перевел дух и заговорил как можно медленнее:
- Что вы, что вы… Какие "Мцыри". За сто три дня я сто три ночи можно не только поэму забыть… У меня сейчас даже с таблицей умножения туговато. Например, никак не разрешу проблему, что получится, если умножить два на два… или три на три…
Очкарик, пожалуй, первый почуял, что в воздухе пахнет грозой.
- Внимание, внимание! - возопил он. - Прошу всех сесть.
Стали рассаживаться. Нашлось место и Сереге - рядом с Олей, которая недоуменно поглядывала на него и, кажется, начинала понимать свой промах, потому что красные пятна, словно отблески горящего камина, отразились на ее лице.
- Уважаемые мусульмане и мусульманки! - снова завопил очкарик, воздев к небу руки. - Факир Сэр-Йога еще трезв, и номер отменяется. Выступа-ает все тот же несравненный Марк Ибн-Шехеризад, способный и за одну ночь выдать всю тысячу истин с цветными картинками.
Марик с готовностью подхватился с места и степенно раскланялся.
- Братья мусульмане! - в тон очкарику, старательно понижая голос до жидкого баса, начал он. - Прежде чем приоткрыть очередную страницу черной магии, позвольте совершить обряд причащения, ибо, как сказано в Коране на тысяча надцатой странице: "Бойся трезвого!"
- Штраф! Штраф! - завизжала девица в зеленом.
Серега, конечно, понимал, что ему, как всякому инородному телу, надо либо испаряться, либо растворяться. Компанейцы вели себя вполне по-джентльменски, в то же время не упуская возможности набирать баллы за его счет. Обижаться на них было больше чем глупо, и он решил подыграть. Жаль, Яшки нет рядом. С ним бы они показали этим умникам, куда раки в самоволку ходят…
- Слушаюсь и повинуюсь, - сказал он довольно созвучным тоном, поднимаясь с места и обводя всех взглядом. Две пары вполне заинтересованно, на грани смеха, взирали на него, и только в глазах "синего" и Оли сквозила откровенная настороженность.
- Но дозвольте мне по-христиански чашу свою испить.
Решительным жестом он взял со стола вазу с печеньем и опрокинул ее содержимое на скатерть. Чаша была готова. Дотянулся до ополовиненной бутылки и слил остаток ее в вазу. Над столом прошелестел возглас одобрения. Затем Серега, не давая никому опомниться, накрошил в водку хлеба, вынул из салата столовую ложку и со словами "причащается раб божий" стал хлебать.
Подобного сам он еще не вытворял и даже не видывал, но от всезнающего Яшки слышал, что это впечатляет.